3 юродивые и кликуши
Скачать 2.59 Mb.
|
| 23 еле отпевания делили на мелкие кусочки. Наконец, многие приходили к гробу с пузырьками и собирали в них ту влагу, которая текла из гроба. Должно думать, что и эта влага будет оказывать целебное дсйстние на детей. Срачицу, в которой умер Иван Яковлевич, разорвали на кусочки. Пришли солдаты его обмывать, но женщины вытолкали солдат вон, как недостойных, и сами его обмыли, и ту воду, которой обмывали, тут же выпили. Поэтому-то у пишущего сии строки есть и песочек и кусочек срачицы, но воды нет. Во все время, пока тело стояло, ежеминутно служили панихиды. На могиле в день похорон, говорят, было отслужено до семидесяти панихид, за что причетчики получили до 400 рублей,— неизвестно только, ассигнациями иди серебром. По отпевании прикладывались только к рукам покойника, которые были спущены из гроба, сам же он был весь закрыт, и прикладывались так долго, так усердно, что, казалось, конца не будет. Гроб до самой могилы несли мужчины и женщины. Хоронили его за счет г. Заливского, хотя он и католического вероисповедания (см. в «Северной пчеле» о похоронах Ивана Яковлевича) 7. Этот же самый г. Заливский хоронил и Семена Митрича. Ко времени выноса из церкви собрались уроды, юроды, ханжи, странники, странницы. В церковь они не в ходили, за теснотой, и стояли на улице. И тут-то среди белого дня, среди собравшейся толпы, делались народу поучения, совершались будто бы явления и видения, изрекались мнимые пророчества, хулы, собирались деньги, издавались зловещие рыкания и пр. и пр.* Неутешная толпа прямо с похорон пошла в «безумный дом» и венчала там на место Ивана Яковлевича нового юродивого, который уже лежал на сто месте, испив малую толику от заупокойной чаши. Новый юродивый, еще при жизни Ивана Яковлевича писавший записочки, сгоряча говорит не уставая, говорит много, но совершенно безотносительно к нуждам посетителей, и вес больше о политических неустройствах, до которых никому дела нет. И поклонники умершего пророка, \ Г. Скавронский в «Очерках Москвы» указывает еще несколько особенностей погребения Ивана Яковлевича: «В продолжение пяти дней его стояния отслужено более двухсот панихид; псалтырь читали монашенки, и от усердия некоторые дамы покойника беспрестанно обкладывали ватой и брали ее назад с чувством блаюговенин; вату ^ту даже продавали; овес играл такую же роль; цветы, которыми был убран гроб, расхватаны вмиг; некоторые изуверы, но уверению многих, отгрызали лаже щепки ОТ гроба. Бабы провожали !роб воем и причитаниями: «На кою ты нас, ба-тюшко Иван Яковлевич, оставил, покинул сироти-ну-шск (это слово пелось и тянулось таким тоном, что звенело в ушах), кто нас без тебя ом всяких бед спасет, кто на ум-разум наставит, ба-тю-шка-в-а?» Многие ночевали около церкви. Могила выстлана камнем, наподобие пещеры. • Долгое время на могиле служили до двадцати панихид в день,..» 24 скорбя о невозвратимой их потере, никак не могут забыть старого пророка. Московские купчихи завертывают в дорогие турецкие шали свечи и ладан, сдут на могилу Ивана Яковлевича и, отдавая там свои дары, говорят: «Свечи и ладан нашему батюшке, а шаль — священнику». стих НА ПОХОРОНЫ ИВАНА ЯКОВЛЕВИЧА Какое торжество готови! Желтый дом"! Зачем текут туда народы волны В телегах и в ландо, на дрожках и пешком, И все сердца тревош мрачной полны? От Пресни, от Щипка, к Сокольникам стремясь, По удинам вел и кия столицы, Бегут, подняв хвосты, разбрызгивая грязь, Всех кумушек московских вереницы. И слышится меж них порою смуглый глас, Исполненный сердечной, тяжкой боли: «Иван Иаконлич безвременно угас! Угас пророк, достойный лучшей