Слово писателя «Мечтать не вредно…» (Беседа с детским писателем М. А. Каришневым-Лубоцким) отражения владимир
Скачать 3.07 Mb.
|
Продолжение следует. ОСТАНЕТСЯ МОЙ ГОЛОС Виктор ПОЛИТОВ (1935–2004) ОДИНОЧЕСТВО ХУДОЖНИКА Виктор Иванович Политов был порядочным и чистым человеком. Был честным, бескорыстным и скромным при всей внешней ершистости и душевной вольнице. Ещё он был верным человеком. Он был верен своему детству и своей юности, был верен друзьям и, главное, был стоически преданным своей теме художником – буквально всё у него написано о малой родине, о фронтовой или послевоенной поре. Можно сказать, ему повезло родиться там и тогда – как это кощунственно ни звучит! – где и когда творилась самая страшная и вместе с тем самая значительная история человечества. Он из поколения детей войны, пережил и оккупацию, и немцев с итальянцами, и бомбардировки, видел столько зла, жестокости, столько горя, лишений и смертей, и столько слёз, что сам в дальнейшем уже не мог, вернее, не позволял себе слёз. Казалось бы, душа его навсегда должна была запечься в злобе и беспросветной ненависти. Однако нет, к счастью, он сподобился воспользоваться единственной в такой ситуации отдушиной: целью и смыслом жизни сделал творчество и тем самым сохранил душу в чистоте и светлости. Он на редкость светлый и целомудренный писатель. Хотя, конечно, это ему давалось нелегко. Вот характерный абзац из его прозы: «Душа у меня, что ль, ненормальная. Или правда искалеченная. Мне всё больно. Я до того люблю наш мир, наши звёзды, и наши озёра, и Дон, и всё вокруг, что мне больно, мне постоянно больно, когда я остаюсь один где-нибудь в лесу, или на лугу, или на берегу озера, или Дона, или вот в этом хуторском саду. Нет, одному мне вообще нельзя оставаться. Иногда мне нестерпимо хочется реветь, а иногда стрелять, взрывать, ломать. И как люди не понимают, что нельзя оставлять человека одного». Эта постоянная боль и ничем неистребимое чувство одиночества не отпускало Виктора Ивановича, как и всякого истинного художника, на протяжении всей жизни. И последнее его роковое решение добровольно уйти из жизни от этой же всепоглощающей боли и одиночества. Что ж, ничего не поделаешь, так иногда случается у подлинных художников. Он родился творцом и умер творцом, оставив нам шесть повестей, столько же рассказов и книжку стихов. Приведу одно из лучших его стихотворений: На судьбу не сетуй, мама: Жить иначе не смогли бы мы. Вон деревья – ровных мало, Все с сучками да загибами, За мои загибы часто мне бывает плохо. Только, мама, ты сейчас-то Не стони, не охай. Без сучков то занеможет Этой жизни буйство. Так и людям – жить негоже С гладкоствольным чувством. Я. Удин, член Союза писателей СССР и Союза писателей России Не в моря впадают реки… Мемориальная подборка к 10-летию со дня смерти Виктора Политова *** Вырос я на улице у Дона. Лодки по ней плавали весной, Волны бились о порожки дома И качали зори с тишиной. И за лесом где-то пропадали, Детские мечты неслись им вслед. И в глазах неведомые дали В голубой окрашивались цвет. Родимое …А у нас и куреня, и хаты, И степя задумчиво тихи. Сколько слёз и крови в них вобрато, Сколько в них головушек лихих! На дорогах умирают травы. Гетман – шлях разбойничьей орды. Слева – степь. Синеет Дон – направо. От беды – полшага до воды. А весной какие половодья! Аж на цыпочки привстанут тополя! Если отпускает Дон поводья, То кругом внамёт летит земля. Много там Григориев и Мишек, Много там Аксиньих жгучих глаз. Говорят там: «Встрели мы братишек», Если их встречают в добрый час. А в степных курганах блекнут кости. Ковыля колышется волна. Приходили всякие к нам гости. Пошумели? Будя. Тишина… Песня жаворонка или солнца, Да хлеба колосьями шуршат, Широко в степи у нас