Алла Шаховская «Я прошла Освенцим»
Скачать 1.32 Mb.
|
Глава V. Наша жизнь в Израиле. Трудности и радостиПромежуточным пунктом была Вена. Прожив в Вене два дня, мы вылетели в Тель-Авив. В самолете, летевшем из Вены в Тель-Авив, каждый из нас был погружен в свои мысли. Пятилетний Пашка грустил, что уезжает от бабушки Беллы, а еще о том, что раз он еврей, то ему нельзя есть его любимую колбаску. Я чувствовала облегчение (страхи и опасности остаются позади), смешанное с грустью, — ведь я покидала, как казалось, навсегда, мою любимую Москву, друзей, тетушек. Я улетала на конец света, в маленькую южную страну, расположенную слишком далеко от всего, что я любила и знала. А моего мужа Леню переполняло всепоглощающее счастье. «Сбывается мечта многих лет моей жизни, — думал он, — я лечу на родину. Огромное напряжение последних лет, отчаянная борьба, постоянная угроза ареста — все позади. Я спас свою семью и себя из советского ада, я победил силу, считавшуюся непобедимой». Ему казалось, что все проблемы остались позади. А Берта? Она была спокойна — ведь рядом была ее единственная дочь со своей семьей. И она чувствовала, что навсегда покидает славянские страны. Мы прилетели в Тель-Авив и после длительной бюрократической волокиты поздним вечером вышли из аэропорта в душную июльскую тель-авивскую ночь. Нас встретили друзья и представители одной из израильских спецслужб, вернее, его отделения под интригующим названием «Отдел по связям с евреями в странах, где им угрожает опасность». Стали засыпать вопросами. Умирающих от усталости и перенесенных волнений, нас привезли в Иерусалим и поселили в квартиру центра абсорбции. Утром я вышла на балкон. Жара стояла невероятная, солнце не грело — оно сжигало, было трудно дышать. «Белый человек тут выжить не может», — подумала я. Нашими соседями по центру абсорбции оказалась разношерстная публика: давно приехавшие эмигранты из России, по разным причинам задержавшиеся там, выходцы из Сирии, которых трудно было отличить от местных арабов, неизвестно откуда взявшаяся семья из Германии, но самыми колоритными оказались эфиопы. Их одежда, лица, походка — все напоминало кадры из телепередачи «Клуб путешествий». Одному из них моя мама очень приглянулась. Ежедневно дверь в нашу квартиру распахивалась и на пороге возникал высокий седовласый черный человек, одетый в белый балахон жителя африканских саванн, с посохом в руках. Торжественно проходил он в центр комнаты, садился на предложенный ему стул и немигающим взглядом упирался в маму. Все это совершалось в полном молчании, поскольку общего языка у него с мамой не было. Посидев так некоторое время, он вставал и гордой поступью вождя африканского племени удалялся восвояси. Нас с Леней закрутил вихрь встреч, поездок, людей. На следующий день после приезда мы были приглашены в Кнессет, где в одном из залов на фоне гобеленов Шагала мой муж рассказывал о происходящем в России, о движении израильских граждан, о проблемах, с которыми сталкиваются отказники. Мы очень переживали разлуку с друзьями. Что с ними, как они, чем можно им помочь? Эти вопросы мучили нас постоянно. Меня преследовал сон: я стою на эскалаторе метро, который увозит меня наверх, к выходу, к свету, — а внизу сгрудились мои друзья, они закидывают головы, протягивают руки, но я не могу пошевелиться, я просто медленно от них отдаляюсь. В эти же дни у нас состоялась встреча с Ицхаком Шамиром — тогда министром иностранных дел Израиля32. Леня спросил его, почему Израиль так мало помогает (практически не помогает вообще) движению израильских граждан в Советском Союзе. Шамир ответил: «Мы не можем себе позволить прямого давления на Советский Союз. Израиль страна маленькая, а Россия огромная, нам надо вести тихую, тайную политику». Я была поражена. Израиль воспринимался нами, да и вообще советскими людьми, как влиятельная сила на мировой арене. Размер страны никто во внимание не принимал. Я стояла напротив Шамира, и мне казалось, что передо мной маленький коренастый гном с горящими из-под густых бровей глазами. По обе стороны от него возвышались телохранители. Мне захотелось взять Шамира за пиджак и встряхнуть, — ведь от тебя зависят сотни людей! — но телохранители были профессионалами: невидимая стена разделяла нас. В этот же вечер я встречалась с представителями женских американских организаций. Они со смехом рассказывали, как на встрече с Ицхаком Шамиром в ответ на какие-то их требования он сказал: «Израиль страна маленькая, а Америка — большая, мы этого себе позволить не можем». Маленькие люди, маленькие страны... хотя история этого человека отнюдь не вписывалась в образ маленького руководителя маленькой страны. Выезд из Советского Союза был тогда практически закрыт, а тут приехали мы — семья, которая была в самом центре движения отказников, и при этом я вполне сносно говорила по-английски. Кому и как я давала интервью, уже не помню, знаю только, что этих интервью было много. Но одно поразило мое воображение. «Алла, Алла, к тебе пришли». — прибежала ко мне в комнату мама. В центре гостиной стоял высокий японец, свободно говоривший на английском и на иврите. «Я делаю репортаж о советских евреях-отказниках. Не откажетесь ли вы дать интервью на эту тему японскому телевидению». Я согласилась, хотя ощущение театра абсурда меня не покидало. Берта встретилась с людьми из своей молодости, с теми, кто когда-то знал ее и ее школьных друзей, был знаком с довоенной жизнью Белостока. В Израиле существовало общество бывших белосточан. Встретила маму и познакомила ее с этим обществом Ева Крацовская, та самая Ева, которая ушла из Белостокского гетто к партизанам и спаслась от немецкой погони в выгребной