2.2. Инвентарь падежей в языках мира
Перечисленные выше семантические роли выражаются в падежных системах языков мира с разной степенью дробности, но, как правило, каждой такой роли (или группе близких ролей) в какой-то из падежных систем соответствует свой особый падеж. Разумеется, функции двух падежных граммем, даже выражающих одинаковые семантические роли, в двух разных языках могут не совпадать (и, как правило, не совпадают) за счет различия в других (не центральных) употреблениях этих граммем; так, падеж, выражающий роль инструмента, может также выражать (или не выражать) роль средства, времени, места и т.д., и т.п.; но при выборе типологически корректного названия падежа принято ориентироваться на его центральную функцию. Так, падеж выражающий роль инструмента, скорее всего назовут инструментальным вне зависимости от того, какие еще роли он способен в данном языке выражать (см., впрочем, ниже, замечание о номенклатуре названий падежей).
Ниже, приводя названия наиболее распространенных в языках мира падежных граммем, мы будем иметь в виду, конечно, только «чистые» случаи. Пояснение вида «инструментальным называется падеж, выражающий семантическую роль инструмента» приблизительно эквивалентно следующему утверждению: «чтобы падеж был назван инструментальным, необходимо, чтобы он выражал роль инструмента в качестве единственной или центральной».
Выражение ролей агенса, пациенса, экспериенцера и стимула (так называемые «главные семантические роли», отражающие наибольшую степень вовлеченности аргумента в ситуацию21) в разных языках, как известно, подчинено разным семантико-синтаксическим стратегиям (изучаемым в рамках одного из разделов синтаксической типологии, так называемой «alignment typology»); эти различия, естественно, могут сказываться и на падежном маркировании аргументов, и мы в самом общем виде охарактеризуем их (подробнее см., например, Кибрик 1979 и 1980b или Dixon 1994b, а также сборник Donohue & Wichmann (eds.) 2008 и обзорную статью Bickel & Nichols 2009). Для этого рассмотрим следующий ряд русских предложений:
(2) a. Мальчик бежит
b. Мальчик спит
c. Мальчик поймал птицу
d. Мальчик увидел птицу
В предложении (2a) перед нами агенс одноместного глагола (далее AI), в предложении (2b) – пациенс одноместного глагола (далее PI), в предложении (2c) – агенс, противопоставленный пациенсу в конструкции с двухместным глаголом (обозначим их, соответственно, AII и PII). Наконец, в предложении (2d) представлены экспериенцер (E) и стимул (S) при двухместном глаголе.
Язык типа русского использует для выражения всего этого разнообразия ролевых ситуаций лишь два морфологических падежа: номинатив, или именительный падеж (кодирует AI, AII, PI и E), и аккузатив, или винительный22 падеж (кодирует PII и S). Такая стратегия (называемая аккузативной) очень распространена в языках мира; она ориентирована как на синтаксическую роль имени (при одноместном глаголе номинатив выражает подлежащее независимо от его агентивно-пациентной семантики), так и на семантическую (при двухместном глаголе пациенс получает особую падежную маркировку – с помощью аккузатива); отметим, что в аккузативных языках, как правило роль экспериенцера отождествляется с ролью агенса, а роль пациенса – с ролью стимула. Тем самым, для русского языка более корректно говорить о том, что номинатив и аккузатив выражают две обобщенные синтаксические роли: подлежащего и прямого дополнения, уже достаточно сильно удаленные от конкретной ролевой семантики (синтаксический характер этих двух русских падежей станет еще более заметен при рассмотрении категории залога).
Иная стратегия (называемая эргативной) состоит в том, что для выражения ролей участников ситуаций (2a-c) также используются только два падежа, но распределение их функций иное: один падеж (называемый номинативом или, чаще, абсолютивом) кодирует AI, PI и PII; ему противопоставляется падеж (называемый эргативом), который кодирует только AII: тем самым, агенс двухместного глагола противопоставляется всем остальным участникам ситуации.