поётся, Вольной волей полнится душа. И на свете нету лучшей доли – В тихий Дон мне опустить весло, Чтобы все печали, беды, боли Полою водою унесло. Казачество А степь широкая, бескрайняя, А степь с ковыльными курганами, А под любым курганом Земли обдонской раны. Лежат там «красные» и «белые», Лежат, что много бед наделали, Лежат уж не опасные И «белые», и «красные»… А было, было времечко: Нога ступала в стремечко, Сшибались лавы страшные, Враги – друзья вчерашние. Рубились разъярённые За старое и новое Отцы с сынами родными. Дрожала степь холодная. Секли друг другу головы. А сечь умели здорово! Сходились братья с братьями В смертельные объятья. И под любым курганом Земли обдонской раны… Другу детства У нас ведь не было отцов. Мы лишь на карточках видали Такое близкое лицо, Такие гордые медали. Мы, улиц верные сыны, Росли по пустырям Европы, Где ниву щедрую войны Воронки взрыли да окопы. Там было столько всяких мин, Гранат, снарядов, даже пушек, От счастья замирали мы При виде дармовых игрушек. …Теперь не вспомню я лицо В клочки разорванного друга. У нас ведь не было отцов, А матерям бывало туго. А мой отец с другою жил. Но я, друзьям не изменивши, И безо всякой горькой лжи Считал, как все, отца погибшим. Малая Медведица Не в моря впадают реки, А в сердца людские. У меня своя навеки Речка есть в России. Не река, а так – речонка, Что-то вечно снится ей. Улыбнётся, как девчонка С робкими ресницами. Тихим плёсом задымит, А до дна прозрачная, Сонной лаской задарит, Словно новобрачная. ................................................ То вся в лесу, то на лугу В траве некошеной. Я на заре к тебе бегу, Моя хорошая. А сам гляжу за сенокос, Где под осинами Стоит туман твоих волос Волнами синими. Зарывшись в травы и росу, Росу прохладную, Я столько радости несу Моей нарядной. И плеск волны, и вздох души В одно колышутся, Один глоток твоей воды – И легче дышится!.. Вещунья Весенние спадают воды, Леса уснули в душном сне. Мои непрожитые годы Считает в хмарь кукушка мне. И облака грядою кучной Плывут куда-то в никуда. Над кромкой леса круче, круче Они вздымаются, и тучи Клубится чёрная гряда. И лавой бешеной несётся, И дождь спустился проливной, И час… И два… И снова солнце В листве, в траве, искрясь, смеётся, Смеётся солнце надо мной!.. И ожил лес, В нём всё ликует! И свежесть льётся в грудь мою, Кукушка мне опять кукует, Опять о бренности толкует, А я в ответ – пою. Обет Заведу размеренный порядок, Буду и почтителен, и робок, Буду здороветь от физзарядок И не трогать… пробок. В городке своём добьюсь почёта, Может, даже сделаю карьеру. В общем, скажут: – Парень был-то чёртом, Стал – примером. Домик, сад, жена и всё такое… Обуздаю молодость и буйство. Весел, обходителен, спокоен… Да, брат, грустно! Что же делать? Жить-то как-то надо. В домике чтоб было изобилье… Нет, хочу лететь и даже падать, Мне бы – крылья. *** Костёр горит, костёр горит, Огонь заламывает руки За всех, кто в холоде разлуки О чём-то с небом говорит. Молчат пустые небеса, Плотней костёр сжимая мраком, Вот где-то горько сыч заплакал И тихо дрогнули леса. И построжели у огня Людей задумчивые лица, Недаром на него молился Мой предок на исходе дня. Огонь тогда его хранил От злых когтей иль смертной стужи… Высоко в небе искры кружат, Как звёзд зовущие огни. *** В дым костра рыбачьего, В это пламя с тучами Смотрит озадаченно Моей жизни лучшее. Побродил по свету я Разными дорогами. Много в жизни светлого. Дыма – тоже много… С дыма не заплачу я, Пусть глаза слезятся – Угли в них горящие Ярче отразятся. Дым костра рыбачьего, Это пламя с тучами, Молодость горячая, На огонь везучая!.. *** Люди, я не нищий. Я безденежный. Тратить деньги – лёгкая рука. Но слова я собираю бережно: Где-то в них заветная строка. Люди, я