Алла Шаховская «Я прошла Освенцим»
Скачать 1.32 Mb.
|
Глава IV. Эпоха бури и натиска. Моя жизнь в МосквеМосква захватила меня: толпы людей, среди которых можно затеряться, концерты, встречи, новые друзья, свобода! На летние каникулы я приезжала к маме в Ялту и с первого же дня начинала мечтать о возвращении в Москву. Однажды в московской квартире своего троюродного брата Саши я познакомилась с его другом Леней Прайсманом. Мы стали встречаться. Леня был преподавателем истории в Издательско-полиграфическом техникуме. История была его призванием; с самого раннего детства он увлекался книгами по истории. Романы Дюма сменились более серьезными художественными книгами, воспоминаниями, научными трудами. Особенно интересовали его война 1812 года, движение декабристов, наполеоновская Франция. Он много и подробно рассказывал мне об истории России и Европы, особенно о своем любимом периоде XIX — начале XX века. Ни мое поразительное незнание истории («Я тоже читала о декабристах, книгу “Евангелие от Робеспьера”», — как-то заявила я, судорожно пытаясь поддержать разговор на историческую тему), ни предельно скромная аудитория, состоявшая из одной-единственной слушательницы в моем лице, его не смущали. Леня был блестящим рассказчиком, я — благодарным слушателем, и он открывал передо мной мир, который я сознательно для себя отвергла: историю стран и народов. Однажды мы затронули тему, которая постоянно тревожила тогда еврейскую молодежь, — тему отъезда из Советского Союза. С одной стороны, каждый из нас сталкивался с бытовым или государственным антисемитизмом. Даже в таком относительно космополитическом по сравнению с Ялтой городе, как Москва, пресловутый «пятый пункт» часто мешал поступить в институт или устроиться на работу. Кроме того, мы не принимали советский режим, мы рвались в свободный мир. Леня вспоминал: «У меня никогда не было сомнений, куда пойти учиться: естественно, на истфак. Родители и их друзья мне неоднократно говорили, что с моими национальными данными мне будет очень трудно сделать какую-либо карьеру в гуманитарной области. Кроме того, они прекрасно сознавали, что с каждым годом я все больше и больше ненавидел окружавший меня советский режим. Хотя я был довольно послушным еврейским мальчиком, характер у меня был уже тогда, и учиться я пошел, куда хотел, — на истфак. Учился я легко, преподаватели меня любили. Они редко сталкивались с такой любовью к истории. В 1973 году я закончил исторический факультет МГПИ им. Ленина. Дипломная работа была посвящена моему любимому наполеоновскому периоду: “Международные отношения от Аустерлица до Тильзита”. Научным руководителем был доктор исторических наук, специалист по истории утопического социализма во Франции Г. С. Кучеренко. Он вел спецкурс по истории Франции в конце XVIII — начале XIX века. Ученик выдающегося историка Б. Ф. Поршнева, Кучеренко был хорошим специалистом по французской истории. Он хорошо относился ко мне, моя работа ему понравилась. После блестящей защиты диплома он сказал мне: “Леня, вы хотите поступить в аспирантуру. Но вы должны понимать, что с вашей национальностью вам там делать нечего, вас туда не возьмут. Хороший историк — а я считаю вас хорошим историком, — должен быть циником. Я вас призываю быть циником”. В аспирантуру меня не взяли. С устройством на работу тоже возникли проблемы. Мне категорически не хотелось преподавать в школе — прежде всего потому, что там нужно было лгать. Я решил сделать все от меня зависящее, чтобы найти другую работу. Я методично обзванивал все места, где мог бы работать по специальности, прежде всего музеи и архивы Москвы. Но везде я натыкался на отказ. Мой отец нажал на какие-то связи, и одному из руководителей Центрального государственного архива им. Октябрьской революции (ЦГАОР, нынешний ГАРФ) позвонили откуда-то “очень сверху”. Я сидел у него в кабинете, он был со мной крайне любезен и искренне старался мне помочь. Он звонил при мне начальникам различных отделов и говорил, что надо взять на работу очень хорошего парня, историка по фамилии Прайсман. Я не знаю, что ему отвечали те, с кем он говорил, но судя по его репликам, они говорили примерно следующее: “Ты сам на нас постоянно давишь, что бы мы ни одного еврея ни в коем случае не брали, а теперь от нас этого требуешь? Мы бы хотели, но ничего не можем сделать”. Так в архив меня и не взяли». К тому времени (1978 год) ворота Советского Союза были практически открыты для евреев. Те, на кого не распространялись ограничения, налагаемые так называемой «секретностью», могли подать просьбу о выезде и получить разрешение. Официально был разрешен выезд в Израиль в рамках воссоединения семей, на деле же люди, выезжавшие из Советского Союза, уезжали не только в Израиль, но и в США, Канаду и другие страны свободного мира. «Ты знаешь, Алка, — сказал мне Леня, — я очень серьезно думаю об отъезде». «Я тоже», — ответила я. Ведь сколько раз с подростковой жестокостью я упрекала маму за то, что она приехала в Россию: «Мама, как ты могла! Ты же могла из Германии после английского госпиталя попробовать уехать в любую страну через лагерь перемещенных лиц. Я понимаю, ты не могла вернуться в Польшу — трудно вернуться на пепелище; ты не хотела ехать в Израиль — идея сионизма еще в Польше была чужда тебе; но почему не в другие страны? Почему в Советский Союз?! К коммунистам?! Ты же уже видела за два года оккупации Белостока, что они из себя представляют!» Мама слабо оправдывалась. Каждая страна, объясняла она, забирала своих подданных: Франция — французов, Голландия — голландцев... и еще ей очень хотелось иметь близких. «Я рвалась в Москву к тете Соне», — всегда повторяла она. Мы поженились в 1979 году. Накануне свадьбы мама делилась со мной своим жизненным опытом: «Мужчинам не верь. Это порода такая. Они всегда врут и изменяют своим женам, только одни умеют прятать концы, а другие нет». Леня стал моим мужем, близким другом и, как ни странно это звучит, соратником по борьбе, — потому что наш отъезд сопровождался тяжелой борьбой за выезд. В конце 1979 года у нас родился сын Павлик. Накануне его рождения я судорожно готовилась к государственному экзамену по научному коммунизму, — я заканчивала последний год учебы в Тимирязевской академии, — но на экзамен так и не попала. Возможно, этот факт повлиял на то, что Пашка, чьи ночные бодрствования