Московский университет в судьбе русских писателей и журналистов
Скачать 7.7 Mb.
|
| «Праздник хотя бы раз в год…» (От Достоевского до Толстого) Летом 1880 г. в Москве открывали памятник Пушкину. Это стало событием национального масштаба. Инициатором и устроителем этих торжеств было Общество любителей российской словесности при Московском университете. Разумеется, университетская общественность играла на этом празднике ведущую роль. В момент краткой исторической передышки между двумя волнами террора («диктатура сердца» Лорис-Меликова) московский праздник, на который прибыли делегаты со всех концов страны, приобретал характер корпоративного представительства (своего рода «предпарламента»): русская интеллигенция впервые проводила смотр своих наличных сил. До первомартовских взрывов, прекративших царствование Александра II и открывших не лучшую для Университета эпоху, оставалось менее года22. На обеде, устроенном Московской городской думой 6 июня, где присутствовало много университетских профессоров (в том числе М.М. Ковалевский), случилось то, что пресса обозначила как incident Katkoff. Редактор «Московских ведомостей» и «Русского вестника», смущенный резким изменением общественного климата (удалением ненавистного либеральной партии министра просвещения Д.В. Толстого, крепнущими «конституционными ожиданиями» и т.д., и т.п.), решился обратиться к обедающему большинству с примирительным словом и даже протянул бокал в сторону своего давнего идейного противника И.С. Тургенева (который утром того же дня, 6 июня, на торжественном акте в Университете был избран почетным членом университетского совета). Однако автор «Отцов и детей» отказался чокнуться с оратором, бывшим некогда адъюнктом того же Университета, и даже прикрыл свой бокал ладонью, оставив Каткова, по выражению одного журналиста, «в положении несколько неловком»23. Достоевский, тоже присутствовавший на обеде и подошедший пожать руку издателю «Русского вестника» (где в это время печатаются «Братья Карамазовы»), замечает в одном из писем, что «партия Тургенева», пытавшаяся доминировать на Пушкинских торжествах, «была подготовлена Ковалевским и Университетом». И, пожалуй, только произнесенная через два дня и потрясшая своды Благородного собрания Пушкинская речь смогла воспрепятствовать безоговорочному торжеству «тургеневского» (то есть «западного») направления. (Именно после этой речи Достоевский был немедленно избран почетным членом Общества любителей российской словесности при – напомним еще раз – Московском университете.) Таким образом, в разгар глубочайшего кризиса, переживаемого обществом и государством, Московский университет выступает не только в качестве культурного учреждения, но и как своего рода политическое «опытное поле», где «в общем виде» решается главный вопрос: о выборе исторического пути. Не случайно Тургенев и Достоевский оказываются в самом горниле этой борьбы. Как не случайно и то, что Лев Толстой, блиставший своим отсутствием на Пушкинском празднике, игнорирует сам предмет. П.Н. Милюков описывает одно из своих посещений Л.Н. Толстого – очевидно, на рубеже 1880-х – 1890-х гг. Толстой, скепсис которого в отношении науки все возрастал, захотел потолковать с учеными людьми – в частности, об «общем смысле истории». Он внимательно выслушал Милюкова: Павел Николаевич «был почти побежден» подобным вниманием и видимым отсутствием возражений. Когда собеседники из «аскетической каморки» Толстого (дело происходило в его московском доме) спустились к чаю, «Толстой взял тарелку с тортом и ножик и, прежде чем разрезать, обескуражил меня коротким замечанием: «Ну, что ваша наука! Захочу, разрежу так, а захочу, вот этак!». Реплика, весьма характерная для автора статьи «Что такое искусство?» (хотя в данном случае речь идет о науке), убежденного в тщетности каких-либо научных усилий по достижению истины24. Милюков вспоминает, что после толстовского резюме «было бы уже невежливо доказывать, что, в противоположность строению торта, у науки есть свое собственное внутреннее строение». Торт не