не нищий, не обиженный, Не глядите так на мой наряд. Но за то, чтоб жизнь узнать поближе, Я с себя рубаху скинуть рад. Душу не прикроешь модной тряпкою, У меня наружу – вот душа. Я же к вам с душою, а не с шапкою, Я же к вам, чтоб жизнью подышать. Я не беден, мне не надо жалости. Мне одним вы можете помочь: Если в откровении до жадности Будете со мною день и ночь. Косы Девчонка – косы русые, Они такие русские… Смотрю на них и чувствую Я в пальцах нежность грустную. Смотрю на эти волосы – В глазах поля с колосьями, Камыш да ива с косами Задумались над плёсами. Они такие тучные, Они так туго скручены, Они росли под тучами, Они ветрами мучены. Они на грудь до пояса Легли, умывшись росами… Твои, Россия, волосы Несёт девчонка с косами. Язык Язык наш русский сказочно богат, На нём мы обращаемся к богам, На Божью мать ссылаемся так часто, На нём поём о счастье и несчастье. Язык наш – наше зеркало души, Мы в нём наги, плохи иль хороши. И как тут ни хитри и как ни льсти, Язык наш не удастся провести. Он выдаёт: ты скряга или мот, Он с головой всегда нас выдаёт, И сквозь завесу пышную словес Он болтуна низвергнет вниз с небес. Мы умерли, остались письмена, Остались в мире чьи-то имена, Пусть никого на сей земле не станет, Их прочитает инопланетянин – Из тех, что к нам в тарелке прилетит, Он разберёт и боргес, и петит, Он всё поймёт по матрицам газеты, Куда девались люди с сей планеты. *** Александру Блоку Пускай жесток к поэту этот мир, Когда безумие им правит, Поэт идёт, идёт на бранный пир, Не думая о почестях и славе. Блаженен он, когда среди людей И радости, и боли рядом нижет, И с праведником чокнется злодей, И каждый, каждый был унижен. Т а к этим справедливы мы В своём ничтожестве глубоком, Что нас встают из тьмы И тьмы, и тьмы От запада и до востока. Но в нас кипит священных чувств накал, В нас закипает, И азиатская тяжёлая рука В своём безумии слепая. Нас усыпить хотели, всыпать яд Нам раболепья и покорства. Но был в нас ад, Останется в нас ад И это адское упорство. Не покоримся мы, Не склоним головы, Кровь азиатская бунтует! И, если мы бываем не правы, Мы отвергаем ложь святую. *** Сергею Есенину Не говори мне слов ненужных И нужных слов не говори. Они отдушиной нам служат, Когда в груди пожар горит. Когда мелодией весенней Чужая юность зазвучит, Не говори мне слов, Есенин, Давай немного помолчим. Мы так близки, душой похожи. И разве им когда понять, Что это просто невозможно В моей душе твою унять. И даже в этом ты виновен, Что людям сердце обнажил, Что в каждом звуке, в каждом слове Мою ты раньше жизнь прожил. Теперь её я продолжаю, И ты живёшь опять во мне. Живи, ничуть не возражаю, Молись и травам, и луне, Люби цветы, собак и женщин, И пить вино спеши в кабак. Нам так нужны все эти вещи – Не проживёшь без них никак. Ханжа, понятно, нас осудит, Нам позавидует болван. Ах, если б только знали люди, Что Чёрный Человек не пьян. Что он всегда следит, не дремлет, Куда бы мы с тобой ни шли, Что он готов загнать нас в землю И вновь достать из-под земли. Он без конца готов нас мучать, Хрипеть, гнусавить без конца. Про нас он знает всё всех лучше, И не уйти от подлеца. Его лишь песен гонит пламя, Тогда он прячется в тени. Сгорел ты… (Только между нами!) Сгораем только мы одни. Бормочут: «Надо бы иначе!» А если тех «иначе» нет? Когда поэт сгорает – значит, В людских сердцах живёт поэт. Молитва Прости меня, мой Бог, прости. Не так я шёл, не так я падал, Не в той у жизни был чести. Прости… Хотя прощать не надо. Ведь не раскаюсь я ни в чём: Ведь боль была, была и радость, Был сам себе я палачом. Прости… Хотя прощать не надо. И лишь из жизни отпусти И без надежд, и без отрады. Прости, за всё меня прости. Прости… Хотя прощать не надо. В МИРЕ ИСКУССТВА