яме. Когда советские войска освободили Белосток, Ева переехала жить в Белоруссию, в Гродно. Она знала, что мама спаслась и живет в Москве. В 1956–57 годах, когда бывшим польским гражданам было разрешено вернуться в Польшу, Ева уехала в Белосток, звала она и маму, но к тому времени уже появилась я, требовалось разрешение моего отца на вывоз ребенка, отец разрешения не дал, и мама осталась со мной в Ялте. Через некоторое время Ева уехала с семьей в Израиль, где они с мамой и встретились в 1985 году. Рассказы о гибели, трагедиях, чудесах спасения сыпались на маму со всех сторон. Через некоторое время ее нашел школьный приятель Аркаши, который ничего не знал о его гибели. Он жил в Париже и впоследствии долго поддерживал с мамой переписку. Центр выходцев из Белостока в Нью-Йорке прислал статью, опубликованную в журнале BialostokerStimme в 1983 году под названием «Жизнь белосточанки в Москве» — с нашей семейной фотографией на балконе нашей московской квартиры. Затем в 1985 году в этом же издании появилась статья, перепечатанная из газеты Forward под названием «Горестная дорога белосточанки в Израиль», — теперь уже с нашей семейной фотографией на балконе иерусалимской квартиры в центре абсорбции. Среди огромного количества писем в нашу защиту меня поразило письмо, написанное президентом США Рональдом Рейганом и посвященное судьбе моей мамы. Письмо было написано в ответ на обращение доктора Артура Фридмана. Я привожу это письмо целиком в моем собственном переводе: БЕЛЫЙ ДОМ ВАШИНГТОН Ноябрь 1983 Уважаемый доктор Фридман! Ваша преданность защите прав людей, угнетаемых советским режимом, особенно Берты Шаховской, поистине вдохновляет. Вы лично собрали около 3000 подписей в ее защиту и показали, как глубоко мы озабочены борьбой даже одной жертвы этой репрессивной тоталитарной системы. Право человека на эмиграцию — это то, что кремлевские руководители уважают только на словах. Но Вы можете быть уверены, что мы продолжим использовать все соответствующие дипломатические каналы, чтобы сделать все возможное и помочь Берте Шаховской воплотить в жизнь мечту об эмиграции. Ваш Рональд Рейган Различные организации (и еврейские, и нееврейские) активно поддерживали борьбу советских евреев за право на эмиграцию, но информации о происходящем было недостаточно. Россию от Запада все еще отделял железный занавес. Да, отдельные сведения тем или иным способом передавались на Запад, да, приезжали так называемые «посетители» под видом туристов. Но людей этих было немного, и не все они соглашались встречаться с отказниками. Многие просто боялись. Об этом я с удивлением узнала, встретившись с одной американской парой уже в Америке. Свою поездку в Советский Союз и встречу с нами они вспоминали как величайший подвиг в жизни. С гордостью рассказывали, как их досматривали на таможне, как, преодолевая страх, они разыскивали в Москве нашу квартиру и квартиры наших друзей. Теперь я понимаю, что они действительно совершали подвиг, приезжая из своих спокойных стран и попадая в атмосферу тотального произвола. С помощью наших заграничных посетителей мы передавали сведения о судьбе отказников, письма... Так на Запад была отправлена первая книга моего мужа «Дело Дрейфуса». Тема эта в СССР была запрещена, так что книга автоматически оказывалась запрещенной литературой. «Алка, гости приехали, можно передать несколько страниц», — радостно сообщал мне Леня. Я садилась и на тонкой папиросной бумаге убористым почерком переписывала текст книги. Гости вкладывали листы в подошву ботинок и так по частям вывозили текст из СССР. В октябре 1985 года Лене и мне предложили рассказать о положении евреев в Советском Союзе. Направление наших поездок определилось языками, которыми мы владели. Леню, закончившего французскую спецшколу и вполне прилично говорившего по-французски, послали во Францию, а меня «в другую сторону» — в Канаду и Америку. В 1985 году выезд из СССР был еще закрыт, и мы с Леней представляли для этих организаций особый интерес — мы были не просто свидетелями, но и участниками движения. И так мы расстались. Лене предстояли выступления и встречи в разных городах Франции, в том числе в Европейском парламенте в Страсбурге. Я же, оставив Павлика в центре абсорбции на попечении мамы, вылетела в Канаду. Я приземлялась в Торонто, под самолетом полыхали красными листьями знаменитые канадские клены. Впереди меня ждали бесконечные выступления, интервью газетам и телевидению, встречи, рассказы, вопросы и ответы. Лица и дома, в которых я жила, сливались в один пестрый фильм. На этом фоне мне запомнилась демонстрация еврейских организаций Канады перед советским посольством в Монреале. Я держала плакат с надписью «Отпусти народ мой!», но, в отличие от окружающих, видела перед собой не народ, а моих друзей. Здание посольства казалось мрачным и покинутым. Все двери были закрыты, на окнах висели плотные шторы, которые изредка шевелились: за ними явно кто-то стоял и наблюдал за нами. Через десять дней я покинула Канаду. Моя поездка по Америке началась со спокойной и провинциальной Небраски. Через несколько дней я вылетела в Вашингтон. Количество чернокожих людей в самолете, да и в самом городе меня поразило. Они казались мне пришельцами с другой планеты и даже вызывали некоторые опасения. При въезде в Вашингтон я увидела на обочине труп молодого чернокожего парня, вокруг было много полиции. Видимо, статьи в советской прессе о преступности в США не были исключительно антизападной пропагандой, как нам казалось. Мое первое выступление должно было состояться в огромной гостинице недалеко от Капитолия. В фойе гостиницы меня встретила Памела Коэн — та самая Памела (все