примирил оппонентов. «Так пошла насмарку вся наша беседа», – с горечью замечает лидер конституционных демократов: он понимает, что ему «никогда не понять Толстого». Постичь Толстого было действительно трудно. Особенно когда он не только посягал на высокие материи, но и отвергал вещи, милые многим простым сердцам. Речь идет о Татьянином дне. Каждый год, 12 января (в этот день Шувалов, почтительный сын, праздновал именины своей матери: указ об учреждении Университета был, очевидно, лучшим именинным подарком), «студенты рассыпались по всей Москве, и по всем ресторанам и трактирам, малым и великим, шел кутеж» (Г. Чулков). Кутеж этот отзывался звоном бокалов во всех городах и весях, где только обретались университетские выпускники. Натурально, исполнялся Gaudeamus igitur с мажорным припевом: Vivat Academia, vivat professores, студенты водружали на стол любимых профессоров (иногда с применением легкого насилия), дабы в неформальной обстановке внимать их явно нелекционным речам. Полиция получала приказ не беспокоить виновников торжества или, по крайности, препровождая в участок, не забыть принести им свои поздравления. Меж тем в ресторанах прятали хорошие скатерти и посуду. 12 января 1889 г. в профессорских «Русских ведомостях» появилась статья Л.Н. Толстого «Праздник просвещения»: имелся в виду приходящийся как раз на это число Татьянин день. Толстой сравнивает ритуальные возлияния в честь Татьянина дня с бессмысленным разгулом деревенских праздников, когда празднующие «валяются и корчатся, наполняя воздух алкогольным зловонием», и «каждый из них готов одурманивать себя до потери образа человеческого». В этом празднующие – едины. «Дикие мужики и образованнейшие люди России», то есть те, кто стоит «на двух крайних пределах просвещения», оказываются очень схожи в своем безобразии – с той только разницей, что «мужики пьют водку и пиво, просвещенные – напитки разных сортов», «мужики падают в грязь, а просвещенные – на бархатные диваны». Толстой полагает, что интеллигентские оргии – не что иное, как школа нравственного разврата и что просвещение ничего бы не потеряло без этих академических вакханалий. Разумеется, Толстой-моралист не мог сказать ничего другого. И в толпе студентов, которые, по некоторым сведениям, вечером того же дня направились от ресторана «Эрмитаж» к его дому в Хамовниках, дабы «поговорить» с автором «Войны и мира», было, очевидно, немало таких молодых людей, которые могли бы разделить его взгляды. Но, как случалось уже не раз, его одинокий призыв будет отнесен к причудам гениального человека. Правда, тут есть еще одна сторона. Дело даже не в живучести давней университетской традиции. По причине довольно однообразной студенческой жизни – с ее учебными и житейскими тяготами, экзаменами и т.д. – Татьянин день мог представляться царством чистой свободы. В метафорическом смысле его можно даже сравнить с Юрьевым днем. Студент на один день обретал полную волю, получая законное право нарушать привычный уклад (что дозволяется обычно лишь во время карнавала и маскарада). Молодости как бы давался карт-бланш; тем же, кто вышел из этой поры, – возможность вспомнить прежний ученический пыл. В «глухую пору листопада» – в 1880-е – нач. 1890-х гг. – праздник имел еще и подспудный политический смысл. «…Нам нужен этот праздник хотя бы раз в год», – скажет через пятнадцать лет после статьи Толстого, в 1904-ом, такой чистый человек, как князь С.Н. Трубецкой. Банкеты, устраиваемые в Татьянин день, «служили той отдушиной, в которую москвичи выпускали принудительно сдерживаемые цивические настроения» (А.