Ольга ЧЕРЕНЦОВА Ольга Львовна Черенцова родилась и выросла в Москве в семье кинорежиссёра и художницы-модельера. Прозаик и художник. Публиковалась в журналах «Юность», «Кольцо А», «Литературная учёба», «Волга–XXI век», «Молодой Петербург», «День и Ночь», «Чайка», «Бийский Вестник», «Новый журнал», «Новый Берег», «Побережье», «Слово/Word», в журналах и книгах по искусству в США: «New Art International», «Literal Latte», «Manhattan Arts» и др. Автор двух книг прозы («Двойник», «Изгой»), изданных в Москве. Проживает в США. КРАЖА Рассказ-воспоминание На стенах висит на гвоздях одежда: обыкновенная и расписанная масляной краской. Шкафов нет. Они не нужны – вещей мало, да и особой ценности, кроме платьев картин, не представляют. Поэтому приехавшие по нашему вызову милиционеры не скрывают сарказма: какому идиоту понадобилось сюда лезть? Небось, мы сами куда-то засунули своё барахлишко и забыли. Милиционеры скептически всё оглядывают, что-то записывают в блокнот – ведут расследование. Один из них, посмеиваясь, щупает рукав живописного платья и комментирует: – Это кто ж такое носит? – Носят музыканты, актёры, да кто угодно… Это сценические костюмы и просто каждодневная одежда, – говорит мама. В её голосе звучит оправдание, как будто она на допросе. Милиционеров, как и всех представителей власти, она опасается, а бегающие по ней их откровенные взгляды её напрягают. – Где же ваш супруг? – любопытствуют они. – Вас ограбили, а его нет. – Он в командировке, – говорит мама, не уточняя, что они в разводе. – Конкретно – что украли? – Пластинки, украшения, ну ещё всякую мелочь. – Украшения, – заносят они в блокнот и недоверчиво интересуются: – Драгоценные? – Да нет. Рассмотрев каждую вещицу в комнате, милиционеры переходят в мини-коридор – сквозной узкий прямоугольник, ведущий в кухню. – Это что ещё такое? – изумляются они. Вокруг стоят бордовые кресла – бархатные, с изогнутыми лакированными ручками. Во всю стену тянется заставленный яствами стол. На нём – всё, что может представить голодное воображение: с хрустящей золотой корочкой испечённая индейка, гора сладостей, гроздья чёрной «изабеллы», приятно щекочущей губы, и множество других фруктов и вкуснятин, о которых мы могли только мечтать. Освещают это пиршество свечи в канделябрах – бронзовых, серебряных, синих... любых. Когда их цвет надоедал моему брату, он перекрашивал их в другой, а когда «объедался» индейкой и прочими блюдами, брал кисть, краски и наполнял тарелки новыми изысками. Среди этой роскоши и изобилия скромненько прижимается к стене покрытая тёмно-красным пледом раскладушка, на которой он спал – настоящая, а не нарисованная на обоях, как остальная мебель. Её не сразу заметно: она сливается с одним из кресел, на сиденье которого лежит мушкетёрская шляпа с пером, перебравшаяся из романов Дюма, которые мы в отрочестве читали запоем. Один милиционер подходит вплотную к стене, задевает перо на шляпе, и оно падает прямо к его ногам. Да нет, не падает, конечно, но вполне могло бы, настолько созданная Серёжей обстановка кажется реальной. – Это мой сын сделал, – объясняет мама и испуганно, словно нас сейчас арестуют, начинает оправдываться, что мы обязательно наклеим новые обои. – Ничего, забавно получилось, – оборвав её, неожиданно хвалит милиционер: – Платья там, в комнате, тоже его работа? – Нет, моя. – Где сын-то учится? – В школе, в следующем году заканчивает, а потом пойдёт… – В армию, – перебивает её милиционер и, захлопнув блокнот, говорит, что следствие завершено, всё и так ясно: обворовали нас друзья. – Что за чепуха! – возражает мама. – Вы их так хорошо знаете? – с ехидцей спрашивает он. – Да, знаю. – Видать, плоховато знаете. Только им и известно, что самое ценное в вашем доме – это пластинки. Опытный