Эргативная стратегия также использует, наряду с семантическими, и синтаксические принципы (не различая, например, ролей при одноместном глаголе); однако в целом эргативные языки (к которым относится значительная часть нахско-дагестанских, картвельских, абхазо-адыгских, чукотско-камчатских, австралийских, полинезийских; часть индоарийских; эскимосские, баскский и др. языки) являются более «семантичными» в том, что касается принципов падежного оформления аргументов глагола23. Так, в эргативных языках экспериенцер часто кодируется иначе, чем агенс (с помощью дательного падежа или даже особого падежа, называемого аффективом; ср. возможность использования той же стратегии в русск. Мне известно / слышно / страшно / холодно, нем. Mir [дат] ist kalt ‘мне холодно’, и т.п.); стимул по-прежнему кодируется абсолютивом.
Наряду с наиболее распространенными аккузативной и эргативной стратегиями, в языках мира имеется также активная (или дуальная) и нейтральная стратегии. При активной стратегии агенс и пациенс различаются не только в двухместном глаголе, но и в одноместном, т.е. во всех типах предикатно-аргументных конструкций. При нейтральной стратегии главные семантические роли никакими специализированными показателями не различаются. Для типологии падежных систем эти две стратегии имеют гораздо меньшее значение. Активная стратегия (вообще редко или практически никогда не наблюдаемая в чистом виде), как правило, проявляется в особых разновидностях полиперсонального согласования актантов с глаголом, а не в падежном маркировании самих актантов, поэтому она обычно сочетается с редуцированной падежной системой «амазонского» типа (см. выше, раздел 2.1), где особые морфологические показатели имеются только у периферийных падежей. Нейтральная стратегия, по понятным причинам, проявляется либо в языках, вовсе лишенных категории падежа, либо в языках с редуцированными падежными системами без показателей главных синтаксических падежей.
Замечание. О «неэргативных» и «неаккузативных» глаголах.
Как можно видеть, основной особенностью эргативного маркирования актантов глагола является формальное отождествление объекта двухместного глагола и субъекта одноместного, а основной особенностью аккузативного маркирования – формальное противопоставление объекта двухместного глагола субъектам двухместного и одноместного. Эта особенность сближает эргативную конструкцию с пассивной (из которой она часто диахронически и возникает; подробнее о пассиве см. Гл. 5), хотя между ними имеется та существенная разница, что пассивная конструкция морфологически производна от активной, а эргативная конструкция является в языке базовой. Эти же особенности эргативной и аккузативной конструкций дали почву для ряда терминологических метафор, наиболее известной (и наименее удачной) из которых является так называемая «гипотеза неаккузативности» (англ. Unaccusative hypothesis). Она была впервые сформулирована Д. Перлмуттером, в основном на нидерландском материале (см. Perlmutter 1978), хотя на ряд ключевых фактов, позднее положенных в основу этой гипотезы, было обращено внимание еще в работе Chvany 1975 (любопытным образом, важное место в этой гипотезе занимают факты русского языка). Впоследствии она была поддержана и развита многими другими синтаксистами, в частности, генеративистами Л. Бурцио (Burzio 1981 и 1986) на итальянском материале и Д. Песецким (Pesetsky 1982) – на русском24.