ее звали Пэм), руководитель организации ChicagoactionforSovietJewry, которой я передавала информацию о происходящем и которая неизменно оставалась нашим важнейшим союзником. Мы обнялись. «В этой гостинице собралось огромное количество людей со всей Америки, так или иначе участвующих в борьбе за выезд советских евреев. Сможешь выступить перед ними?» — с тревогой спросила она. Моя внешность явно не соответствовала образу героини сопротивления: перед ней стояла уставшая молодая женщина с грустным лицом. Урок, как следует себя вести, я получила чуть позже в этой же гостинице. В буфете я оказалась в очереди за респектабельным пожилым американцем. «У вас что-то случилось?» — спросил он, посмотрев на мою унылую физиономию. «Нет, нет, что Вы», — ответила я. «Тогда улыбнитесь — и на людях всегда улыбайтесь, иначе вы никогда не преуспеете в жизни». Я вышла на сцену и обвела глазами зал: он был огромным. Перед таким количеством народа мне еще не приходилось выступать. Все ждали, что я скажу, я была «оттуда». С тревогой и сомнением наблюдала за мной Памела. И я стала говорить — о детском саде и воскресной школе, о движении израильских граждан и женском еврейском движении, о преследованиях и арестах, о ежедневных тревогах и страхах. «Но мы знали, что мы не одиноки, за нами стояли все вы, со мной была Памела Коэн», — закончила я свое выступление. Зал разразился аплодисментами. У Памелы в глазах стояли слезы. Я ее не подвела. Следующие два дня я провела в здании Конгресса. В сопровождении двух-трех американских еврейских активисток мы ходили по его залам и коридорам. Меня поразило, что посетителей проверяли только на наличие оружия, документы никого не интересовали — ходи, броди, заглядывай в кабинеты (с 90-х годов из-за угрозы террора этой свободы передвижения уже не было). Неожиданно в одном из кабинетов мне предложили позвонить в Москву — кому-нибудь из друзей. Я обомлела, судорожно стала набирать по памяти телефоны своих друзей. Наконец один из них ответил. «Женька! — заорала я. — Это я, Алла. Звоню тебе из Вашингтона, из здания Конгресса. Представляешь, брожу по Капитолию, и никто меня не останавливает! Представь, что ты гуляешь по Кремлю!» Связь неожиданно прервалась. Я вдруг поняла, что реальность той жизни, жизни за железным занавесом, стала уходить от меня. Я разозлилась на себя: надо же, расслабилась! Меня пригласили присутствовать на заседании Сената. Заседание проходило в старом здании Конгресса. Внутри между зданиями были проложены рельсы. Чтобы попасть из одного здания Конгресса в другое, можно было сесть в маленький вагончик. Я оказалась в одном вагончике с конгрессменом. «Откуда вы?» — спросил он меня. «Из Советского Союза, — лицо его напряглось, — но теперь я живу в Израиле». «А, вот оно что», — он приветливо мне улыбнулся, я уже была из другого мира, из его мира. Затем были встречи с сенаторами и конгрессменами. Помню, как привели меня в кабинет Ричарда Люгара — председателя комиссии сената по международным отношениям: огромный стол, за столом сенатор, взгляд тяжелый, ожидающий, за спиной его скрещенные американские флаги. Пытаюсь за две отведенные мне минуты как можно эмоциональнее описать ситуацию с отказниками, ищу хоть какие-то признаки интереса на неподвижном лице этого могущественного чиновника, — и ухожу с чувством разочарования: кажется, не достучалась. Встречалась я и с Паулом Мартином Симоном, председателем демократической фракции сената, — одним из претендентов на пост президента от демократов: он проявил интерес, задавал много вопросов. Еще была незабываемая встреча с американским космонавтом Джоном Гленом, сенатором от штата Огайо. Он очень серьезно занимался нашей проблемой и показался мне самым доброжелательным из всех, кого я там встретила. Американские евреи активно включились в борьбу за выезд советских евреев. Лозунг “Neveragain” — «Никогда больше», стремление искупить вину за свою пассивную роль в Катастрофе европейского еврейства во время Второй мировой войны, желание не допустить новой катастрофы, — все это заставляло их действовать. Из Вашингтона я вылетела в Цинциннати. После бесконечных выступлений и встреч моя речь была доведена до автоматизма. Там, в Цинциннати, я встретила пастора Давида Месика, главу Университетского фонда Уэсли33. Во время своего визита в Советский Союз он посещал нашу семью. Мы страшно друг другу обрадовались. Человек он был очень обаятельный и доброжелательный. «Ты могла бы выступить в моей церкви?» — попросил Давид (он был настоятелем методистской церкви). «Нет проблем, выступлю», — охотно согласилась я. Я повторяла привычный уже текст — и вдруг, внимательно всмотревшись в аудиторию, поняла, что передо мной сидят камбоджийцы, беженцы от режима Пол Пота. С этого момента я спотыкалась на каждом слове. Да, некоторые отказники сидели в тюрьмах, подвергались всевозможным преследованиям, многие остались без работы, — но тракторами нас не давили. Камбоджийцы слушали меня и доброжелательно кивали. В глубине души я надеялась, что они не вполне понимают мой английский. Последним пунктом моего длинного и утомительного путешествия был город Майями. Выехав из холодного Чикаго в теплом пальто, я неожиданно для себя окунулась в тяжелую влажную жару Майями. Вот это тропики! У меня захватило дух от обилия диковинных деревьев, на каждом из которых росли еще и орхидеи, лианы с гигантскими листьями и цветами. Я ехала по Майями, буквально задыхаясь от буйства природы, иногда с трудом угадывая в этих гигантах их жалкие подобия, растущие в наших цветочных горшках. В парке, куда меня привели, чтобы дать немного отдохнуть и расслабиться, в небольших водоемах сидели мерзкого