грабитель к вам бы не полез, чего ему здесь делать. – Я же говорила, что не надо было их вызывать, – посетовала мама, когда милиционеры, прочитав ей лекцию о том, что она сама во всём виновата – «развела в доме богему», – ушли. Настроение у неё было испорчено. Любое соприкосновение с властью выбивало её из колеи. Мама состояла из противоположностей: ранимая, боязливая, а при этом – закалённая и смелая. Шла против всех норм и правил, не терпела серости, ратовала за свободу творчества, но терялась перед органами, которые вполне могли привлечь за методы, которыми она боролась с доносчиками-соседями. Те заваливали все инстанции заявлениями о том, что мама нарочно отравляет их «химикалиями» (то есть запахом краски) и шастает к ней всякое хулиганьё в масках. «Война мещанам!» – сердилась мама в ответ. Война была невинно-наивной – карнавалы, которые бесили соседей. А хулиганами в масках были друзья: художники, поэты, музыканты – «Страна Дураков», как они себя называли. Молодые, яркие, талантливые, весёлые – они были маскарадной толпой, своего рода трубадурами. В ту пору, будучи девочкой, я их стеснялась и постоянно ждала, что их безумства до добра не доведут. Однако сейчас я вспоминаю «Страну Дураков» с теплотой, с улыбкой и с грустью. Она уже давно распалась, как я мечтала в детстве. Многие из её «сограждан» стали известными и уважаемыми людьми и вряд ли хотят, чтобы им напоминали об их сумасшедшей молодости. Поэтому не буду называть их имён. Вот в такой атмосфере мы с братом жили: искусство, маскарады, доносы, милиция... Тревожно, зато нескучно! Наши московские корни уходят в глубь веков. По материнской линии все наши предки – люди искусства. Мамин отец, скульптор и театральный художник, работал в Большом театре. Мы с Серёжей его никогда не видели (это отдельная история). Знали его только по тем рисункам, которые сохранились у мамы. Как-то, будучи подростком, я пришла в Бахрушинский музей и вдруг увидела работы деда. В ту пору я тянулась к авангардному, неизведанному, и поэтому они меня не впечатлили, как и те его рисунки, которые висели дома. А сейчас в работах деда я вижу истинное мастерство. Не только в новаторстве всё дело. Цвет и необыкновенный, ни с чем не сравнимый запах краски, который ненавидели соседи, окружали нас с Серёжей с пелёнок. Наше будущее было предрешено: должны продолжать семейные традиции. Серёжа не возражал, а я воспротивилась – с раннего детства знала, что буду писать. Хотя мамино страстное желание сделать из нас художников сыграло свою роль. Поверив ей, что именно в этом моё предназначение, от литературы я временно оказалась. Вернулась к ней позже и в самом неожиданном месте – нефтяном техасском городке в пустыне. Чётко помню тот день. На улице – пекло. Воздух – сухой, раскалённый. Небо – белое, с жёлтым пламенем в центре. Я стою перед мольбертом, работаю. Смотрю через окно на приунывшие на заднем дворике цветы. «Пить!» – молчаливо умоляют они. Я делаю последний штрих, кладу кисть в сторону, вытираю тряпкой руки, выхожу, поливаю цветы. Они оживают, выпрямляются, тянут вверх свои разноцветные головки. Я тоже задираю голову вверх – подставляю лицо солнцу. Жары я не боюсь, купаюсь в ней. На душе – отрадно: наконец завершён холст, над которым я долго трудилась. И вдруг на меня что-то находит, как будто пронзают насквозь рентгеном солнечные лучи. До сих пор не могу объяснить, что послужило толчком к тому, что я вернулась в дом, схватила бумагу, ручку и по старинке, как будто нет компьютеров, начала писать. Писала с бешеной скоростью, словно боясь, что кто-то остановит, опять скажет, что не моё это занятие. На одном дыхании написала рассказ. Так начался новый этап в моей жизни. Но я рада, что стала художником. Мои холсты, графика