А. Кизеветтер даже называет эти гастрономические сборища суррогатом публичных митингов). Иными словами, 12 января (не в укоризну Толстому) позволительно рассматривать не только как факт коллективного умозатмения, но и как робкую, принявшую форму застолья (и поэтому не лишенную приятностей) попытку политического протеста. «Отправляясь на такой банкет, – продолжает Кизеветтер, – можно было заранее предвкушать удовольствие от едкой и пикантной речи Гольцева, наполненной острыми шпильками по адресу вершителей русских судеб <…> от пылких воспоминаний о далеких временах Грановского и Герцена…». Не говоря уже о том, что на университетском акте в Татьянин день ректор Тихонравов не упускал случая «строго-величавым голосом, с бесстрастным выражением лица» дать отпор политическим нападкам газеты Каткова и защитить Университет от неслабеющего пера «московского громовержца». Это тонкое обстоятельство не брал в расчет Лев Толстой.. Если верить П.Н. Милюкову, В.В. Розанов, позже прославившийся «в роли писателя-философа определенного направления» (Милюков благоразумно не уточняет, какого), был в Университете малозаметен. Однако не настолько, чтобы его не заметила (правда, вне стен Университета) Аполлинария Суслова, которая, будучи старше 24-летнего студента третьего курса историко-филологического факультета Василия Розанова на целых шестнадцать лет, осенью 1880 г. стала его женой25. Это произошло менее чем за три месяца до смерти Ф.М. Достоевского – ее первого избранника (который, в свою очередь, был старше ее на четверть века), героя недавних пушкинских торжеств. Так вокруг Московского университета стягивались линии жизни и судьбы. П.Н. Милюков упоминает еще об одном своем соученике – «довольно пассивном» участнике исторического семинара у профессора П.Г. Виноградова, М.Н. Покровском: «Покровский прогремел при большевиках своим квазимарксистским построением русской истории. Ими же он был развенчан. У нас он держался скромно, большей частью молчал и имел вид вечно обиженного и не оцененного по достоинству». «Вечная обиженность» может стать не только источником государственных переворотов, но и движителем научных карьер. В недрах старого доброго учебного заведения наряду с будущим автором «Опавших листьев», сокрушавшим позднее «традиционные ценности», но при этом еще обладавшим признаками гениальности, возрастает автор «Русской истории в самом сжатом очерке», ставшей на долгие годы обязательным чтением для сотен тысяч познающих законы классовой борьбы неофитов. Оба они слушали «лектора-чародея», «гениального профессора», «бездонно умного» и «беспредельно талантливого» В.О. Ключевского, фундаментального Н.Я. Грота, легендарного учредителя Высших женских курсов В.И. Герье. Каждый из этих корифеев представлял собой незаурядную личность – со своими странностями и уклонениями. Герье, например, не терпел возражений и однажды, «встретив в посетившем его госте несогласие с собой, вскочил, ринулся в переднюю, надел шубу и ушел из своего дома, оставив гостя в одиночестве в кабинете». А.А. Кизеветтер видит в этом случае проявление нетерпимости. Но, с другой стороны, не есть ли это высшее проявление деликатности? Ведь почтенный профессор как-никак не выгнал строптивого посетителя, а счел за благо в известном смысле пожертвовать собой. В этом конгломерате умов, характеров, воль было все. Здесь, в центре Москвы, располагалось самое чувствилище культуры. Пожалуй, только в Московском университете был в такой мере сконцентрирован умственный потенциал нации. Признаки религиозного обновления, вскоре прерванного, также не обошли Моховую. На рубеже веков возникает обаятельная фигура уже упоминавшегося князя С.Н. Трубецкого: он воплощал в себе благородные стороны русского философского ренессанса. В нем, природном аристократе и интеллигенте, высокий религиозный дух вполне уживался со сдержанной политической страстью. «Соборное сознание» и университетская автономия (то есть соединение душ и разъединение лиц26) – вещи как будто противоположные – были постоянной целью его стремлений. Автономия, практически уничтоженная в 1884 г., была с оговорками восстановлена в 1905 г. С «соборным сознанием» дело обстояло сложнее. Между тем, времени оставалось совсем немного. Царь-студент «Гибель или упадок высшей школы есть национальное несчастье…» – скажет в 1911 г. все в тех же «Русских ведомостях», где некогда публиковал свои инвективы Толстой, В.