доли!» О, бедные! мне ваш понятен вопль и сто»: Кто будет вас трепать немытой дланью? Кто будет мило так дурачить вас, как он, И услаждать ваш слух своею бранью? Кто будет вас кормить бурдою с табаком Из грязного, вонючего сосуда, И лакомить подчас засохшим крендельком, Иль кашицей с засаленного блюда? Ах, этих прелестей вам больше не видать! Его уж нет! и с горькими слезами Спешите вы ему последний долг отдать Со всех кон поп Москвы несметными толпами... Того уж нет, к кому полвека напролет Питали вы в душе благаговеньс, И, в слепоте, всему, что сдуру не соврет, Давали вы глубокое значенье. Да, плачьте, бедные, о том, кого уж нет, Кто дорог был равно для малых и великих; Но плачьте и о том, что просвешенья свет Еще не озарил понятий ваших диких! ° СЕМЕН МИТРИЧ Сравнивая Семена Митрича с Иваном Яковлевичем, мы находим в последнем великого древнерусского философа и мыслителя, не имеющего, по-видимому, ничего общего с первым; но они родные друг другу, и только Семен Мит-рич несколько пооткровсннсс Ивана Яковлевича. Если Иван Яковлевич валяется на полу в пыли, в грязи, в сале, То Семен Митрич — это просто масса живой грязи, в которой даже не различишь, человеческий ли это образ или 25 животный. Было в Москве одно купеческое семейство, состоявшее из отца и сыновей; жили они хорошо, но по смерти отца сыновья поссорились, разделились; при разделе один обманул другого, и вот начали жить они отдельно, проклиная друг друга. Один из братьев скоро умер, успев отдать свою дочь в Никитский монастырь, где она жила до последнего времени, а другой весь прожился, стал юродствовать и, наконец, сделался Семеном Митричем. В славу он вошел в Смоленском рынке, пятьдесят лет тому назад. Прежде он все зимой бегал на реку умываться, бегал босой и в одной рубашке, потом засел дома и начал предсказывать. Последние двадцать пять лет жил он постоянно на одной квартире у Николы на Щепах, в доме купца Чамова, где и умер. Идя к нему, надо было, войдя в ворота, пройти через грязный переулок на заднем дворе, спуститься в подземелье, и тут направо была кухня, где он жил. Кухня — вроде подвала со сводом; прямо — русская печь; направо — окно и стена, уставленная образами с горящими лампадами; налево в углу лежит на кровати Семен Митрич; возле него — лохань; в подвале мрак, грязь, сырость, вонь... Он прежде все лежал на печи, потом лег на постель, с которой ни разу не вставал в продолжение последних нескольких лет. Тут, лежа на постели, совершал он все отправления; прислуживавшая ему женщина одевала и раздевала его, иногда раза по два мыла его и переменяла у него белье. «Если же не доглядишь,— рассказывала она,— так он и лежит...» «А то,— прибавляла другая,— ручку бывало замарает: ты пойдешь к нему, а он тебя и перекрестит». Вот это-то и было у Семена Митрича великим подвигам, поэтому-то и он считался великим подвижником1. Церкви, по обыкновению, он не знал: «богу не знамо когда молился»,— говорили мне у него. Вот Иван Яковлевич — тот великий философ. Он, бывало, и от писаний скажет, и эл-лииской премудрости научит, и табачок освятит, а Семен Митрич ничего этого не знал. Во-первых, он не любил, чтоб его спрашивали о чем-нибудь. Спроси его кто-нибудь о женихе, или о пропаже, или как одна барыня спросила, куда убежала ее девка, он или обольет помоями, или какою нечистью обдаст. Для получения от него ответа нужно было только подумать, а он и скажет. «Святой был человек!» — прибавляла рассказчица. Да и говорил он не ухищряясь, как велемудрый Иван Яковлевич, а просто, что ему взбредет на ум: «доска», *полсно», «воняет», «вши» и т. п., а почитательницы-то его над каждым таким словом и ломают голову, отыскивая его таинственное значение. Богатая купчиха из Рогожской выдавала дочь замуж и приехала спросить у Семена Митрича; что жених, выдавать ли дочь, и т. п. Вошла и села, а он и говорит: «Доски».