и проза переплетены. Одно вытекает из другого. Родились мы с Серёжей и выросли в самом центре Москвы – на Кузнецком мосту. Наш двор был целым государством. В нём имелись свои царьки, прислужники, группировки, юродивые, над которыми потешались. Драки, ревность, интриги – всё как в мыльной опере. Сооружён он был вроде микрогородка: переулочки, отдельные хибарки-домики и закутки, в которых собирались алкаши, обжимались парочки, играли дети… Много чего происходило в этих закутках. Гордостью двора была обувная мастерская – весьма неплохая, а знаменитостью – дантист, пухлый, добродушный дядечка, который принимал на дому и, на зависть всем, жил в роскошных апартаментах. Не знаю, как он лечил зубы, но вырывал их ловко, быстро и с удовольствием. Двор для нас с братом был совсем иной планетой. Там царили свои законы, подчас жестокие. Одно время мама нас туда не пускала, но мы тайком бегали. Не для того чтобы вкусить порочной дворовой жизни, а чтобы подышать другим воздухом, побегать с обыкновенными девчонками и мальчишками. Мамино предпочтение людям искусства мы не разделяли. Она верила, что они – особенный народ, что талант оправдывает все их поступки, что они парят над толпой. Поэтому нас с Серёжей шарахнуло в противоположную сторону. Дружили мы в основном с детьми из простых семей (к которым, кстати, мама хорошо относилась, несмотря на свои взгляды). Моей подружкой была Муся – дочь дворничихи. Веснушчатая, миловидная, скромная, затравленная своей матерью. Ожесточённая и мрачная, та нещадно её била. Злость превратила мать Муси, ещё довольно молодую женщину, в «сушёную воблу». Фигура – плоская, тощая. Кожа на лице – пергаментная. О том, что Мусю лупили, я не сразу узнала. Она никогда об этом не говорила. Наоборот, всем рассказывала, как мать её любит и заботится о ней. Не сомневаюсь, что их соседи были в курсе (стены – хлипкие, всё слышно), но не вмешивались: считали это нормой поведения. Немало из них воспитывало своих детей кулаками, и никому не приходило в голову на это жаловаться. Хотя Муся и я росли в разных условиях, мы были похожи. Обе скрытничали, оберегали наших мам, никому не позволяли сказать дурного слова в их адрес. Если бы вдруг кто-то сообщил в милицию о побоях, Муся всё бы отрицала. И не только из-за страха. Как-то в порыве откровенности у неё вырвалось, что она жалеет свою мать, постоянно беспокоится за неё. «Так страшно бывает, вдруг я её потеряю», – сказала она. Мусина тревога была отражением моей. Я тоже боялась, что с мамой что-то случится. Карнавалы и шалости «Страны Дураков» подогревали этот страх. Однажды, когда её мать куда-то отправилась, Муся позвала меня в гости. Жили они убого. Комната – сарай: грязная, вонючая. Но поболтать нам помешала Нюра – блатная восемнадцатилетняя девица. Она постоянно шаталась по двору и ко всем приставала. Увидев, что я вхожу к Мусе, она тут же двинулась следом за мной. Развалилась на кровати и, дымя сигаретой, посвятила нас во все местные новости: кто кому вмазал, кого посадили, кто с кем крутит роман, и прочее. Затем принялась за мою маму. Мол, слышала, что творится в мастерских художников: разврат, голые девки, а то, что они якобы натурщицы, – это прикрытие. – Никакого разврата в мастерских нет! – разозлилась я. – Нечего всякие глупости повторять! Спорить с Нюрой было не только бессмысленно, но и рискованно. Телосложения она была мощного, могла и звездануть. Она в ответ разоралась, что мне лучше заткнуться, ей виднее, что про нашу семейку всё известно. Разгорелась перепалка. Так бы я и отправилась домой с подбитым глазом, если бы не вошла мать Муси. – Чего расселись?! – гаркнула она. – А ну-ка, давайте-ка отсюда! – Что случилось? – спросила мама, когда я вернулась. – Ты же оставалась там на ночь. – Клопы