вида крокодилы, готовые сожрать каждого, кто к ним попадет. На ветках — огромные, отяжелевшие разноцветные попугаи. Мне предложили протянуть руки — и несколько попугаев уселись мне на руки и на плечи. «Теперь я понимаю, почему ты не боялась КГБ, — сказала сопровождавшая меня активистка местной еврейской организации. — Не каждый может посадить на себя такую кучу попугаев». Я про себя ухмыльнулась: такая интерпретация нашей деятельности мне в голову не приходила. Мое первое выступление в Майями состоялось в зале роскошной гостиницы на Майями-Бич. Нас встретили привратники в ковбойских шляпах и раззолоченных ливреях. Проходил съезд еврейских феминисток Америки. Меня окружало невероятное количество роскошно одетых женщин. Первой выступила популярная в этой среде писательница-феминистка. «Мы все жертвы еврейских принцев», — с надрывом произнесла она. Зал взорвался аплодисментами. «Я опишу вам еврейского принца, — продолжала она. — “Где масло?” — вопрошает еврейский принц, усевшись за обеденный стол. “Масло в холодильнике”, — объясняет ему жена. Принц нехотя поднимается, подходит к холодильнику и открывает его. “Где масло?” — вновь вопрошает он. “На полке перед тобой”, — невозмутимо объясняет жена. Вот лицо наших мучителей!» — провозгласила писательница под громкий хохот и восторженные аплодисменты. Мое выступление было следующим. «Господи, — думала я, — что я делаю на этом чужом празднике? Как я могу заставить этих благополучных и беспечных американок увидеть нашу жизнь там, в Советском Союзе? Как можно хоть на минуту заставить их вздрогнуть, заставить их испугаться нашим страхом?» На следующий день в доме, где я жила, раздался звонок. «Вам звонят из телестудии штата. Нам сказали, что у вас в доме находится беженка из СССР. Мы хотим пригласить ее на интервью. Дело в том, что один моряк сбежал с советского судна и попросил политического убежища в США. Власти решают, что с ним делать. Может ли она, зная, что происходит в Советском Союзе, высказать свое мнение о том, что ждет его по возвращении в Россию, если ему будет отказано в политическом убежище?» «Я не беженка! — пыталась возразить я. — Я репатриантка, у меня есть моя страна, моя вторая родина». Слово «репатриантка» для них ничего не означало. «Беженка, беженка, беженка», — стучало у меня в голове. Хорошо понимая, что ждет сбежавшего моряка после возвращения на родину, я пыталась объяснить это жителям и властям Майями. Надеюсь, хоть чем-то помогла этому отчаянному парню. Я бродила одна по пустынному берегу осеннего океана. Надо мной возвышались огромные кокосовые пальмы, бескрайный, хмурый океан усиливал мое чувство одиночества. Мне уже так хотелось домой — к Пашке, к Лене, к маме. На набережной я зашла в маленький магазинчик, где продавали пластинки и кассеты. Моцарт, Бетховен, Чайковский... Как много моих любимых вещей осталось там, в России. Рядом со мной стоял смуглый продавец. «Ты знаешь, — неожиданно обратилась я к нему, — мне так не хватает моих любимых, привычных вещей. Я была вынуждена все оставить, покидая Россию». «Я хорошо понимаю тебя, – ответил он. — Мы бежали с Кубы от режима Кастро, и все, что мы так любили, осталось там». Так неожиданно в этом кубинском эмигранте встретила я родственную душу. Через полтора месяца я вернулась домой в Иерусалим, обняла соскучившегося по мне моего сына-хулигана Пашку, расцеловала маму и выслушала ее жалобы на трудности в воспитании внука, — и мы с Леней стали рассказывать друг другу о наших встречах и впечатлениях. Я очень устала и несколько дней не могла видеть людей, мне надо было побыть одной. На нас стали наваливаться житейские проблемы. Встречи и выступления между тем продолжались. В рамках общественных организаций мы пытались помочь отказникам. Я выступала перед студентами, на съездах женских организаций, пытаясь объяснить суть нашего женского движения. Но эта деятельность отходила на второй план. Когда ко мне пришел журналист, чтобы взять интервью для какой-то американской газеты, я не выдержала: «Пойми, — сказала я, — раньше мне приходилось думать, как бороться с советскими властями или как помочь моим друзьям, а теперь — еще и где достать денег на холодильник». Он опешил: я выпадала из образа. Бесчисленные проблемы — непривычная обстановка, климат, чужой язык, поиски работы и квартиры — все это изматывало. Вот-вот должна была начаться та уютная, ясная и простая человеческая жизнь, которая рисовалась нам там, в отказе, но она не начиналась. Напряжение прорывалось нервными срывами. Вот Леня возвращается домой — в нашу квартиру в центре абсорбции — и раздраженным тоном что-то выговаривает невовремя появившейся Берте. Берта, закаленная в баталиях с соседями в общей ялтинской квартире, бросается в атаку на обидчика. Разгорается скандал. На балконе, на фоне безоблачного синего иерусалимского неба я вижу две фигуры — маленькая полноватая Берта и возвышающийся над ней Леня. Кричат, размахивают руками. Берта явно сдает позиции. И вдруг: «В Освенциме мне было лучше!» — выпаливает она последний — сногсшибательный! — аргумент. Растерявшись, Леня замолкает. Берта с гордо поднятой головой поступью победительницы удаляется в свою комнату. «Теща утверждает, что оберштурмбанфюрер СС был гораздо гуманнее меня, а она знает, что говорит», — с грустью говорил мой муж. Однажды к нам приехал кибуцник. Не хотим ли мы с Леней приехать в кибуц и рассказать им о Владимире Бродском? Бродский, наш близкий друг, к тому времени уже второй год сидел в тюрьме, и члены кибуца взяли над ним шефство. Они заваливали советские власти письмами с требованием освободить узника Сиона. Мы охотно согласились. Кибуц! Так много слышали и так