— «Что это за 26 доски? — спрашивает купчиха.— Какие у меня доски! у меня все сундуки, набитые шелком да бархатом».— «А мы отвечаем ей,— говорила мне рассказчица,— что не знаем, а сами думаем: как не знать, известно, что значит «доска» — гроб. Так ведь и сделалось: дочь-то у купчихи умерла... Стал он — Семен Митрич — приближаться к кончине. Исповедался, причастился и маслом особоровался, и за день до нового года (1861) преставился».— «Хорошо он ущер?» — спрашиваю я. «Ах, так-то хорошо! так-то хорошо! Да кому ж и умирать так, как не великим подвижникам!» Еще во время болезни навешали его купчихи, барыни, княгини, графини. Которая сама не приедет, та девку или лакея пришлет: «Что, как Семен Митрич?» Больше всего бывали у него штабс-капитан 3-ий да его супруга, из купеческого рода: то один приедет, то другая. Хоронил его г. 3-ий. Положили его в дорогой гроб, за который дали двадцать восемь рублей. Пока еще стояло тело, панихиды не прекращались с утра до ночи: отслужили одну, сейчас же просят другую. Обедню во время отпевания служили соборне: протоиерей, два священника, три дьякона, и пел хор певчих. Говорили, будто один человек очень сердился, что ему не сказали про смерть Семена Митрича: тогда, говорила рассказчица, не столько было бы духовенства! Другие же, как только узнали про его смерть, тотчас начали стекаться из разных мест. Стечение народа было страшное! Двор постоянно был полон; где лежало тело, туда уже нельзя было и пролезть. Вес имущество Семена Митрича растащили на память и из почтения и теперь берегут где-нибудь... Один тащил его подушку, другой — какую-нибудь его тряпицу, третий — ложку,— которою он ел, четвертый — его опорки.,, и т. д. Все образа взял, с разрешении священника, Иван Степанович, живущий на Пахре, о котором мы ниже будем говорить. Хоронили его на четвертый день, но многие сердились, зачем так скоро его хоронят. Переулки, примыкавшие к дому, где жил Семен Митрич, церковь — все это захлебнулось народом. В церкви, во время обедни, у гроба его стояла стена народу; все лезли: кто — приложиться, кто — только чтоб до него дотронуться... И эти стены народа, окружавшие гроб, по окончании отпевания сдвинулись и подняли гроб и понесли его на Ваганьково кладбище. Впереди всей процессии скакал неизвестный никому юродивый, босиком и в черной рубашечке. Скачет, скачет, остановится, три раза поклонится гробу и снова скачет. Потом несли образ, шли певчие, Духовенство, плотная масса народа на головах несла гроб; следовали другие массы народа; ехали экипажи... На кладби-Ще ревнителями было устроено обильное угощение. Разошлись поздно. 27 ДАНИЛУШКА КОЛОМЕНСКИЙ Он из крестьян. История его жизни печальна и трогательна,— это история того, как у нас падают и замирают сильные натуры. Данила Иванович, или, попросту, Данилушка,— уроженец Московской губернии, Коломенского уезда, села Лыкова, принадлежавшего Б. Он — сын лыковского крестьянина Ивана Ефремова, мужика богатого и закоренелого раскольника, который считался первым начетчиком и исполнителем разных обрядов, имел у себя моленную, где попом была его жена, мать Данилушки. Она постоянно пребывала в моленной, собрав около себя старух, читала им писания и толковала и за то всеми была уважаема. Село Лыково разделялось на две слободы, и обе слободы ходили молиться к Ивану Ефремову; ему же отцы поручали своих детей, товарищей Данилушки. Но эти товарищи ему не