заели, – выдумала я на ходу (хотя эти твари на самом деле покусывали). Признаваться, что меня прогнали, я не хотела. До боли ранимая, а от этого мнительная, мама бы расстроилась. Её настроение я улавливала, как барометр – погоду, и уже в детстве чувствовала ответственность за неё. Как будто мы с ней поменялись местами: я превратилась в её родителя, а она – в мою дочь. Грабителей, конечно же, не нашли, да и вряд ли искали. Всё заглохло. Пластинками, большинство которых было подарено приятельницей-иностранкой, теперь пользовался кто-то другой. Не звучал больше в нашей квартире неповторимый голос Эллы Фицджеральд, под который мама работала, не звучали песни известных поп-групп, под которые отплясывали «хулиганы» в масках. Грабители оставили нам только Моцарта, Баха, Шуберта и др. Классическая музыка их не интересовала, а это полностью опровергало теорию милиционеров, что нас обворовали мамины друзья. Классику друзья обязательно прихватили бы с собой! Прошёл май, июнь… Жизнь продолжалась. Серёжа – вечно ищущий новое – сменил в коридорчике обстановку. Убрал мебель «из времён мушкетёров» и создал на обоях фантастический мир, а мама за это время сделала несколько сценических костюмов. В её живописной одежде выступали многие талантливые вокалисты и музыканты. Упомяну двух: Лидию Давыдову и Елену Образцову. Лиду я вспоминаю с большим уважением и теплотой. На тот момент она возглавляла ансамбль «Мадригал», основанный Андреем Волконским. Изумительная певица и тонкий, чистый человек. Внешне – миниатюрная и хрупкая, а характер – стойкий. Несмотря на свой юный возраст, людей я чувствовала и всегда радовалась, когда Лида к нам приходила: войдёт и буквально озарит собой нашу квартирку. Светлая ей память! Мамины живописные платья были портретами. В каждом прочитывалась индивидуальность того человека, для кого оно было сделано. Как, например, платье Елены Образцовой. Смотришь на него и ощущаешь динамику, талант и красоту этой великой певицы и прекрасной женщины. Мама восхищалась ею и выразила это в платье-портрете. Мамы уже нет на этом свете. Ушла она рано, от страшной болезни. Но её работы живы. Они – её душа. Рядом с компьютером, за которым сейчас сижу и пишу эти строки, висит на стене её огромный абстрактный холст. Он как будто выходит за пределы рамы и заполняет собой всю комнату. В нём – движение, воздух и музыка, которую мама так любила. …Пока милиция «гонялась» за грабителями, наступил июль – жаркий, пыльный, душный. Летними вечерами во дворе – брожение. Все закутки забиты. В них сидят компании, собутыльники и парочки, которым негде уединиться. Даже в миролюбивом настроении двор небезопасен и смутен. Но я к нему привыкла и бесстрашно топала в его чёрную дыру выносить мусорное ведро. Пока шла, слушала передачу, которую показывали по телевизору. Все окна были распахнуты, народ впился в экраны. И только одно окно круглосуточно оставалось захлопнутым и тёмным. Поговаривали, что там обитает древняя колдунья. Не понравишься ей – вмиг наведёт на тебя порчу. Каждый раз, когда я приближалась к помойным бакам, мне казалось, что старуха наблюдает за мной из темноты. Впоследствии выяснилось, что не колдунья там жила, а слепая инвалидка. Но это случилось позже, когда она умерла, а пока я вываливаю мусор в бак, иду назад домой и… внезапно останавливаюсь: слышу знакомую мелодию, вклинившуюся в звук телевизора. Она становится громче, разносится в воздухе, я спешу ей навстречу, и она подводит меня к окну квартиры на первом этаже, в которой жил Нюркин парень – главарь местной шпаны. Окно настежь раскрыто, как и остальные во дворе. Из него вылетают крики, гогот и музыка – наша музыка. Или я ошибаюсь? Может, это купленная пластинка, а не та, которую у нас украли? Я