сопровождались громким плачем, успокаивался только под звуки «Интернационала» — наши политические симпатии не совпадали. Несколько месяцев мы ночи напролет ходили по квартире с Пашкой на руках и пели «Интернационал». Попытка остановиться или сменить мелодию вызывала требовательный, истошный Пашкин рев. Я закончила учебу в академии. Мама переехала к нам в Москву в Большой Сухаревский переулок. Чтобы не сидеть дома, она устроилась секретаршей в расположенный неподалеку кожно-венерологический диспансер. Начались проблемы. Когда у нас в квартире раздавался телефонный звонок, Берта проворно поднимала трубку и отвечала: «Кожно-венерический диспансер слушает». Народ реагировал быстро, первыми бросали трубку мужчины. Берта смущалась, но своего поста у телефона не покидала. Мы начали готовиться к отъезду из Советского Союза. Чтобы подать документы на выезд, нужно было получить приглашение от родственников из Израиля. Роль маминойсестры взяла на себя Ева Крацовская, с 1957 года живущая в Израиле. Власти стали закрывать выезд. Приглашения, отправленные по почте, не доходили. Нам прислали вызов в посольство Нидерландов, представлявшее интересы Израиля в Советском Союзе (дипломатических отношений с Израилем тогда не было). Наконец, в 1981 году пришел в посольство вызов, предназначенный для нашей семьи — Берты, Павлика, меня и Лени. Собрав наконец требуемые документы — справки о рождении, разрешение от Лениной мамы, справку о смерти моего отца из далекого загса в Майкопе (к счастью, свидетельство о смерти моей бабушки Гутты в печах Освенцима власти не потребовали) и т. д., мы подали документы на выезд. Однажды летом 1982 года, вернувшись домой, мы застали маму в полной панике: «Мы с Павликом едва не сгорели! Квартира нашего соседа (сосед был алкоголиком) загорелась! Пламя полыхало в коридоре, я схватила Павлика на руки, выскочила на балкон и кричала: “Люди добрые, помогите, горим!” К счастью, пожар потушили. Да, кстати, там нам по почте из ОВИРа отказ пришел». Текст отказа был приблизительно такой: «Уважаемый Леонид Григорьевич, в связи с отсутствием мотивов для выезда вам и вашей семье в разрешении на выезд отказано». Так мы получили отказ, который впоследствии был назван в народе «музыкальным» (поскольку обоснован он был «отсутствием мотивов»), и стали отказниками. Это перевернуло всю нашу жизнь. Мы застряли в Советском Союзе, выпав из рамок советского общества. Жизнь не оставляла нам выхода, надо было бороться. Как-то в разговоре с нашим приятелем Левой Тукачинским, обсуждая сложившуюся ситуацию, Леня бросил: «Да еще и теща у меня в Освенциме была, теперь от страха с ума сходит». «Слушай, — предложил Лева, — у меня тут есть знакомый корреспондент из газеты “Нью-Йорк Таймс”, Джон Бернс, давай его с Бертой познакомим, может, заинтересуется?» Джон пришел к нам домой, и к нашему удивлению Берта стала рассказывать о своей судьбе, дав разрешение на публикацию. В сентябре 1982 года Джон позвонил мне: «Алла, 20 сентября в “Нью-Йорк Таймс” вышла статья о вашей семье. Встретимся у Большого театра, я передам вам газету». В назначенный час я подошла к месту встречи. Джона нигде не было. Побродив между колонами Большого театра, я вдруг почувствовала, что за мной наблюдают. Чувство было незнакомое. Впоследствии я стала ощущать слежку за собой, даже не замечая преследователей. Освободиться от этого получилось не сразу — уже в Израиле, заходя в автобус, я по привычке окидывала взглядом сидящих: нет ли среди них представителей спецслужб. В тот день Джон так и не появился. Ночью раздался осторожный стук в дверь нашей квартиры. Мама не спала и, открыв дверь, увидела перепуганного Джона с газетой в руках: «За мной по пятам шли гэбешники, я не мог оторваться». Вскоре его выслали из страны. Статья называлась «Жертва нацистов говорит русским: Израиль — мой дом». В центре статьи фотография: Берта, я, Леня и трехлетний Пашка. С нашими детьми — а в Москве сложился большой круг таких же как мы отказников, — возникла проблема. Отдавать маленьких детей в советские детские сады, с неизбежной антиизраильской пропагандой, нам не хотелось: дома наши дети слышали совсем другие разговоры. Но и оставлять их без общения со сверстниками мы тоже не могли. С середины 70-х годов существовал так называемый еврейский детский сад. Женщины, у которых были маленькие дети, создали детскую группу. Они снимали дачу или квартиру, и дети жили там с понедельника по четверг. Когда я появилась с Павликом в этом детском саду в конце 1982 года, это была большая съемная квартира у метро «Ботанический сад», где одновременно находились десять-пятнадцать детей. В большой комнате вдоль стен были закреплены огромные стеллажи, поделенные на секции. Верх и низ стеллажей — шкафы. В середине каждой секции опускались и поднимались доски. Когда доски поднимались, комната преврашалась в большую залу для игр. Опущенные же доски становились игральными или обеденными столами, а ночью — кроватями. Идея этой гениальной конструкции принадлежала Жене Цирлину, как, впрочем, и создание первого подобного детского сада. К тому времени они с женой Галей уже уехали из Советского Союза. Как в любом детском саду, детей кормили, мыли, водили на прогулки (занимались этим двое-трое дежурных воспитателей, как правило, из числа родителей), — и при этом с детьми много занимались. Среди отказников были специалисты любого профиля. Детей учили ивриту, математике, английскому, рисованию, истории государства Израиль, основам религии. Большая часть отказников считала, что иудаизм — интегральная часть сионизма, и детям необходимо знать хотя бы его основы. Мы, родители, постоянно вели споры о степени религиозности, которая уместна в воспитании. Где грань, за которой начинается религиозный фанатизм? Наши друзья в большинстве своем старалась не переступать эту грань. Стены комнаты были увешаны детскими рисунками на темы различных праздников (излюбленным был Пурим25, с принцессой Эстер и злодеем Аманом), изображениями Иерусалима, семисвечников26, магендавидов27. Дети понимали, что рано или поздно они уедут в Израиль и что им надо многое знать о стране, в которой они будут жить. Приходилось соблюдать конспирацию. Мы старались не обсуждать по телефону текущие детсадовские дела — ни встречи, ни расписание. Детей тоже приходилось учить основам конспирации — с незнакомыми