Согласно этой гипотезе, одноместные (или «непереходные») глаголы делятся на два класса в зависимости от того, каков семантико-синтаксический статус их единственного актанта: у так называемых «неэргативных» глаголов (типа петь или бегать) он, с точки зрения ее сторонников, сближается с подлежащим переходного глагола, а у так называемых «неаккузативных» глаголов (типа падать или оставаться) он сближается с дополнением переходного глагола. На языке формальных синтаксических теорий это различие формулируется таким образом, что «неаккузативные» глаголы трактуются как не имеющие «глубинного подлежащего», а их поверхностное подлежащее оказывается по своей природе «глубинным объектом»25. Доказательством существования этого различия (и одновременно критерием для отнесения глагола к тому или другому классу) является ряд диагностических тестов – так называемые «диагностики неакккузативности». Для русского языка основных таких тестов два: как считается, только неаккузативный глагол может употребляться в конструкции с дистрибутивным предлогом по, ср. (i), и с субъектным генитивом при отрицании, ср. (ii):
(i) a. с каждого дерева упало по груше / на каждой странице осталось по кляксе
(i) b. *на каждой сцене пело по девушке / *на каждой дорожке бегало по спортсмену
(ii) a. груш сегодня с дерева не падало / клякс на странице не осталось
(ii) b. *девушек на сцене не пело / *спортсменов по дорожке не бегало
Соответствующие «диагностики» предлагались и для многих других языков: так, например, утверждалось, что в ряде романских и германских языков (наиболее последовательно – в итальянском) указанное разбиение коррелирует с выбором вспомогательного глагола в форме аналитического перфекта: неэргативные глаголы требуют форм вспомогательного глагола ‘иметь’, тогда как неаккузативные – вспомогательного глагола ‘быть’, ср. в итальянском è caduto ‘упал’, è rimasto ‘остался’, но ha cantato ‘(с)пел’, ha corso ‘(по)бегал’.
Фактически, гипотеза Перлмуттера утверждает существование в описываемых языках элементов дуальной стратегии маркирования актантов одноместного глагола (или «расщепленной непереходности», по аналогии с «расщепленной эргативностью»); эта стратегия проявляется в способности предикатов с разной ролевой характеристикой участвовать в синтаксических конструкциях разного типа. Действительно, субъект глаголов типа бегать имеет явные свойства агенса (в частности, он полностью контролирует ситуацию и действует целенаправленно), а субъект глаголов типа падать имеет явные свойства пациенса (в частности, он не контролирует ситуацию и подвергается изменениям под влиянием внешних воздействий – точно так же, как и пациенс двухместных агентивно-пациентных глаголов типа ронять, колоть или открывать). В такой формулировке гипотеза была бы весьма интересна и заслуживала бы всесторонней типологической проверки, тем более, что факт особенно тесной связи пациенса по сравнению с агенсом с семантикой глагольной лексемы хорошо известен и не подлежит сомнению. С единственной оговоркой – если бы Перлмуттер определял, как это обычно и принято, ролевую характеристику предиката на семантических основаниях, т.е. анализируя семантическое представление предиката и выделяя тот его фрагмент, который соотносится с нужным актантом глагола. К сожалению, Перлмуттер делает, по существу, обратное утверждение: а именно, что ролевая характеристика актанта определяется «тестами на неаккузативность», иначе говоря, «пациентность» субъекта одноместного глагола, например, в русском языке определяется тем, что он участвует в конструкции с генитивом отрицания, в дистрибутивной конструкции с предлогом по, и т.п.
В такой логике рассуждений проявляется очень характерное для «формального» направления в целом недоверие к семантическому анализу (оправдываемое унаследованным от структурализма блумфилдианской школы стремлением к ложно понимаемым «точности» и «объективности») и, наоборот, преувеличенное доверие к фактам языковой сочетаемости. Однако хорошо известно, что семантическая мотивация сочетаемости, как правило, очень сложна и редко зависит от какого-то одного общего фактора. Отказ от «прямого» анализа смысла и стремление искать решение семантических проблем на синтаксическом (или «структурном») уровне – давняя болезнь формальных теорий, но редко когда она приводит к таким обескураживающим результатам, как в случае гипотезы «неаккузативности».