нравились, как, вероятно, не нравился и тот мрачный дух, который господствовал в доме его отца, и Данилушка вырастал одиноко. Никогда он не играл с детьми из своей слободы, а лет с десяти стал ходить в другую слободу, называемую Бутырки, где не было ни одного раскольника, и охотно играл с тамошними мальчиками. Игра деревенских мальчиков — обыкновенно бабки. Данилушка, наиграв у мальчиков бабок, им же их потом и продавал; играл же он лучше всех, несмотря на то, что был очень близорук. Когда ему было лет двенадцать, искусство его играть в бабки дошло до чрезвычайности: он один всех обыгрывал, и мальчики покупали бабки не иначе, как у него. Таким образом оборот маленького капитала Данилушки шел быстро: у него в неделю скоплялось до тридцати копеек серебром; но эти деньги он никогда не носил домой, а отдавал их на сбережение бутырскому мужику Герасиму, церковному старосте. Герасим любил мальчика за сиротливость, давал ему ужинать, оставлял его у себя ночевать; и мальчик полюбил его и просился у него жить, потому что дома ему приходилось плохо: отец больно бил его за нсхождение в молельню. И Герасим, наконец, взял к себе Данилушку, стал приучать его к церкви, то есть брать постоянно с собой, заставлял его в свободное время становиться на клиросе и петь по слуху, потому что, как мы уже сказали, Данилушка был близорук и не мог учиться грамоте. Мало-помалу Данилушка привык к церкви, в продолжение каких-нибудь восьми или десяти месяцев выучил несколько тропарей и, прислушиваясь, подпевал дьячку. Между тем отец Данилушки сердился, ходил браниться с Герасимом и жаловался на него барину, что он держит его сына. Герасим спрятал мальчика, сказав, что он ушел неизвестно куда; а барин, как только узнал, что это мальчик 28 смирный и добрый, взял его к себе в дом. С этого времени Данилушка окончательно возненавидел своего отца и уж больше у него не жил. Барин сделал Данилушку слугою, стал его одевать, обучать и хотел даже снова начать учить епз грамоте. И вот, в будни Данилушка служил в барском доме, а по праздникам продолжал ходить на клирос и слу-жцть в алтаре. Но ему скоро надоело ходить обутым в сапоги. С неделю походил он в барской одеже и сапогах, а потом и то и другое скинул и принес барину, сказав, что ходить в этом не может, потому что все падает. Убежденный откровенным признанием Данилушки, барин позволил ему не носить сапог, кроме воскресных дней; но для него и это было тяжело. В первое же воскресенье он поднес барину, в церкви, сапоги и сказал: «Как хотите, а сапог не надену». С этих пор Данилушка уж больше никогда не носил сапог, и потом освободился и от барской службы. В праздник и в будни он постоянно пребывал в церкви, а когда не бывало службы в селе Лыкове, то бегал в соседние сслы, за две, за три и за пять верст. На дворе, бывало, темно еще, а Данилушка бежит куда-нибудь к заутрени, и как бы рано она ни началась, а он уж, верно, поспеет к самому началу. И не останавливал его никакой мороз, хоть бы в тридцать градусов: решительно в одной рубашке, по колена в снегу, по оврагам и полям бежит он к заутрени, в село Новое или Семеновское. Сначала Данилушка больше всего ходил в село Новое: оно от Лыкова на расстоянии версты, не более. Потому ли он ходил в новинскую церковь, что близко, или ему нравилась тамошняя служба — бог его знает, но только там постоянно его видали, и раньше всех. Если, случалось, придет он раньше благовеста, то зайдет в ближайшую крестьянскую горенку и там дожидается, пока заблаговестят. А заходил он больше всего к старику-скотнику Герасиму, который с девяти лет постоянно состоял при храме божием и знал отлично весь порядок