и сверстниками об Израиле, иврите, детском саде не говорить. Дети старались вовсю. Получалось плохо. Например, едут в электричке двое пятилеток в сопровождении кого-то из старших. «Куда едете?» — спрашивает добродушный сосед напротив. «На урок иврита», — отвечают. «Иврита?! Да такого языка в Советском Союзе нет», — поражается сосед. «Правильно, — кивают малолетки, — родители предупреждали нас, что говорить об этом с незнакомыми опасно, поэтому мы не скажем, в каком месте будет урок». Другая история: мы с Павликом — ему уже пять лет — в Ленинграде. Леню пригласили прочитать лекцию на тему «Погромы и самооборона в России в начале XX века». Пригласил нас Михаил Бейзер, руководитель исторического семинара; у него на квартире эта лекция и состоялась. После лекции наш ленинградский друг Яша Городецкий повел нас в ресторан гостиницы «Прибалтийская». Администратор гостиницы, его близкая знакомая, Павликом сразу заинтересовалась, ребенок он был бойкий и смышленый. «Пойдем, покажу тебе гостиницу», — сказала она и увела его. «Слушай, Пашка-то ваш ничего не скажет?» «Да нет, — успокаиваем встревоженного Городецкого, — он опытный, знает, что можно говорить, а что нельзя». Через полчаса прибегает Пашка, довольный, глаза горят! «Тетя такая хорошая, я ей рассказал, что мы летом уезжаем в Израиль». Мы замерли. Почувствовав, что сказал что-то не так, он прибавил: «Но я не сказал, что папа историк, а то подумает еще, откуда-то, интересно, в Ленинграде историк взялся». Впоследствии, уже перед самым отъездом из СССР, мне пришла в голову идея составить книгу изречений и курьезов наших отказных детей. Все мои знакомые с энтузиазмом вспоминали и записывали, кто что сказал. Нам казалось, что неестественность и парадоксальность нашей жизни в отказе, увиденная детскими глазами и выраженная детским языком, поможет как-то привлечь к нам внимание Запада. Книгу на английском языке под названием «Дети в отказе» выпустила в Израиле в 1985 году организация «Центр информации о советских евреях», правда, мое имя там упомянуто не было — забыли, наверное. В квартиру, где располагался детский сад, гэбэшники нагрянули зимой 1982 года. На глазах у перепуганных детей они срывали со стен рисунки и фотографии, переписывали присутствующих взрослых. Потом еще пару часов оставались в квартире, наблюдая за происходящим. Дети молча, без обычного баловства и капризов поели и дождались, когда уйдут «плохие дяди». Квартиру пришлось оставить. После несольких безуспешных попыток найти подходящее помещение в ноябре 1982 года семья Юзефовичей, руководившая нашим садом, сняла дачу в Малаховке недалеко от Москвы. Дача была зимняя, теплая, просторная, с большим плодовым садом. Утром выходишь — прозрачный свежий воздух, снег белый, тишина. В доме было тепло и уютно. Жизнь казалась сказкой. Очередной разгром детского сада произошел зимой 1983 года. Гэбэшники на трех черных машинах приехали ранним утром. Дачу взяли штурмом — перелезли через забор. В доме вместе с детьми была только одна воспитательница, вторая опаздывала. Она абсолютна не была готова к такой встрече и страшно перепугалась. И когда ей задали вопрос: «Вот вы тут одна с детьми, а вдруг что-то случится, ребенок заболеет, как вы себя поведете?» — она показала им записную книжку со всеми нашими фамилиями, адресами и телефонами. Опять повторилась сцена обыска: швыряли на пол книги, срывали со стен рисунки, рылись в детских вещах. Но на этот раз устроили еще и допрос. Детей выстроили вдоль стены. Мой сын был самый маленький и по росту и по возрасту, ему совсем недавно исполнилось три года. «Как твое имя», — спросил гэбэшник Павлика, когда до него дошла очередь. «Паша». — «Как зовут папу?» — «Паша». — «Как зовут маму?» — «Паша». — «Где работают родители?» — «Паша». От испуга мой сын не мог произнести ничего, кроме своего имени. Одна из воспитательниц, Оля Йоффе, вспоминала: «Дети были страшно напуганы. Когда мы пришли их забирать, моя Динка лежала лицом к стенке и не реагировала на вопросы, она была просто в шоковом состоянии». Единственные соседи, которые попытались вмешаться, были священник местной церкви и его жена. «Что вам сделали эти дети?» — обратились они к людям в штатском. «Не лезьте не в свое дело. Хотите неприятностей, мы их вам устроим!» Соседи ретировались. К вечеру мы всех детей развезли по домам. Берта не могла понять, чем занята ее дочь. «Я мам бардзо интеллигентную цурéчку (у меня очень умная дочь)», — часто говорила она, мешая польские и русские слова. Всю жизнь она мечтала, что я стану ученым. К науке, к ученым Берта относилась с трепетом. Было это поветрием времени или тайной мечтой ее жизни, которую она хотела воплотить во мне, не знаю. Но карьера ученой у ее «цурéчки» явно не складывалась. В аспирантуру меня не приняли из-за «пятого пункта», да и занималась я, будучи в отказе, вовсе не научной карьерой. «Как тебе не встыдно! — возмущалась Берта, произнося вместо “стыдно” — “встыдно”, — какой чепухой ты занимаешься! Я в твои годы уже сидела в Освенциме!» Возможность поступления в аспирантуру возникла неожиданно. К Лене на работу (в техникум) пришел офицер КГБ. Засыпав перепуганную директоршу вопросами о сотруднике Леониде Прайсмане, он вдруг поинтересовался: «А жена у него Шаховская, — может, русская?» Через несколько дней мне позвонили из Тимирязевской академии. «Куда же вы исчезли, Алла? — голос заведующего кафедрой фитопатологии звучал ласково, с легкой укоризной. — Вы одна из наших самых способных учеников. Вы приняты в аспирантуру. Вас ждет место в институте, уже известны тема диссертации и научный руководитель». Понимая, что этот звонок спровоцирован КГБ, я ничего не могла с собой поделать: время стремительно разворачивалось в другую сторону — нет отказа, нет отъезда, есть возможность заниматься наукой! Берта рвала и метала. «Ты погубил мою талантливую дочь», — набрасывалась она на Леню чуть ли не с кулаками. Объяснить ей, что это гэбэшная провокация, было невозможно. Леня боялся приходить домой — Берта встречала его испепеляющим взглядом. «Молодцы, достали, отравили жизнь», — поливал он последними словами гэбешников. Леня стал заниматься историей евреев. Тема была запретная, сведения — скудные. Было решено создать исторический семинар, который возглавили Л. Прайсман и М. Членов28. Семинар проходил на нашей квартире. В один из