И. Вернадский. Статья называлась «Разгром»: речь шла о демонстративной отставке – после не менее демонстративного ввода на Моховую полицейских сил – более сотни преподавателей Московского университета – приват-доцентов, профессоров и т.д. Они почли себя и Университет оскорбленными и вступились за свою общую честь. «Но автономия и свобода преподавания, – говорит Вернадский, – теснейшим образом связаны с высоким понятием личного достоинства, полной личной независимости в академической области, высоким положением преподавателей высшей школы в среде родной их страны». Сама власть толкала Университет в «оппозицию». Вообще, до самого конца XIX столетия Москва почти не знала серьезных студенческих выступлений. «Маловская история», о которой столь красноречиво поведал Герцен, – это все-таки местный, вызванный личным нерасположением к профессору, инцидент. Знаменитая прокламация «Молодая Россия» (1962), сочиненная одним-двумя ошалевшими от запаха крови юношами и поразившая современников своим людоедским пафосом, не оставила в университетских анналах заметного следа. В отличие от Петербургского, вплоть до конца XIX в. Московский университет никогда не закрывался (за исключением холерного 1830 г.). Однако настало время, когда, как выражается Н.С. Арсеньев, «революционная толпа старалась захватить власть над Университетом». И, надо сказать, немало в этом преуспела. Не спасает положения тот утешительный факт, что иногда сами студенты пытались дать отпор срывавшему лекции горластому меньшинству27. Власть сделала свое дело – молодежь дружно «просила бури». Ключевский, шести лет не доживший до конца царствования Николая II, говорил, что наследник царствовать не будет. С.Н. Трубецкой на приеме у государя прежде всего заметил его глаза «с выражением “жертвы обреченной”» – и ему, очевидно, по чисто профессорской привычке, стало жаль императора – «как студента на экзамене». Этот экзамен так и не будет сдан. Московский университет не мог не отозваться на ту тектоническую энергию, которая накапливалась в глубинах русской жизни, грозя в один прекрасных день смести ее самое. Конечно, и Ключевский, и Трубецкой, и Тимирязев, и Вернадский, и Кизеветтер, и Виноградов, и Герье – как, впрочем, и многие другие из тех, кто прямо не принадлежал к университетскому кругу, – не могли не ощущать этих подземных толчков, которые, возрастая по силе и частоте, сигнализировали о близком пришествии апокалипсических времен. Последние полвека до катастрофы – это эпоха канунов. Крепнущее сознание неизбежности и необходимости перемен, с одной стороны – а с другой, если говорить об университетской среде, надежда на то, что империя сможет пройти этот тернистый путь без необратимых потерь и без утраты исторического лица. Сплачивая вокруг себя значительную часть национальной элиты, Университет вместе с тем подвергался воздействию общей национальной тоски. Профессора, его покинувшие (часто не по своей воле), становились оппозиционными журналистами и лидерами антиправительственных политических партий. Профессора действующие готовы были унести «зажженные светы» именно туда, куда указывал поэт: «в катакомбы, в пустыни, в пещеры». Они не подозревали, что их достанут и там. Университетское общежитие, где обитал молодой философ А.Ф. Лосев, по странной прихоти носило имя Николая II. Не эта ли явно завышенная – разумеется, со стороны общежития – самооценка будет обыграна в одном веселом романе, где фигурирует студенческая общага имени монаха Бертольда Шварца (изобретателя пороха, между прочим)? Николай II пороха не изобретал. Но как бы там ни было, дни монархии были уже сочтены. Меж тем, интеллигенция только тем и занималась, что задумывалась о выборе пути. Путь, в общем, предполагался один – на Запад. (Или еще дальше – к новым сияющим далям, но, разумеется – все в том же направлении.) Никакие другие альтернативы не обсуждались и не принимались в расчет. Возможна ли «наука о России»? В 1934 г. бывший выпускник юридического факультета, а ныне изгнанник, с горечью скажет: «После тяжелых испытаний, на чужой стороне, без родины, ныне я вспоминаю с болью, что ни у кого из служивших в Храме (просвещения. – И.