Действительно, тезис о том, что разбиение на два ролевых класса коррелирует с языковым поведением глаголов в выбранных диагностических конструкциях и каким-то образом объясняет его, не выдерживает никакой критики при малейшей попытке выйти за пределы двух-трех примеров. Оказывается, что все диагностические тесты дают разные результаты, причем в каждом случае выбор того или иного глагола подчиняется особым правилам, имеющим сложную семантико-прагматическую природу. Показания диагностических тестов расходятся даже в пределах одного языка, тем более они дают несовпадающие результаты для разных языков. Так, русский глагол прыгать явным образом неэргативный (ср. *детей на полу не прыгало), но в итальянском он спрягается с essere ‘быть’ (è saltato); более того, аналогичная модель спряжения вполне возможна даже и для упоминавшегося выше «неэргативного» глагола correre ‘бежать, бегать’: такие формы, как è corso ‘прибежал’, в основном встречаются в контекстах, указывающих на достижение цели перемещения (сходное распределение имеется и в нидерландском). Еще меньше корреляций с ролевой семантикой в выборе вспомогательного глагола в других романских и особенно германских языках – так, в нидерландском и немецком с глаголом ‘быть’ могут спрягаться даже некоторые переходные глаголы. Дело в том, что для современного итальянского (как и для большинства других европейских языков) выбор вспомогательного глагола ‘быть’ более всего коррелирует со способностью непереходного глагола обозначать изменение состояния или положения в пространстве, а такая семантика совсем не обязательно требует пациентной роли субъекта; поэтому ролевая характеристика глагола ни для итальянского, ни для других языков решающего значения не имеет – если вообще имеет к этой проблеме какое-то отношение (подробнее об истории форм аналитического перфекта в европейских языках с обзором проблемы см., например, Sorace 2000, Aranovich (ed.) 2007 и особенно Сичинава 2008b; аргументированную критику гипотезы неаккузативности с типологических позиций можно также найти в статьях Van Valin 1990, Aranovich 2000 и др.).
Сходным образом обстоит дело и в русском языке. Прежде всего, бросается в глаза, что тесты с дистрибутивным по и с генитивом субъекта могут давать противоречащие друг другу результаты. Например, можно сказать в каждом кабинете сидело по охраннику или в каждой банке ползало по таракану, но совершенно исключено *охранника в кабинете не сидело, *таракана в банке не ползало. Это свидетельствует о том, что и в русском на самом деле конструкции, используемые в тестах на неаккузативность, строятся на основе достаточно сложных семантико-прагматических правил, для каждой конструкции своих и в целом не имеющих прямого отношения к ролевой характеристике предиката. Для конструкции с предлогом по это убедительно показано в работе Кузнецова 2005, где ограничения на выбор глагола в дистрибутивной ситуации объясняются на основе семантических свойств множества, задаваемого предлогом по (что представляется вполне естественным). Ролевая характеристика предиката в число этих свойств не входит: ср. запрет на пациентные глаголы в случаях типа *от его ответов на каждом уроке огорчалось по учительнице, *на тротуаре каждый день спотыкалось по старушке и, напротив, возможность непациентных глаголов, как в приведенном выше в каждой банке ползало по таракану.
Что касается русского субъектного генитива, то правила его употребления до сих пор не представляются полностью ясными и по этому вопросу существует обширная литература; здесь мы не будем касаться точной природы этих правил. Существенно, однако, что все исследователи, которые специально занимались этой проблемой, сходятся в том, что ролевая характеристика предиката имеет к выбору генитива лишь очень косвенное отношение. Впервые это было показано еще в книге Babby 1980 (ср. также Babby 2001); важное значение имели работы Падучева 1997, Борщёв & Парти 2002, Borschev & Partee 2004, Апресян 2006: 43-47 и др. В частности, факты свидетельствуют о том, что очень многие пациентные глаголы в генитивной конструкции невозможны – ср. *старушек на тротуаре не спотыкалось или приводимые Ю. Д. Апресяном *творога не горчило, *рыбы не пахло, *тормозов не лязгало и т.д., и т.п.; с другой стороны, имеются и некоторые примеры агентивных глаголов, допустимых в подобных контекстах – ср. комаров в саду не летало и ряд других. Важно, кроме того, что один и тот же глагол нередко ведет себя по-разному в разных контекстах, ср. *кастрюль не гремело, но okпобедных маршей не гремело, *сарая у соседа не горело, но okдров в камине не горело, и т.п.