вечеров в разгар лекции раздался звонок в дверь. Нарушая все инструкции — посмотреть в глазок, дверь незнакомым не открывать, — я настежь распахнула дверь. За дверью стояли милиционеры и дружинники. «Войти можно?» — «Подождите, сейчас спрошу», — я побежала в набитую (собралось больше пятидесяти человек) комнату. Леня прервал лекцию. «Там», — сказала я растерянно, за моей спиной уже сгрудились непрошеные гости. Через несколько дней мне стали сообщать удивленные соседи, что наш участковый милиционер ходил по квартирам и спрашивал, не известно ли им о наличии у нас дома огнестрельного оружия. После этого было решено читать лекции на разных квартирах. Вот как вспоминает об этом Леня: «Место было найдено, и в октябрьский день 1983 года на квартире зубного врача Володи, которая находилась где-то за Савеловском вокзалом, я начал лекцию “Погромы и еврейская самооборона в России в конце XIX — начале XX века”. Но после первых моих слов раздался громкий стук в дверь. Я прервал лекцию и сказал: “От антисемитизма начала двадцатого века мы переходим к антисемитизму конца двадцатого”. Хозяин квартиры пошел открывать дверь. Он услышал голос своего двоюродного брата: “Володя, открой”. Он открыл дверь — и увидел брата в окружении целой толпы милиционеров, гэбэшников и дружинников, вломившихся в квартиру. Со слезами в голосе брат прокричал: “Володя, прости! Я не хотел, меня заставили!” У нас у всех они проверили документы и сказали, что мы должны пройти с ними. Когда мы выходили из дома, нас ждало совершенно невероятное зрелище: весь дом был окружен цепью солдат внутренних войск, милиционеров и дружинников. Я был изумлен. Может быть, исходя из темы лекции, они предполагали, что встретят активное сопротивление? Нас посадили в машины и повезли в опорный пункт охраны общественного порядка, находящийся в однокомнатной квартире. Нас — пятнадцать человек — загнали на маленькую кухню. Можно только удивляться, как мы там все разместились. Особые меры предосторожности соседствовали с обычным российским головотяпством (как хорошо, что даже советским спецслужбам был присущ этот недостаток). На кухне за нами никто не наблюдал. Двое из ребят смогли выпрыгнуть в окно, благо квартира была на первом этаже. Допрос шел в комнате, куда вызывали по одному. Ребят запугивали исключением из вуза, неприятностями родителям». Мы судорожно искали выход. Выезд из СССР был практически прекращен. Леня, которому из-за слишком пристального внимания органов КГБ пришлось уйти из техникума, устроился вахтером в дом Союза писателей у метро «Аэропорт». На дверях одной из квартир висела табличка с зачеркнутым именем Евгении Гинзбург — матери Василия Аксенова, поверх было написано имя самого Аксенова, который к тому времени уже жил на Западе, дальше шли имена Мариэтты Шагинян, Владимира Солоухина. Как-то вальяжный Солоухин решил стрельнуть у Лени пять рублей на такси. Таких больших денег у Лени не оказалось. «А как же вы из дома выходите без пяти рублей в кармане?» — удивленно спросил спустившийся с небес Солоухин. Затем Леня работал ночным сторожем в гараже кооператива Союза советских художников. Крошечную каморку при гараже посещали наши друзья — отказники. Периодически торчали у гаража топтуны из КГБ. Леня узнал об этом неожиданно. Как-то его каморку пыталась найти известная диссидентка Ася Лащивер29. Подойдя к молодому человеку, она спросила его, где находится гараж художников. «Ася Давыдовна, — ответил молодой человек, — ваш друг Леонид Григорьевич Прайсман вон там, в доме за углом». Каждое утро, когда Леня должен был вернуться с ночного дежурства, я тревожно прислушивалась к звукам на лестнице и успокаивалась, только услышав знакомые шаги. Мама жила в бесконечном страхе. Помешать нам она не могла, остановить — тоже. Я помню: поздний зимний вечер, почти ночь. Городской транспорт уже не ходит. Где Леня — не знаю. Мы с мамой с тревогой прислушиваемся к ночной тишине. «Ты знаешь, мама, я очень беспокоюсь, где он?» И вдруг мама взрывается. «Доигрались! — кричит она шепотом, чтобы не разбудить внука. — Вы что же думаете, что с такой чудовищной силой, как КГБ, можете в игрушки играть? Его затащили в подъезд и проломили голову. Он лежит где-то там, в темном подъезде, с проломленной головой. С КГБ не воюют!» С этими словами она начинает кружиться за мной по комнате. «Мама, прекрати!» — умоляю я, пытаясь спрятаться от ее почти безумных глаз, от страшных слов, произносимых громким, звенящим в тишине голосом. Весь ее ужас, весь страх, все ее желание остановить свою утратившую чувство реальности дочь вложены были в эти слова. Я не выдерживаю: едва накинув пальто, выбегаю из дома — искать тот подъезд, в котором с проломленной головой лежит мой муж. На улице тишина, ни души, только белые сугробы и звездное небо. И вдруг из-за сугробов появляется Леня. «Ты что здесь делаешь?» — удивленно говорит он. Я от счастья, что вот он, живой, здоровый, не могу произнести ни слова. «Я поздно освободился, метро уже не работало, денег на такси не было, вот и пришлось добираться на попутках и пешком». 1984 год. Безвременье. Во главе страны, придя на смену умершему 9 февраля Ю. Андропову, встал старый, больной К. Черненко. Мы в отказе. Надежд нет. После прихода к власти Андропова в ноябре 1982 года резко ужесточилась и без того жестокая борьба с любыми проявлениями инакомыслия. Эта политика продолжалась и при Черненко. Процессы над еврейскими активистами в разных городах Советского Союза шли один за другим. Но для нашей семьи это был своеобразный период «бури и натиска». Мы все активнее участвовали в еврейском движении. Одним из способов нашей борьбы стала передача информации о преследованиях отказников на Запад — своеобразное преддверие гласности. «Алка, что происходит, что делает Леня? Зачем он губит Щаранского?» — обрушилась на меня встревоженная Берта. «Мама, успокойся, что случилось?» — поразилась я ее вопросам. «Мне позвонил известный отказник, я забыла его имя, и сказал, что из-за вашей слишком активной деятельности нам всем будет очень плохо, а главное, он погубит Анатолия Щаранского». С тех пор наши друзья подтрунивали над моим мужем: «Леня, не губи Толю». Как-то Леня сказал: «Алка, ты же свободно владеешь английским. Будешь нашей связной». Моя задача сводилась к передаче информации об арестах, преследованиях учителей иврита, разгромах