В.) ни разу за все четыре года я не услышал внятного слова о просвещении, о русском просвещении… о том Просвещении, истинный смысл которого сиял на словах фронтона». (То есть: «Свет Христов просвещает всех».) Это свидетельство принадлежит Ивану Шмелеву. Не забывая ничего из того, что дал ему «Дом Мученицы Св. Татьяны» (именно так именует он светский ученый храм), и будучи благодарным ему, автор «Лета Господня» утверждает, что все это «не было прохвачено основной нитью, связывающей юные души с родиной, с национальным, с нашим». Шмелев говорит, что русские университеты не знали главной науки – науки о России («меня, в лучшем случае, в Европу уводили, в человечество уводили»), что в университетском многознании не было системы – «системы познания России». (Вспомним мерзляковское прижимание руки – к сердцу: «Вот система!».) И что в свою очередь Россия не вняла ни Пушкину, ни Достоевскому. «И теперь – что же с ней?» Движение на Запад совершилось буквально. Русских изгнанников разбросало теперь по всему пространству Европы. И. Шмелев пишет свою статью на крайнем западе Франции, в Булони. Для Шмелева Татьянин день – это поминки. «Нет, мы не празднуем ныне, – говорит он, – великой годовщины – 175-летия основания старейшего российского университета – Московского Императорского Университета. Праздновать мы права не имеем, и нет у нас оснований праздновать: нашего университета нет. Мы можем его только поминать; и, поминая, каяться». С этим не вполне будет согласен его младший друг и многолетний корреспондент, другой изгнанник, Иван Ильин, для которого прежний Университет – это неуничтожимая духовная реальность: «…Нам, старым москвичам, мило и дорого видеть, что праздник старейшего русского университета получает в русском зарубежье значение общерусского национального праздника». Очевидно, И. Ильин полагает, что Татьянин день – это единственная возможность сплотить многоликую русскую эмиграцию, соединить всех пребывающих на чужбине, отогреть их у одного – хотя бы метафизического – огня28. Такого «поворота сюжета» никак уж не мог предвидеть Лев Николаевич Толстой. Другой русский писатель тоже обращался к студентам: повод, правда, был немного иной. 3 апреля 1878 г. насельники Охотного ряда, торговцы и мясники, с криками «бей их! валяй!» набросились на студентов, шествующих от Курского вокзала вслед за тюремными каретами, перевозившими их высылаемых из Киева коллег. Демонстрантов (если так их можно назвать) сильно помяли. Озверевшая толпа едва не ворвалась в сам Университет, где в лабораториях мирно трудились ничего не ведающие химики, физики, анатомы. («Это, – говорит Кизеветтер об отношениях Охотного ряда с его «территориальным соседом», – были тогда Рим и Карфаген».) Через несколько дней шесть студентов историко-филологического факультета (среди которых – 19-летний Павел Милюков) пишут письмо Достоевскому. Привыкшие «пользоваться» мнениями своего адресата «и уважать их, даже когда не разделяли», они просят автора «Дневника писателя» разъяснить им вечные русские вопросы – «кто виноват» и «что делать». «В обществе не слыхать сильного, разумного слова; наши учителя молчат – и теряют право на название учителей29». Главная тема их письма – «народ и интеллигенция». Они понимают, что от разрешения этой дилеммы зависят судьбы страны. И – их собственная судьба. «Многоуважаемые г-да, писавшие мне студенты <…> – отвечает Достоевский, – ваши вопросы захватывают все, решительно все современное внутреннее России…» Через сорок лет Россия будет расколота революцией и гражданской войной: некоторые авторы письма доживут до этого часа. Отвечая студентам, Достоевский говорит, что они не виноваты в разладе с народом, ибо они – дети: дети этого общества, которое есть «ложь со всех сторон». И «молодежь несет на себе ложь всех двух веков нашей истории». Но отстраняясь от общества, покидая его, студент «уходит не к народу, а куда-то за границу, в «европеизм», в отвлеченное царство небывалого никогда общечеловека, и таким образом разрывает с народом…». И, чувствуя