мало знали. Это был небольшой кибуц Гал'он, расположенный вблизи пустыни Негев, уютный, зеленый и по-деревенски тихий. После нашего выступления на общем собрании и рассказов о Володе нам показали кибуц. Экскурсоводом был толстый добродушный кибуцник по имени Мордехай. Его родители в годы Гражданской войны бежали из России в Северный Китай, где была влиятельная русская эмиграция, насчитывавшая большой процент евреев, а после окончания Второй мировой войны уехали в США, и оттуда в конце 40-х годов Мордехай приехал в Израиль. Мордехай прекрасно знал историю, философию и множество языков, он засыпал Леню вопросами. Наконец он повел нас смотреть гордость кибуца — коровник. Каждая корова сияла чистотой и, покачивая тяжелым выменем, слушала музыку Моцарта. Навстречу вышли работники коровника — юноша и девушка, студенты Стэндфордского университета; они приехали в кибуц добровольцами, а уход за коровами считался самым престижным занятием. Нас поселили у себя Шалом и Яффа Пинчук. И Шалом, и Яффа были выходцами из Польши, из небольших польских городков, во время войны они успели бежать на территорию Советского Союза, а сразу после войны вернулись в Польшу. Они стали активными участниками еврейского молодежного движения «Дрор»34, собиравшего остатки выживших в Катастрофе евреев, и прибыли в Израиль на знаменитом корабле «Эксодус»35. На этом корабле они и познакомились друг с другом. Шалом и Яффа были удивительно добры и заботливы. Мы всем сердцем полюбили их. Они неоднократно помогали нам и всегда нас поддерживали в нашей нелегкой абсорбции в Израиле. Когда Павлику исполнилось двадцать шесть лет, он стал участником телевизионного израильского реалити–шоу под названием «Шагрир» — «Посол». На конкурс для участия в передаче было подано четырнадцать тысяч заявок, в заключительный тур вышли десять парней и десять девушек. Они соревновались, кто лучше сможет представить Израиль на разных континентах — в Африке (Уганда), Европе (Швеция), России (непонятно, к какому континенту ее отнесли) и США. Выйдя в этой передаче в финал, Павлик стал весьма популярен среди израильтян. Каждый финалист должен был рассказать о своем любимом месте и о своем любимом человеке в Израиле. Пашка сказал, что его любимое место — это кибуц Гал'он, а любимый человек — Яффа. «В кибуц не поедем, слишком далеко», — запротестовала съемочная группа. «Тогда я ухожу из программы», — ответил Павлик. Делать было нечего, поехали. На экране телевизора они смотрелись забавной парой — крошечная, едва достающая головой до Пашкиной груди задорная седая старушка и нависающий над ней огромный Пашка, он нежно, осторожно обнимает ее — боится раздавить. «Аллочка, — с гордостью рассказывала мне Яффа, — обо мне писали все кибуцные газеты и даже показывали по кибуцному телевизору». К сожалению, это был наш последний разговор. Через некоторое время Яффы не стало. Мы все больше и больше погружались в эмигрантские проблемы. Все надо было начинать заново, ведь нам разрешили вывезти только по тридцать килограммов личных вещей на человека. Как отзвук той, другой жизни пришла открытка от Мартина Гильберта с приглашением на его пятидесятилетие, на котором должна была присутствовать королева. Я даже не стала объяснять ему, что у меня нет денег для поездки. К тому же у меня должен был родиться второй ребенок. В этот день Леня сказал: «Алка, в Израиль приехал Ив Монтан, он интересуется проблемой советских евреев, нам организовали встречу, мы сможем попросить его заняться судьбой Бродского». «Ив Монтан!36Cам Ив Монтан!» — мое сердце остановилось. — Не поеду! В таком виде перед Ивом Монтаном не предстану!» — «Но не могу же я оставить тебя одну». — «Ладно, — сказала я, — только на минутку заедем в больницу». Встреча с Ивом Монтаном не состоялась: в эту ночь у меня родилась дочь. Мы назвали ее Мири, Мирьям, в честь Лениной бабушки. Пашка, увидев новорожденную сестру, сказал: «Разве это человек, это же мышка, таких крохотных людей не бывает». Так у нас в семье повелось звать Мири Мышкой. До сих пор близкие друзья Мири — израильтяне зовут ее Мишь, не очень понимая значение этого слова. Мы начали работать. Я — микробиологом в больнице, Леня — научным редактором «Краткой еврейской энциклопедии», издаваемой Еврейским университетом в Иерусалиме. Берта получила от государства квартиру и пенсию. Мы взяли ссуды и купили небольшую квартиру в десяти минутах ходьбы от нее. Вызывала она меня часто. Причины были разные. «Алка, по моей квартире бегают маленькие крокодильчики». Представив себемамину квартиру с бегающими по ней крокодилами, я немедленно отправлялась к ней. «Где крокодилы?» — встревожено с порога выпаливала я. «Вон там сидит». Из-под шкафа на меня смотрела, выпучив глаза, маленькая зеленая ящерка, невесть как проникшая в комнату с балкона. Привыкать к новой жизни было непросто. Однажды друзья подарили нам старый телевизор, не предупредив о том, что за пользование телевизором надо платить налог (министерству телерадиовещания). Потом вместо старого телевизора мы купили новый. Телевизор был окном в израильский мир, все еще не очень нам понятный. Каждый вечер мы смотрели новости — события в Израиле сменяли друг друга стремительно. Через полгода пришли гости: двое полицейских и налоговый инспектор. «В связи с неуплатой мы изымаем ваш телевизор». Мы все — Берта, Пашка и я — замерли от ужаса. Первой опомнилась Берта. «Не дам, — завопила она, заголив руку и поднося к глазам растерявшихся полицейских выступающий на руке освенцимский номер. — Я бывшая узница Освенцима, не допущу!» Семилетний Пашка, повиснув на брюках налогового инспектора, орал во весь голос. «Меня заберите в тюрьму вместо