семинаров и тому подобных событиях представителям американских еврейских организаций по телефону. Мне очень не хотелось этого делать, но раз надо, значит, надо. Вскоре у нас дома раздался телефонный звонок из Америки. «В Киеве был арестован...» — бодро доложила я. Разговор прервался. Следующие переговоры пришлось вести из районного переговорного пункта. Разговор с Америкой, а именно с Памелой Коэн — руководителем организации ChicagoactionforSovietJewry («Чикагская инициатива в защиту советских евреев»), — должен был состояться в семь часов вечера. Поскольку гэбэшники могли арестовать меня или устроить провокацию, на такие телефонные разговоры не ходили в одиночку. Знакомая, которая должна была сопровождать меня, не пришла. Времени не оставалось. Без двадцати семь я позвонила домой: «Леня, я иду на переговорный пункт одна, прикрой меня», — и помчалась на почту. В ожидании разговора я сидела и зазубривала переданные мне факты о преследовании отказников (не только в Москве, но и по всему Союзу) — кого и когда арестовали, на какую квартиру был устроен налет КГБ и т. д. Выучить следовало наизусть и проговорить без запинки — разговор могли прервать в любой момент. Вокруг происходило что-то странное, крутились какие-то люди. Я отметала от себя подозрения — нет времени для паранойи. Вот как вспоминает об этом Леня: «Я бросил трубку и побежалодевать Пашку. Мне нужно было лететь к Алке, а оставить ребенка было не с кем. Переговорный пункт находился за Савеловским вокзалом, довольно далеко от нашего дома. Я быстро поймал такси и в семь часов мы с Пашкой были там, благо пробок тогда в Москве не было. Когда мы вошли в переговорный пункт, там было полно гэбэшников. Некоторых из них я знал в лицо. Они были из еврейского отдела 5-го управления КГБ и часто следили за нами. На лицах гэбэшников, особенно главного среди них, было написано удивление. Они не знали, что делать. Приказа арестовывать пятилетнего ребенка у них не было. Главный подал знак — и через секунду кроме него никого не осталось. Он подошел к телефонистке, показал ей какую-то бумажку, — видимо, свое удостоверение, — и что-то сказал. Вскоре его вызвали в телефонную кабинку и он громко прокричал какой-то бред — о том, что он художник и выполняет какой-то заказ». Меня вызвали к телефону. «Пэм, — скороговоркой проговорила я, — на почте гэбешники, меня могут забрать, слушай внимательно», — и быстро проговорила выученный наизусть текст. Вскоре нам домой позвонили. «Слушай, ты, сука, — услышал Леня незнакомый голос в трубке, — перестань вякать много за границу и б... своей скажи, чтобы заткнулась». Реакция была мгновенной: «А пошел ты на х...», — заорал мой муж и бросил трубку. Вскоре нам отключили телефон. Мы обратились в Московскую телефонную станцию и получили ответ, что в связи с использованием телефона в антисоветских целях телефон отключен. Телефон у нас появился снова только осенью 1986 года, когда мы купили нашу первую квартиру в Израиле. Однажды Берта упала и сломала руку. Мы повели ее в находившуюся рядом больницу — знаменитый на всю Москву Институт скорой помощи им. Склифосовского. Ортопед поставил диагноз: перелом, сложный, со смещением, кость надо ставить на место. Он завел Берту в кабинет, положил ее на кушетку и вставил сломанную руку в какой-то прибор, напоминающий небольшой подъемный кран. Ортопед нажал на рычаг, рука дернулась и кость стала на место. Берта не издала ни звука. Изумлению ортопеда не было границ. «Обычно все кричат от боли, — произнес он с удивлением и даже с легким разочарованием в голосе, — вы даже не застонали, это впервые в моей практике». «Я прошла Освенцим, — спокойно ответила Берта, — боль, которую я испытала сейчас, не идет ни в какое сравнение с тем, что я перенесла». В ноябре Леня заболел бронхитом. Я бросилась его лечить — делать ингаляцию. Вскипятив трехлитровую кастрюлю с водой, я добавила в кипяток подсолнечного масла для жара. Усадила Леню за кухонный стол, поставила перед ним кастрюлю. Леня наклонил над кастрюлей голову, и я накрыла его вместе с кастрюлей полотенцем — пусть дышит целебным паром. Леня стал задыхаться и, пытаясь высвободиться, задел кастрюлю. Кипяток, сдобренный подсолнечным маслом, рухнул ему на причинное место. От боли Леня чуть не потерял сознание, я же в ужасе металась по квартире, не зная, что предпринять. «Спиртом надо промыть», — советовал невовремя появившийся в квартире наш приятель Мишка. Мы вновь отправились в институт им. Склифосовского. Леня шел, подняв вверх обваренные ладони и широко расставив ноги, я, рыдая, плелась за ним. Народ, праздновавший очередную годовщину Октябрьской революции, на странную пару внимания не обращал. «Что случилось?» — спросили нас в приемном покое. «Мой муж заболел бронхитом, — всхлипывая, начала объяснять я. — Я стала делать ему ингаляцию, кастрюля опрокинулась, и кипяток обварил Лене яйца». Раздался гомерический хохот медперсонала. «Я сделаю на тебе диссертацию, — говорил наш приятель, врач Володя Бродский, — еще никто в мире не знал, что осложнением после бронхита являются обваренные яйца». Новость стремительно облетела наших друзей и знакомых. Через пару дней Берта отправилась на Горку. Горкой назывался участок улицы Архипова, прилегающий к Большой Московской синагоге. Улица спускалась круто вниз и действительно напоминала детскую горку. Там собирались в те годы многие московские евреи. Оживленно делились новостями — кто уехал, у кого был обыск, кого посадили. Молодежь знакомилась, старики обменивались мнениями, встречались, общались — жизнь кипела. Когда появилась Берта, к ней выстроилась очередь. «Что произошло с Леней?» — участливо спрашивали ее. Польщенная таким вниманием, Берта отвечала: «Алла обварила Лене яйца, бедная Алла!» Услышав ответ, человек от хохота сгибался пополам и отходил в сторону. Его место занимал следующий: «Что произошло с Леней?» Сцена повторялась. Аресты и обыски на время были забыты. Постоянное желание вырваться из западни, в которой мы оказались, заставляло нас искать нетривиальные пути для достижения нашей цели — отъезда в Израиль. Так возникло движение израильских граждан. Идея была проста (автором ее был узник Сиона Борис Чернобыльский30). Мы рвемся уехать в Израиль, а нам не позволяют это сделать советские власти; поэтому мы решаем жить в Советском Союзе как израильские