это, народ отвергает попытки сближения, поскольку видит в них стремление по-барски руководить им: «все эти хождения в народ произвели в народе лишь отвращение». Нельзя насильно навязывать ни религии, ни свободы. Нельзя презирать привычки и обычаи тех, кому хочешь сделать добро: «презрение не ведет к любви!». Автор письма здесь очень близок к тому, о чем через много лет скажет И. Шмелев (вернее, Шмелев близок к Достоевскому). Начинать надо с познания России – той, какая она есть. Начинать надо с христианского понимания жизни и истории: то есть с любви. Не это ли есть главная «скрепа», способная удержать нацию от распада? Но пока народ не испытывает к юным интеллигентам никаких дружеских чувств. «Барчонки» – вот его приговор. «А между тем, – продолжает Достоевский, – тут есть ошибка и со стороны народа; потому что никогда еще не было у нас, в нашей русской жизни, такой эпохи, когда бы молодежь (как бы предчувствуя, что вся Россия стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной) в большинстве своем огромном была более, как теперь, искреннею, более чистою сердцем, более жаждущею истины и правды, более готовою пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды. Подлинно великая надежда России!»30 Достоевский имеет в виду прежде всего университетскую молодежь. Разъединение интеллигенции и народа – это не только трагедия нечувствия, неузнавания, взаимной глухоты. И не только сословная рознь, вызванная неравенством и небратством. Тут важен не социальный, а скорее ментальный аспект. И прежде всего – религиозный. Тот, кто в «белом венчике из роз» возникнет вскоре из кровавой метели, засвидетельствует, что вопрос не решен. Засвидетельствуют это и «тела убитых студентов, сражавшихся против большевиков»: поздней осенью 1917 г. они будут сложены в залах университета на Моховой. «Как обезумевшая, – говорит очевидица этих событий, – я ходила вдоль их рядов, вглядываясь в их лица. Это были все лучшие сыны России, сколько было лиц тонких, красивых – цвет нашей Родины». Их отпевали в церкви Вознесения на Никитской, где когда-то венчался Пушкин. За их гробами шли тысячи людей: в том числе их университетские профессора. И если первой публичной манифестацией русской интеллигенции был Пушкинский праздник, то последним ее массовым шествием стал этот погребальный кортеж. Агония Университета была недолгой. В 1921 г. на последнем заседании Психологического общества (оно проходило под председательством И. Ильина) А.Ф. Лосев сделал доклад на весьма актуальную тему: «”Эйдос” и “идея” у Платона». Что ж: наступала эпоха идей. В 1955 г. Борис Зайцев напишет: «Недавно я видел (очевидно, в кино. – И.В.) новое здание Университета на Воробьевых горах. Это нечто громадное, американского духа, с башней. Совсем другой мир. Рядом крошечными, бедными кажутся прежние Старый и Новый (то есть постройки 1835 г. – И.В.) Университеты. Не знаю даже, существуют ли они, как Университет, или же там другое теперь». К счастью, Университет существовал. Но теперь «там» действительно было другое. Традиция прервалась (несмотря на ритуальные уверения в обратном) – и то, что возникло, оказалось, может быть, по-своему грандиозным, но совершенно иным. На фоне других – вселенских – событий падение Карфагена было не столь заметно. В нынешнюю эпоху, которая, по-видимому, тщится соединить времена, слабая нить запутывается и рвется. Ни к Святой Руси, ни к Руси Советской вернуться уже невозможно. Нынешняя Россия – это Россия-минус: за вычетом дооктябрьской и послеоктябрьской одновременно. В то же время – это Россия-плюс: опять же с прибавлением и той, и другой. И гипотетическая нить должна пройти сквозь них и соединить оба эти пространства. Но странная вещь. Если, скажем, на заре XX века умозрения века минувшего – его первых, отдаленных на столетие дней – казались безнадежной архаикой или сентиментальной грезой, то этого ощущения совершенно нет в наши дни – применительно к началу XX в. Как будто те интеллектуальные страсти, которые кипели в религиозно-философских собраниях или в аудиториях на