службы. Как скоро ударят в колокол, сейчас Данилушка и Начнет надоедать дяде Герасиму, чтоб шел скорее в церковь, и когда они придут и станут на клирос, дядя Герасим Дает Данилушке тон, как петь, и Данилушка, прислушиваясь к нему, подтягивает. Так несколько времени ходил он в эту церковь, и вдруг что-то ему не понравилось, и он начал ходить и другое село — Шкинь, в четырех верстах от Лыкова. Шкинский церковный староста, человек с состоянием и благочестивый, увидя в Данилушке особую ревность к церкви, пригласил его к себе жить; а у него, на то время, умер барин, отец же от него отступился, так что он был вполне свободен. Оставшись у шкинского старосты, Данилушка получал от него красные рубашки, постоянно ходил в церковь и еще усерднее обыгрывал в бабки маль- 29 чиков, и больше носил домой денег. Мы видели выше, как Данилушка, с раннего детства, искал нравственной свободы и простора жизни. И вот, теперь, он был вполне свободен, но выхода, как и прежде, у него никуда не было, и он стал снова тяготиться своей свободой, снова бежал чего-то искать, но дух его не был уж чист, как прежде: он много потерял с того времени, как десятилетним мальчиком в первый раз убежал играть в чужую слободу... он уже становился юродивым. Около четырех лет он прожил у шкин-ского старосты и потом ушел в Коломну, где его приняли как настоящего юродивого. Так ходил он по улицам, по церквам; ему давали денег, он деньги брал, опускал их за пазуху и вечером относил в свою квартиру, которая прежде была в доме почетного гражданина К., а потом у Ш. По прошествии недели навещал его шкинский староста, обирал у него деньги и увозил к себе в церковь, где, в непродолжительное время, накопились целые кучи медных денег. А Данилушка продолжал ходить по городу, собирать деньги да шутить с купцами. Если кто был толст, то Данилушка, потрепав его по плечу, говорил: «Эй ты, кошолка!» Одного он называл синим, другого звонким. Если они, наоборот, смеясь, говорили ему: «Данила ноги-то отморозил», то он отвечал: «Сам отморозил» и, заложив руки за спину — его обыкновенная походка,— продолжал итти далее и напевать про себя: «О всепетая мати» или: «Милосердия двери отверзи». Так, живя несколько лет в Коломне, он успел столько собрать денег, что выстроил в Шкини колокольню, самую церковь расписал внутри и снаружи, слил туда два колокола, один в триста слишком пудов, а другой — в сто пятьдесят. Воспитание Данилушки, совершавшееся в среде купцов и благочестивых купчих, шло вперед — и вот он начал предсказывать. Рассказывают, будто Данилушка, три раза предсказывал пожар в Лыкове, а в третий раз сказал, что Лыково сгорит в великую субботу, а вместе сгорит и его отец, что и сбылось. В селе был огромный пожар, и отец Данилушки, увидя, что горит его дом, побежал взять деньги в светелке, но пламя его охватило, и он сгорел. Не жилось в Коломне Данилушке, и он ходил в Москву, и жил здесь, без сомнения, в Замоскворечье, где и получил окончательное воспитание в домах богатых купцов. Но в Москве Данилушке почему-то не ложилось, и он опять ушел в Коломну, к любезным ему почетным гражданам его приснопамятного города. И коломенские купцы так любят Данилушку, что за счастье всякий из них считает подать ему копейку-две, даже гривну, потому что, как они говорят, «.торговли нет, если кто не успеет подать ему утром, на почине». Калашники, выйдя утром на рынок, не продают свой товар до тех пор, пока не пройдет Данилушка. |
Похожие:
 | Священная болезнь Достоевского Священную болезнь иногда связывают также с особыми духовными качествами человека, со святостью. Есть, в частности, мнение, что некоторые... |