граждане, которых насильственно удерживают за границей. Мы отправили в Верховный совет заявления, где отказывались от советского гражданства, и попросили власти Государства Израиль предоставить нам израильское гражданство. Мы требовали, чтобы советские власти не препятствовали открытию при посольстве Нидерландов, представлявшем в СССР интересы Израиля, культурного центра для израильских граждан, израильской школы и детского сада для наших детей. Летом 1985 года в Москве должен был проходить Фестиваль молодежи и студентов. Мы хотели в нем участвовать в составе израильской делегации. Мы писали по этому поводу в Верховный совет, устраивали пресс-конференции с иностранными журналистами. В движении принимали участие сотни семей — в основном из Москвы и Ленинграда, но иногда и из других городов СССР. Возглавляли это движение Боря Чернобыльский, Леонид Юзефович и мой муж Леонид Прайсман. Израильское правительство выдало нам сертификаты, подтверждающие наше израильское гражданство. Был выписан сертификати на мамино имя. Вот как вспоминает Леня об одном из эпизодов этой борьбы за выезд: «В апреле 1985 года меня неожиданно пригласили во Всесоюзный ОВИР. Со мной должен был беседовать глава Всесоюзного ОВИРа полковник Кузнецов. Пока мы с Аллой сидели в приемной, в кабинет Кузнецова вошли двое в штатском. У меня не было ни малейшего сомнения, что они из КГБ. Кузнецов вышел из кабинета и пригласил меня зайти. Алла сказала, что она пойдет со мной. Кузнецов ответил, что войду только я, но посмотрев на Аллу, предпочел не связываться и пригласил нас зайти». Я хорошо помню этот момент. Кузнецов открыл дверь кабинета и пропустил Леню. «Вы подождите в приемной», — сказал он мне и попытался закрыть дверь. Я стояла напротив него — это был высокий худой человек с холодными серыми глазами чиновника. Ужас охватил меня. Сейчас моего мужа уведут в кабинет, за ним захлопнется дверь, и я больше никогда его не увижу! Неподвижные серые глаза с коричневыми и красными прожилками смотрели на меня. «Если этот человек попробует закрыть передо мной дверь, я эти глаза выну», — пронеслось у меня в голове. Так мы несколько минут стояли и молча, не мигая, смотрели друг другу в глаза. Вдруг в лице Кузнецова что-то дрогнуло. «Проходите», — сказал он и пропустил меня в кабинет. Леня продолжает: «Мы зашли в просторный кабинет, Кузнецов сидел за столом. Где-то в конце кабинета сидели гэбэшники. Я: Кто эти люди? К.: Наши сотрудники. Мы сели. К.: Я говорю с вами от имени Верховного совета СССР, куда поступило несколько обращений от групп советских граждан еврейской национальности с заявлениями об отказе от советского гражданства, так как они считают себя израильскими гражданами. Ваши обращения не могут быть удовлетворены, так как вы советские граждане и ничего общего с Израилем не имеете. Двойное гражданство Советский Союз не признает. Я: Мы евреи и хотим жить в Израиле. Вы нас туда не пускаете, поэтому мы будем настаивать на своем праве, считать себя израильтянами, насильно удерживаемыми на территории иностранного государства. К.: Об этом не может быть и речи. Никакого отъезда на основании принципа репатриации быть не может. Репатриация возможна только в случае, когда люди родились в стране, куда они репатриируются, или когда есть двустороннее соглашение. Я: Все советские газеты полны сообщениями о возвращении из Турции русских казаков, принадлежащих к так называемой секте некрасовцев. Их предки в 1707–08 годах принимали участие в восстании Кондратия Булавина, а после поражения восстания несколько отрядов казаков во главе с атаманом Некрасовым ушли в Турцию. С тех пор они и их потомки жили в Турции и во всех войнах, которые в XVIII—XIX веках вели Россия и Турция, сражались против русских, считаясь лучшими солдатами турецкой армии, а мы никогда не делали ничего плохого Израилю. К.: Ваши сертификаты о гражданстве являются для нас пустыми бумажками. И я советую вам и вашим друзьям разорвать их и выбросить в мусорный ящик. Все отказы совершенно обоснованны и не противоречат Мадридскому и Хельсинскому соглашениям, так как свободный обмен людьми не должен нарушать безопасность государства. Я: Существует около 400 тысяч евреев, желающих выехать, но советские власти их не выпускают, это хорошо известно международным организациям. Советский Союз извращает дух и букву Мадридского и Хельсинского соглашений о безопасности и сотрудничестве в Европе. Страны, их подписавшие, не могли и предположить, что советские власти будут буквально душить евреев, ссылаясь на эти соглашения. К. (поспешно и испугано): Я ничего не извращаю. На этом наш разговор окончен. Но скажите мне, Леонид Григорьевич, вы все время говорите такие красивые фразы о репатриации, о гражданстве, а вот вы и ваша семья уезжаете по израильскому вызову к какой-то мифической тетушке, а оставляете в Советском Союзе родную мать. Как это выглядит с точки зрения морали? Я(повышая голос): Ни в одной нормальной стране подобной проблемы не было бы. С представителем режима, загубившего десятки миллионов своих граждан, я отказываюсь говорить на тему морали. Вы мне создали страшную проблему, я вынужден расстаться с мамой, и не вам мне об этом говорить!» Разговор был окончен. Мы вышли из кабинета. На всем протяжении разговора я делала вид, что записываю все произнесенное присутствующими, но на самом деле от напряжения рука меня не слушалась, строчки скакали перед глазами. Наблюдавшие за этим разговором люди в штатском были сотрудниками КГБ довольно высокого ранга. Они составляли наш психологический портрет и решали, что с нами делать: отпустить нас в Израиль или посадить Леню? Видимо, они решили, что если Леню посадят, то мои действия и его поведение в тюрьме вызовут излишний шум на Западе; кроме того, к власти пришел М. С. Горбачев, и в воздухе чувствовались первые признаки перемен. Вернувшись однажды домой, по встревоженному и в тоже время виноватому лицу Берты я поняла: что-то случилось. «Мне пришлось подписать вот это», — мама протянула мне уведомление из военкомата. Лене предписывалось прибыть через несколько дней в районный военкомат. Поскольку из-за зрения он был годен к нестроевой лишь в военное время, вызов в военкомат мог означать что угодно — встречу с КГБ, допрос или даже арест. Маму я успокоила и стала думать, как исправить положение. Появляться в военкомате Лене