Моховой, произносимые там имена и, наконец, поднимаемые проблемы – все это не только не утратило своего жгучего интереса, но, напротив, в силу приобретенного нами опыта стало еще значительнее и современнее. Как будто не было этих ста лет, напоенных светом и тьмой, славой и горем, и самое время снова начать заседание – хотя бы с доклада «”Эйдос” и “идея” у Платона». «Университетский слой» в начале XX в. был слоем крайне тонким и ненадежным: принадлежащие к нему не могли не чувствовать, что под ними «хаос шевелится». Цветущая культура не смогла спасти нацию от грядущей беды. В веке двадцать первом ситуация довольно похожая: разве что культуру следует оценить гораздо скромнее. Вопрос о будущем не может быть снят, пока прошлое остается под вопросом. В своей статье «Мученица Татьяна» Иван Шмелев вспоминает другую Татьяну – пушкинскую. Он говорит об их мистической связи. Для него – это образ утраченной России. Будет ли она обретена вновь? То есть – найдена, постигнута, возрождена? Не забудем, что в русском языке это слово может иметь и другой смысл. |
Похожие:
 | Конспект открытого бинарного урока (русский язык и литература) 9... Цель урока – проследить общность судеб семей русских классиков во время Отечественной войны 1812 года, рассмотреть освещение темы... |  | Конкурс проводится роо «Союз журналистов рс(Я)» Конкурс проводится роо «Союз журналистов рс(Я)» и являет собой индивидуальное профессиональное соревнование журналистов, членов Союза... |
| Урок в 8 a классе по теме: "Russian writers" Составить и обсудить список имен русских писателей, произведения которых могут дать представление о русских людях партнерам по проекту... | | Концептуализация русских писателей-классиков XIX века Л. Н. Толстого... Концептуализация русских писателей-классиков XIX века Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского в англоязычной лингвокультуре |
| Воспитание нравственно-этической культуры у подростков на основе... Работа выполнена на кафедре педагогики и яковлевоведения фгбоу впо «Чувашский государственный педагогический университет им. И. Я.... | | Календарно-тематическое планирование по предмету (курсу) литература... Введение. Литература и история. ( Интерес русских писателей к историческому прошлому своего народа. Историзм творчества классиков... |
| Рабочая программа Цель урока – проследить общность судеб семей русских классиков во время Отечественной войны 1812 года, рассмотреть освещение темы... | | Реферат Интересные факты биографии русских писателей Именно в это время русская литература вышла на мировой уровень, и имена наших классиков знает сейчас буквально каждый. Но что, кроме... |
| Конспект учебного занятия по теме «Рукопашный бой» Цель урока – проследить общность судеб семей русских классиков во время Отечественной войны 1812 года, рассмотреть освещение темы... | | Реферат на тему: «Почва и человек» Диссертация В. В. Докучаева была посвящена судьбе русских черноземных степей, охваченных страшной болезнью истощения: падением почвенного... |
| «живите с совестью в ладу» Информационный бюллетень К 60-летию со дня рождения В. Д. Нестеренко, поэта, журналиста, члена Союза писателей рф, члена Союза журналистов, лауреата премии... | | Начальная общеобразовательная школа №992 «излучина» Конспект развивающего... Цель урока – проследить общность судеб семей русских классиков во время Отечественной войны 1812 года, рассмотреть освещение темы... |
| План недели Русского языка и литературы (с 11. 03 – по 17. 03 2014 г.) Конкурс на лучшего чтеца прозаического произведения современных русских писателей среди 5 классов | | Тема урока Кол-во часов ... |
| Календарно-тематическое планирование по литературе в 10 классе Познакомить с основными темами и проблемами русской литературы XIX в., художественными открытиями русских писателей-классиков | | Методические рекомендации по изучению дисциплины б. 14 История русской... Цель урока – проследить общность судеб семей русских классиков во время Отечественной войны 1812 года, рассмотреть освещение темы... |