телевизора, меня, муж придет с работы, не увидит телевизора — убьет», — заламывала я руки. Полуторагодовалая Мири, не понимая, что происходит, ползала у всех под ногами и захлебывалась от плача. Полицейские ретировались, прихватив с собой вместо телевизора радиоприемник. Наступил 1987 год. К нашему удивлению и радости, политика Советского Союза стала меняться, наступал период «перестройки и гласности». Выпустили из тюрем отказников, приехал счастливый, наголо обритый, — типичный зэк! —Бродский, начали приезжать друзья и знакомые. Наша эпоха стремительно уходила в прошлое. Приехала Белла, Ленина мама, не выдержав одинокой жизни в Москве. Она была полной противоположностью Берте. Белла родилась в Москве в семье богатого аптекаря Льва Матисса. Его аптека находилась на Земляном валу. К моменту ее рождения в 1924 году семья уже потеряла и аптеку, и коллекцию картин Серова и Ярошенко, и огромную шестикомнатную квартиру на Маллоросейке в центре Москвы. Но семейные рассказы о былом благополучии позволяли Белле ощущать себя аристократкой в окружающем ее мире. Статная, со светлыми волосами, зелеными глазами и несколько тяжеловатым, скорее прибалтийским лицом, она свысока взирала на Берту, немосковское, да и нероссийское происхождение которой принять не могла. «Не еврейка она, — нашептывала мне Берта, страдая от такого к себе отношения, — таких евреев не бывает, ее в роддоме подменили». Приехав в Израиль, Белла почувствовала себя неуверенно. К выходцам из России местные относились свысока, тем более что большая часть бывших советских граждан никаким языком, кроме русского, не владела. Многие простые израильтяне представляли себе Россию как огромное холодное пространство, сплошь покрытое лесами, — Сибирь, одним словом. Поговаривали, что даже в Москве по окраинам бродят медведи. Белла решила примириться с Бертой: «Вы знаете, Берта Ефимовна, здесь неплохой русский клуб неподалеку, давайте вместе ходить». Берта торжествовала. Слегка отстранившись, выдержав для солидности паузу, она бросила: «Я в ваши русские клубы не хожу и вообще к вам, русским, никакого отношения не имею, у меня польские есть!» Белла растерялась. Мы медленно привыкали к жизни в Израиле. Дети росли. К нам стали приезжать гости из России. Мы охотно принимали их, Леня с удовольствием показывал им Иерусалим, особенно Старый город, да и всю нашу маленькую и такую разнообразную страну. Однажды в 1995 году к нам приехал наш старый друг, писатель Сергей Каледин. Ленинградский Малый драматический театр привез спектакль Льва Долина «Гуадеамус» по повести Каледина «Стройбат». Сергей появился у нас в доме: яркий, шумный, веселый, — в наше размеренное существование ворвался вихрь. Мы кутили, веселились, рассказывали друг другу всевозможные байки, путешествовали по стране. Мелкие приключения поджидали Каледина повсюду. Центр Иерусалима. Мы с компанией сидим в кафе. К Сергею подходит неизвестно откуда взявшаяся девушка в костюме голландской цветочницы, с корзинкой цветов в руках. Что-то шепчет ему, он не понимает. «Не хочет ли ваш спутник провести со мной время», — обращается она ко мне. Услышав перевод, Сергей изумленно улыбается. Видя его колебания, девушка прибавляет: «Передайте вашему спутнику, что мною все были довольны». Каледин в благодарность за бесплатный спектакль покупает у нее цветы и раздает присутствующим дамам. Когда мы путешествовали с Калединым по Израилю, меня поражало то, как он умел придавать значение всему, что видел. Даже мне это помогало по-новому взглянуть на окружающее. «Смотри, — сказал он мне, когда мы гуляли по нашему району в Иерусалиме, — город-то сливается с небом». Через год Каледин прислал нам свою повесть «Тахана мерказит», — «Центральная станция». Герой повести Петр Иванович Васин попадает в силу ряда обстоятельств в Израиль и останавливается у нас в доме. Задыхаясь от смеха, я читала забавные сцены, разговоры, узнавала бурные разборки наших детей, узнавала Иерусалим, увиденный глазами Каледина-Васина. Однажды прихожу с работы, настроение страшное. Чтобы хоть как-то развеяться, решаю дочитать повесть. И вот последний абзац: «В автобусе зажегся свет. Ребеночек в кульке заплакал. Петр Иванович перегнулся через проход, потянулся рукой к сморщенному смуглому личику, отвлекая дитя от плача, но женщина резко оттолкнула его руку и встала. Мгновение она смотрела на пассажиров огромными, сумасшедшими, невидящими глазами, губы ее кривились... — Аллах ахбар! — выкрикнула она. И сорвала с ребенка одеяло. Петра Ивановича разодрало на месте. В проходе, отброшенный взрывом назад, помирая, медленно сучил ногами Пашка». У меня потемнело в глазах, книга выпала из рук и я в холодном поту откинулась на спинку дивана. В этот день, впервые в истории Израиля, возле центральной автостанции в Иерусалиме был взорван автобус, в котором террористом-самоубийцей была женщина. Каледин за полтора года предсказал случившееся. Пашки там, слава Богу, не было. Когда Мири исполнилось шестнадцать лет, мы решили показать ей Москву. Говорила она по-русски с сильным акцентом, понимала лучше. В первые же дни в Москве мы поехали на дачу к Сергею Каледину. Он взял нас собой к соседям, где за столом, уставленным выпивкой и закусками, собралась большая шумная и веселая компания. У двери сидел кот — роскошный, пушистый и вальяжный, совсем не похожий на наших иерусалимских котов, стаями обитающих у каждого мусорного бака. Те были короткошерстные, худые, небольшого кошачьего роста с торчащими вверх острыми ушами, с огромными глазами на треугольных мордах — пришельцы, да и только. «Василий Иванович хочет выйти, — заволновались гости, — откройте двери Василию Ивановичу». «Кто такой