было нельзя. Повязав на голову косынку, я с повесткой отправилась в приемную военкомата. В окне сидела молодая секретарша. «Муж где?» «Нету его, — зашмыгала я носом, — на Украину подался, урожай собирать». «Ну так адрес давай», — холодно проговорила секретарша. И тут я разрыдалась. «Баба у него там, адрес не дал, сказал, к осени вернется, — крупные слезы текли по моему лицу. — Ты ж тоже женщина, должна понять». В глазах секретарши зажглось сострадание. «Валька, — обратилась она к сидевшей в комнате сотруднице, — слышь, и у них тоже, как у нас». Валька сочувственно покачала головой. «Ладно, повестку спрячу, пусть в сентябре приходит, как вернется». В июле мы получили разрешение на выезд. Мысли об аресте постоянно преследовали меня и моих друзей и знакомых. Арестовывали в основном мужчин, на долю жен или родителей выпадали связь с органами юстиции, свидания с узником. Только им по законам СССР разрешались эти действия, только они имели право беседовать со следователями и передавать посылки в тюрьму. Надо было еще думать, как привлечь внимание международной общественности. Формула — чем больше шума, тем больше гарантий, что не сгноят, не убьют в тюрьме — действовала безотказно. И вот Таня Эдельштейн начинает сорокадневную голодовку в знак протеста против ареста ее мужа; Таня Заушайн выходит на демонстрацию — и ее бросают в тюрьму на пятнадцать суток. Но сообщения об их мужьях появляются в западной прессе. Я тоже думала о том, что буду делать в случае ареста Лени. Я решила использовать свою семейную историю — судьбу своей мамы. Везде, во всех компаниях, по всем прослушивающимся телефонам и квартирам я говорила об одном: если моего мужа арестуют, я в ту же минуту надену полосатый костюм узника немецких концлагерей, выйду на Красную площадь и разверну плакат «Освенцим начинается в Советском Союзе!» Это сможет привлечь внимание журналистов. Полосатый костюм и плакат были у меня наготове. Каждая из нас думала о том, что предпринять. Так родилась идея женского движения — вместе легче решать общие проблемы. Мы слышали, что на Западе существуют многочисленные женские объединения. Мы почти ничего не знали о том, что они из себя представляют и какие ставят перед собой задачи, но мы знали, что они пользуются существенным влиянием на общественной и политической арене. Впоследствии, уже в Израиле, Юрий Штерн31 предложил мне встретиться с одной из активисток феминистского движения. «Мы пытались защитить наши семьи и наших мужей от преследований со стороны властей, мы считали, что наши проблемы будут лучше услышаны и поняты женщинами других стран, мы искали у них защиты», — объясняла я. Активистка была разочарована. Вопросы женского равноправия не волновали в тот момент наше движение. Одним из способов привлечения внимания к проблемам отказников стали письма. Текст писем был простым и, как нам казалось, трогал за душу. Вот одно из этих писем, адресованное Нэнси Рейган. Начиналось оно со слов: «Дорогая миссис Рейган! Обращаются к Вам женщины, чьим семьям и им самим отказано в эмиграции в Израиль. Мы восхищаемся Вашей заботой о больных корейских детях, о которой мы прочитали в журнале “Америка”. Что может быть достойнее, чем забота о здоровье и счастье детей! К сожалению, наши дети тоже нуждаются в помощи...» Дальше шло подробное описание проблем детей отказников. Заканчивалось письмо так: «Ирония заключается в том, что все эти проблемы могут быть решены легко и быстро. Мы обращаемся к Вам в надежде, что наши проблемы найдут отклик в Вашем сердце. Нам так важно знать, что в мире существуют люди, готовые нам помочь». Среди других стояли подписи: А. Шаховская и Б. Шаховская. Я в России сохраняла свою девичью фамилию и стала Аллой Прайсман только в Израиле (никто из израильтян не мог выговорить фамилию «Шаховская» до конца). Мама же безропотно подписывала все наши письма. Первым нашим шагом стало решение собрать пресс-конференцию и с помощью журналистов рассказать международной общественности, что происходит. Задача была непростой. Журналисты уже писали об арестах отказников, о том, что выезд перекрыт, и эта тема больше не вызывала у них интереса. Встречи с журналистами были тогда делом сложным и опасным, так как власти при желании могли предъявить нам обвинение в передаче информации, порочащей советский государственный строй, на Запад. Да и проходили эти встречи в весьма своеобразной обстановке. Я помню, как я договаривалась об интервью с одним из журналистов агентства Франс Пресс для Фани Бернштейн, которая приехала в Москву с Украины после ареста ее мужа Иосифа. Мы условились по телефону о встрече с журналистом недалеко от нашего дома. Я взяла с собой своего четырехлетнего сына, и мы с Фаней пошли на Цветной бульвар к месту встречи. Народу почти не было — был уже вечер, на условленном месте стояли две машины с номерами КГБ с открытыми дверцами, возле них стояли мужчины (по выправке видно, что гэбэшники), а группа дружинников прогуливалась по тротуару. Они направились было к нам, но мы, не останавливаясь, пошли в ту сторону, откуда должен был прийти французский корреспондент. Дружинники за нами не пошли: то ли их остановило присутствие ребенка, то ли они изначально предполагали только напугать нас. Мы встретили журналиста, направлявшегося к условленному месту, объяснили обстановку, и Фаня рассказала о муже. Пытаясь организовать пресс-конференцию, мы говорили журналистам: «Подождите, не отказывайтесь, вы писали о мужчинах, а это будет о женщинах и детях», — и они соглашались. Пресс-конференция состоялась на квартире Зои Копельман, на окраине Москвы; участвовали в ней в основном жены узников Сиона. Мы собрались в квартире Зои за час до начала. Журналисты еще не прибыли, и мы беспокоились, придут ли они. Но вот одна из нас выглянула в окно и внизу (квартира была на девятом этаже) увидела знакомые машины КГБ, сотрудников, одетых в гражданскую одежду — в одинаковые серые пальто и меховые серо-коричневые шапки. Дом был практически окружен! Нам стало весело. Мы ощутили себя зрителями детективного фильма и собрались у окон, наблюдая, как гебешники ходят вокруг дома и переговариваются, как подъезжают их машины. Вот подъехала и остановилась у подъезда знаменитая машина скорой помощи. Это была настоящая машина скорой помощи — с красным крестом на боку и сиреной на крыше, только вместо