стояла, ожидая, что поставят следующую, тоже нашу, и тогда уж точно не останется сомнений. Но заиграло что-то другое. Тут в окне появилась Нюра. Увидев меня, пьяно гаркнула, что нечего здесь торчать и подсматривать. – Не подсматриваю, а пластинки слушаю. Где достали? – спросила я. – Где достали, там их уже нет! Тебе-то какое дело? Вали отсюда! – Чего ей надо? – выросла за её спиной компания дружков. Я повернулась и отправилась домой. Шла и размышляла: что делать? Сказать маме или нет? Лучше смолчу: твёрдой уверенности у меня нет, а война с дворовыми развалит маму на кусочки. Чёрт с этими пластинками! Их всё равно не вернуть! А парня Нюрки вскоре посадили – не за пластинки, а за что-то другое. Двора этого уже давно нет. Где его обитатели, не знаю. Их лица расплылись в памяти, превратились в безликие пятна. Чётко я помню только Мусю. Глаза у неё были добрые, грустные и очень взрослые. ОТРАЖЕНИЯ |
Похожие:
 | Урок 114. «Мятежный человек, полный бунтующих страстей». Слово о... Урок посвящается биографии писателя и обзору его творчества. Лекция учителя и сообщения заранее подготовленных учеников о личности... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Основным средством воспитательного воздействия на уроке было и остается слово – слово учителя, слово писателя |
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Твардовского; познакомиться с общественной деятельностью писателя; увидеть постоянный и мучительный путь Твардовского к правде; проследить... | | Лекция «Вредная пятёрка». Интерактивная беседа по теме «Что вредно и что полезно» ... |
| Учебно-методический комплекс по дисциплине опд. В. 04 В. Распутин... В. Распутина, значение решаемых писателем нравственных проблем. Определяется важность изучения творчества писателя в школе, обсуждаются... | | Тема «Отражение света» Образовательная – сформировать понятие отражения света, раскрыть сущность законов отражения |
| План урока: Организационный момент. Работа над произношением. Работа... Закона Российской Федерации «Об образовании» (редакция от 1 декабря 2007 г. №309-фз) | | Международный литературный конкурс «Купель» 2012 2013 года по произведениям... Номинация: методическая разработка «Урок-беседа по повести-хронике «Сплетение душ» |
| Рабочая программа По детским болезням Для специальности 060103. 65 Педиатрия Программы по детским болезням для студентов педиатрических факультетов высших медицинских учебных заведений (Москва, 2000г.) | | #15. Коля ловил девчонок, окунал их в лужу и старательно измерял... Григорий Остер. Сборник задач по физике (фрагменты) Предлагаю Вашему вниманию сборник задач по физике составленный известным детским... |
| Урок – беседа по повести Оборудование: портрет писателя, выставка книг, слова В. Распутина : «У старух меня особенно поражает спокойное отношение к смерти,... | | Александр Григорьевич Цейтлин Труд писателя «Труд писателя»: Советский писатель; Москва; 1968 В книге правомерно исследуются и проблемы психологии творчества, воспитания писателя, его подготовленности к литературной работе,... |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Хором, по слогам читаем 1 слово (слово закрывается) – пишем это слово; читаем 2 слово (слово закрывается) – пишем это слово; читаем... | | Учебно-методический комплекс по модулю кв15 Язык писателя Факультет филологический Цель: формирование понятия «идиостиль писателя»; приобретение студентами углубленных знаний о жизни и творчестве М. А. Шолохова одного... |
| Разработка урока на тему «Как правильно мечтать?» Разработка урока на тему «Как правильно мечтать?» по повести Ф. М. Достоевского «Белые ночи» | | Разбойник Цель:- познакомить с Виды и формы работы: слово учителя, работа в группах, словарная работа, слушание, беседа |