Василий Иванович? — спросила Мири. «Это вон тот кот, у двери», — пояснила я. Затем гости затянули знакомые песни. «Мурка, ты моя милая...» — надрывался стол. «Ты все поняла?» – спросила я Мири. «Да, поют о кошке Мурке». — «Да нет, Мурка — это девушка». Мири призадумалась. «Странные люди эти русские, — сказала она, — котов называют человечьими именами, людей — кошачьими». Потом вдруг кто-то вспомнил, что за столом иностранные гости, и вежливо спросил: «Мири, а как, не страшно у вас, взрывают все-таки?» Шел 2002 год. Теракты совершались едва ли не каждую неделю, мы возили Мири в школу на машине, чтобы она не ездила на автобусе. Люди не выключали радио, ждали новостей. «Как хорошо русским детям, — говорила мне Мири, — они могут находиться в толпе и не бояться». И вдруг на заданный в разгар застолья вопрос последовал ответ: «Мы все, и мальчики, и девочки, мечтаем окончить школу и пойти в армию, чтобы сражаться с арабским врагом!» Гости замерли, замерла и я, с удивлением посмотрев на Мири. На следующий день Каледин решил свести двух главных прототипов своей повести «Тахана мерказит» — Мири Прайсман и Владимира Ивановича Меркулова (в книге Петр Иванович Васин). Владимир Иванович Меркулов евреев не жаловал. «Вот мои гости из Израиля», — весело представил нас друг другу Сергей. Меркулов долго присматривался, ситуация была не стандартная. Потом, когда сели за стол, не выдержал: «А почему евреи уезжали из России в начале XX века?» Знакомая, хотя и забытая уже интонация заставила меня насторожиться. Мири тоже напряглась. Она решила, что проверяют ее знания по истории. «Это мы учили в школе, — бодро, с тяжелым акцентом проговорила она. — Погромы начала века в России заставили евреев покинуть страну и искать убежища в других странах». Помолчав, Меркуров задал свой самый сокровенный, долгие годы мучивший его вопрос: «А зачем евреи добавляют в мацу кровь христианских младенцев?» — выпалил он глухим сдавленным голосом. «Это мы учили в школе, — произнесла Мири тоном первой ученицы. — Наветы существуют у разных народов на протяжении всей истории человечества. Это — один из самых распространенных наветов». Меркулов что-то буркнул себе под нос и больше вопросов не задавал. Мири вопросительно взглянула на меня: правильно ли она ответила, не сделала ли ошибки? Я смотрела на Каледина, — он сидел, развалившись в кресле, и довольно улыбался: встреча удалась. Шли годы. Берта старела. Чувствовала она себя уже совсем плохо и редко выходила из дому. Я навещала ее практически каждый день. Оставаясь наедине, мы с ней по-прежнему совершали наше традиционное путешествие по ее прошлому, вспоминали ее близких, друзей, одноклассников, снова и снова проходили по страшным дорогам Катастрофы. Я задавала уже сотни раз заданные вопросы и получала на них сотни раз услышанные ответы. Однажды к маме приехала съемочная группа, которою прислал фонд Спилберга. Они собирали свидетельства людей, переживших Катастрофу. В Иерусалиме находилось Международное христианское посольство. Делегации христиан из двух-трех человек приходили к маме. Как правило, при этих визитах присутствовала и я — в качестве переводчика. Люди (как правило, женщины) приезжали из Америки, Австралии, Германии, Австрии, Англии, из различных стран Центральной Европы. Они приносили маме маленькие, часто трогательные подарки: вручную вышитые салфетки, скатерти, сделанные из сухих лепестков аппликации, рисунки. Они расспрашивали маму о ее судьбе, сочувствовали, переживали. Потом всегда наступал момент, когда они становились на колени рядом с мамой, складывали руки, закрывали глаза и молились. Слова молитв произносились шепотом, я их не понимала. Просили они прощения или просто молились о спасении души? Я всегда чувствовала странный трепет при этом. А Берта? Она смотрела на меня, насмешливо прищурив глаза, и украдкой, так, чтобы никто не заметил, подмигивала мне. Ее отношения с Богом были довольно сложными. Сколько раз говорила она мне: «Где был Он, когда люди шли в печи, когда они протягивали к небесам руки и молили Его: “Шма Исраэль”? Где был Он, когда красивые, смуглые греческие девушки в молитве воздевали руки к небу по дороге в газовые камеры? Где был Он, когда маленьких детей вырывали у матерей, а жен у мужей? Религиозные и нерелигиозные, все просили у Него защиты, а Он не откликнулся. Это Он допустил такую страшную, невыносимую трагедию Своего избранного народа». Берта не была атеисткой, но глубокая обида на Бога заставила ее отвернуться от него. Я не унаследовала этой обиды, — и никакого религиозного чувства, впрочем, тоже. В начале 2004 года мама серьезно заболела. Ее положили в больницу, и врачи сказали, что жить ей осталось недолго — медицина была уже бессильна. Я попросила врачей ничего не говорить ей о ее состоянии. Сидя у постели, я старалась бодрым голосом рассказывать о наших совместных планах на будущее. «Ты знаешь, Алка, — как-то сказала она мне, — я очень много пережила в жизни, многое преодолела, но на этот раз мне это преодолеть уже не удастся». Мири вместе с классом уезжала в Польшу. Они должны были посетить Варшаву, Краков, Освенцим, Майданек. Перед поездкой в Польшу со школьниками работали психологи — у многих родственники погибли в Катастрофе, детей нужно было подготовить к тому, что их ожидает. Зная, что ребята могут столкнуться с проявлениями антисемитизма со стороны поляков, им объясняли: «Вы можете столкнуться с ненавистью, не пытайтесь противостоять ей — ненависть это самое сильное чувство, присущее человеку, справиться с ним невозможно». Вернувшись из поездки, Мири пришла к Берте в больницу. Показывая фотографию ребят на фоне памятника жертвам Треблинки, она