медицинской аппаратуры в ней находилась прослушивающая, а вместо врачей — сотрудники КГБ. И вдруг Зоя расплакалась. Ее дочери должны были возвращаться домой из школы, и она испугалась, что их задержат. Нам стало не по себе; мы почувствовали себя не зрителями, но невольными участниками этого спектакля. Наконец, на наше счастье, подъехали две огромные машины с иностранными номерами, из них вылезли корреспонденты с фото- и кинокамерами и направились к нам. Мы вздохнули спокойно — нам пока не мешают. Первое, что мы сделали, едва журналисты вошли в квартиру, — показали им, что творится вокруг дома, и с удовольствием наблюдали их растерянные лица. И вот власти решили нас отпустить. Вскоре нам позвонила дама из Московского ОВИРа, по-моему, Аничкова, и сказала, что нас собираются выпустить в Израиль, но так, «чтобы разрешение на ваш выезд не выглядело в глазах вашего слишком многочисленного окружения как награда за вашу слишком активную деятельность». Воодушевленные, мы продолжили нашу борьбу с удвоенной энергией. В начале июля 1985 года мы получили разрешение на выезд из Советского Союза. Чиновник, выдавая его, предупредил: «Не успеете собраться к указанному сроку — поедете на Дальний Восток вместо Ближнего». Срок у нас был — три дня. Выхода не было, на Дальний Восток никому не хотелось. Нам разрешили взять с собой по 90 долларов и 30 кг багажа на каждого. Нашего приятеля Мишу Шипова на очередном допросе в КГБ предупредили: «И к Прайсману не обращайтесь, ему сейчас не до вас, он мечется по квартире и решает, что надо взять с собой в первую очередь». Это была сущая правда — квартира прослушивалась, и метались по ней все члены семьи. Берта, которой в очередной раз приходилось оставлять родные, привычные вещи, отчаянно билась за каждый оставленный предмет: «Калоши не оставлю!» «Мама, ну зачем в Израиле калоши?» — пыталась урезонить ее я. Не помогало. Калоши оказывались в чемодане. Пришлось менять тактику, вынимать их из чемодана тайно, без лишнего шума. Мы пытались решать хозяйственные и административные проблемы, а тем временем к нам в дом тянулась бесконечная толпа друзей, знакомых и малознакомых людей, некоторые приезжали прощаться из других городов. В последний момент разрабатывались планы наших дальнейших действий, совместной борьбы, уточнялись каналы связи. С кем встретиться, что рассказывать, какой поддержки требовать там, в свободном мире. Просили передать что-то на словах родственникам, друзьям и знакомым. Никаких писем или бумаг брать с собой не разрешалось. На нас всех повлиял закончившийся в эти дни чудовищный процесс Дана Шапиро, где он дал показания, продиктованные ему сотрудниками КГБ. Мы-то уезжаем, а что будет с нашими друзьями? Предчувствие приближающейся свободы смешивалось с болью расставания. Что будет здесь? Что будет там? Физическое и эмоциональное напряжение казалось непереносимым. В день отъезда, 7 июля 1985 года, последний раз бросив взгляд на нашу московскую квартиру, мы выехали в международный аэропорт Шереметьево. Темный, неуютный зал был забит до отказа. В толпе провожающих мелькали родные лица. Бледное, горестное лицо Лениной мамы — Беллы, всматривавшейся в лица своего единственного сына и внука Пашки, которых, как ей казалось, она больше никогда не увидит. Володя Бродский, стоящий в толпе со слезами на глазах, — в кармане у него уже лежала повестка явиться на следующий день в милицию. Он знал, что его арестуют. Его жене Дине в будущем предстояла тяжелая борьба за его освобождение из советских лагерей. У многих в глазах стояли слезы, и только одна группа провожающих сохраняла спокойствие: весь еврейский отдел 5-го управления КГБ прибыл в аэропорт. Среди толпы и по всему периметру второго яруса в зале для отъезжающих стояли безликие молодые люди и бесстрастно наблюдали за происходящим. В такой своеобразной манере прощалась с нами Советская Россия. |
Похожие:
 | Программа развития моу «Шаховская сош №1» На 2008-2013 г г. п. Шаховская Полное наименование образовательного учреждения в соответствии с Уставом Муниципальное общеобразовательное учреждение «Шаховская... | | Объективный свидетель века З. А. Шаховская А. И. Балабан, аспирант, Санкт-Петербургский государственный университет (Россия) |
 | Расписание внеурочной деятельности учащихся муниципального бюджетного... | | Память о Холокосте путь к толерантности Холокост по истории концлагеря «Освенцим», как одним из примеров бесчеловечной политики нацистов |
| Презентация в городской библиотеке «Охрана природы» Бавлинского района прошла акция «Урок чистоты». Данная акция приурочена к Году экологической культуры и охраны окружающей среды в... | | О проведении всемирного Советской армией концентрационного лагеря Освенцим, по решению Организации Объединенных Наций отмечается как всемирный День Памяти... |
| Просекова Алла Николаевна, 222-536-910 | | Проверил учитель истории югансон н. В Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Майданек вот далеко не полный список лагерей смерти. Однако среди прочих, пожалуй, один из наиболее... |
| Мбоу «шаховская средняя общеобразовательная школа» Рассмотрено Утверждаю... «Совершенствование учебно-воспитательного процесса на основе внедрения новых технологий, учёта индивидуальных запросов учащихся с... | | Классный час в 8-11 классах по теме «Холокост. Геноцид народа» Оборудование: компьютер, проектор, презентация, видеофрагменты (начало войны, в немецких концлагерях, партизаны, документальный фильм... |
| Докладчики Алла Невшупа, представитель Международного Бюро Федерального министерства образования и научных исследований | | Учебно-методический комплекс Автор программы: Радевкина Алла Валентиновна, старший преподаватель кафедры Дино мгпу |
| Маткивская Алла Игнатьевна моу «сош №76» Поэтому считаю целесообразным введение в педагогическую практику интегрированных творческих проектов | | Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение Республика Бурятия, Курумканский район, село Алла, улица Ленина 43, тел./факс 83014995243 |
| В июне 2014 года в г. Кемерово прошла антинаркотическая акция «Мир... В июне 2014 года в г. Кемерово прошла антинаркотическая акция «Мир без наркотиков» | | Петрова Алла Викторовна 2012 год пояснительная записка рабочая программа Муниципальное образовательное учреждение «Абакановская средняя общеобразовательная школа» |