сказала: «Бабушка, я так горжусь тем, что ты смогла перенести весь этот ужас и найти в себе силы жить дальше». «Какие замечательные дети, — сказала мама, рассматривая фотографии, — как жалко, что их никого нет в живых». Мири отшатнулась. Берта уже плохо воспринимала действительность. Состояние Берты резко ухудшилось. Я с тревогой наблюдала за ней. «Почему у тебя такое печальное лицо?» — спросила она. «Мама, мне очень грустно, что ты плохо себя чувствуешь», — сказала я, с трудом сдерживая слезы. «Еще бы тебе не было грустно, ты же теряешь мать». Я не выдержала и, согнувшись в три погибели, сотрясаясь от рыданий, вылетела из палаты в коридор. За мной бросился какой-то молодой человек: «Разреши помочь тебе. Я психолог из Америки, здесь в качестве добровольца, пытаюсь помочь родственникам умирающих. Я хочу помочь тебе». «Оставь меня, мне необходимо успокоиться», — взмолилась я. Потом зашла в туалет, вымыла под краном лицо, привела себя в порядок и вышла в коридор. Психолог ждал меня. «Я хочу тебе помочь», — вновь обратился он ко мне. «Ты не сможешь мне помочь, ведь я не просто теряю мать, вместе с ней уходит от меня целый мир — Польша, моя погибшая семья, которую я никогда не знала...». «Какой ужас! — произнес он, пристально вглядываясь мне в лицо. — Ты же всю жизнь была ее психотерапевтом, только в отличие от профессиональных психотерапевтов у тебя не было защиты». Я сидела у маминой постели. Она была уже без сознания и тяжело, с перерывами дышала. Дети и Леня непрестанно звонили мне и уговаривали приехать домой. С невероятно тяжелым чувством я вернулась домой. Мы сели за стол. Был субботний вечер. Вдруг что-то случилось со мной. Я отставила еду и в полной тишине, наступившей за столом, впервые в жизни произнесла «Шма Исраэль...» Через пятнадцать минут позвонили из больницы: пятнадцать минут назад Берты Сокольской-Шаховской не стало. Берта умерла 27 февраля 2004 года на восемьдесят третьем году жизни. Мы похоронили ее на Иерусалимском кладбище, а на памятнике высекли названия концлагерей, в том порядке, в котором она всегда их повторяла: «Здесь лежит узница Майданека, Освенцима, Берген-Бельзена». Целый год мне снились мучительные сны. Я видела во снах маму, ее смерть все время оказывалась ошибкой, недоразумением, я всячески пыталась помочь ей, но у меня как-то все время не получалось. В ночь, когда исполнился ровно год после ее смерти, мне приснился странный сон. Я в космосе, вокруг меня на темном, практически черном небе сияют яркие крупные звезды. Вдруг откуда-то появляется белое пушистое облачко и из него льется мамин голос. Такой молодой, веселый, счастливый. Такой, какой я никогда не слышала у нее при жизни. Голос сопровождается звонким, беззаботным смехом. Из облачка ко мне тянутся мамины руки и голосом, наполненным счастьем, она обращается ко мне: — Алка, летим со мной, здесь так здорово, весело, так хорошо. Облачко не стоит на месте, оно как будто порхает между звездами. — Я не могу, мама. Я должна вернуться домой. Меня ждет Леня, дети, я им еще нужна там, внизу. — Ну, как хочешь, — беззаботно говорит она и, сделав последний виток, исчезает в космическом пространстве. Больше мне мама никогда не снилась. |
Похожие:
 | Программа развития моу «Шаховская сош №1» На 2008-2013 г г. п. Шаховская Полное наименование образовательного учреждения в соответствии с Уставом Муниципальное общеобразовательное учреждение «Шаховская... | | Объективный свидетель века З. А. Шаховская А. И. Балабан, аспирант, Санкт-Петербургский государственный университет (Россия) |
 | Расписание внеурочной деятельности учащихся муниципального бюджетного... | | Память о Холокосте путь к толерантности Холокост по истории концлагеря «Освенцим», как одним из примеров бесчеловечной политики нацистов |
| Презентация в городской библиотеке «Охрана природы» Бавлинского района прошла акция «Урок чистоты». Данная акция приурочена к Году экологической культуры и охраны окружающей среды в... | | О проведении всемирного Советской армией концентрационного лагеря Освенцим, по решению Организации Объединенных Наций отмечается как всемирный День Памяти... |
| Просекова Алла Николаевна, 222-536-910 | | Проверил учитель истории югансон н. В Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Майданек вот далеко не полный список лагерей смерти. Однако среди прочих, пожалуй, один из наиболее... |
| Мбоу «шаховская средняя общеобразовательная школа» Рассмотрено Утверждаю... «Совершенствование учебно-воспитательного процесса на основе внедрения новых технологий, учёта индивидуальных запросов учащихся с... | | Классный час в 8-11 классах по теме «Холокост. Геноцид народа» Оборудование: компьютер, проектор, презентация, видеофрагменты (начало войны, в немецких концлагерях, партизаны, документальный фильм... |
| Докладчики Алла Невшупа, представитель Международного Бюро Федерального министерства образования и научных исследований | | Учебно-методический комплекс Автор программы: Радевкина Алла Валентиновна, старший преподаватель кафедры Дино мгпу |
| Маткивская Алла Игнатьевна моу «сош №76» Поэтому считаю целесообразным введение в педагогическую практику интегрированных творческих проектов | | Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение Республика Бурятия, Курумканский район, село Алла, улица Ленина 43, тел./факс 83014995243 |
| В июне 2014 года в г. Кемерово прошла антинаркотическая акция «Мир... В июне 2014 года в г. Кемерово прошла антинаркотическая акция «Мир без наркотиков» | | Петрова Алла Викторовна 2012 год пояснительная записка рабочая программа Муниципальное образовательное учреждение «Абакановская средняя общеобразовательная школа» |