Хотя все указанные факты представляются достаточно очевидными, «гипотеза неаккузативности» проявила необъяснимую долговечность и была поддержана в ряде влиятельных работ (ср., например, Levin & Rappaport Hovav 1995 или диссертацию Harves 2002, написанную на русском материале); несмотря на всю неудачность терминологии и самого описанного выше подхода, рассуждения о неаккузативности в различных языках продолжают в изобилии появляться на страницах лингвистической литературы26. К сожалению, приходится признать, что за понятиями «неаккузативность» и «неэргативность» (в отличие от понятий «агенс», «пациенс» или «дуальная стратегия») не стоит никакого внятного и тем более лингвистически полезного содержания, так как лежащий в основе этих понятий формальный «тестовый» подход к выделению соответствующих классов глаголов обнаруживает полную несостоятельность.
К числу «главных синтаксических падежей» следует отнести и генитив (родительный падеж), основной синтаксической функцией которого (как впервые показал Эмиль Бенвенист в известной статье 1961 г.) является выражение любого приименного аргумента (даже если при глаголе эти роли в языке различаются); ср. хрестоматийный латинский пример āmor patris, который может иметь как значение ‘любовь отца’ (генитив выражает роль экспериенцера; при глаголе номинатив), так и значение ‘любовь к отцу’ (генитив выражает роль стимула; при глаголе аккузатив). Выражая лишь одну обобщенную приименную синтаксическую зависимость, генитив в индоевропейских и нек. др. языках аккумулировал большое количество разнообразных семантических функций (см. подробнее Nikiforidou 1991, Lander 2009; анализ русского материала см., например, в Борщев & Кнорина 1990, Вайс 2004 и др.); одной из важнейших является выражение посессора, или обладателя (см. Гл. 4, § 3). В то же время, не во всех языках приименной аргумент теряет способность различать семантические роли, ср. русск. подарок отца vs. подарок отцу.
Вторая группа падежей ориентирована на более периферийные семантические роли аргументов. Падеж, называемый дативом (или дательным) выражает прежде всего роль реципиента (обычно объединяемую с ролью адресата и часто – с ролями бенефактива и экспериенцера в падеж синтаксического непрямого дополнения); но, например, в санскрите адресат при глаголах речи кодируется аккузативом. С другой стороны, в дравидийском языке брахуи бенефактив выражается самостоятельным падежом, тогда как адресат и реципиент морфологически кодируются так же, как пациенс – аккузативом. Роль инструмента (и близкие к ней) могут выражаться особым инструментальным (или творительным) падежом (из индоевропейских языков такой падеж существует в большинстве славянских, в литовском, санскрите, армянском; из неиндоевропейских – например, в большинстве дравидийских языков, в грузинском, в юкагирском). Как можно видеть, степень периферийности разных аргументов различна; реципиент и адресат в целом ближе к пациенсу, чем инструмент, и во многих языках они морфологически трактуются так же, как «центральные» аргументы.
К менее распространенным периферийным падежам относятся, в частности, следующие:
– комитатив, выражающий роль второстепенного участника ситуации, сопровождающего действия главного и отчасти дублирующего его ролевую функцию в ситуации (пришел с друзьями), хотя в некоторых случаях «ролевая асимметрия» между основным и комитативным участником может быть более сильной (как настоящий англичанин, он спал с грелкой); такой падеж имеется в ряде уральских, алтайских, дагестанских и дравидийских языков, в юкагирском, осетинском, а в якутском и чукотском выделяются даже два различных падежа с комитативными функциями; часто роли комитатива и инструмента кодирует один и тот же падеж (подробнее о комитативе см. обзорную статью Архипов 2005, а также монографии Stolz, Stroh & Urdze 2006 и Архипов 2009; ср. также Haspelmath (ed.) 2004);
– каритив, выражающий, напротив, отсутствие в ситуации второстепенного участника или объекта обладания главного участника (пришел без друзей; спал без грелки); этот падеж типичен для уральских языков (в описаниях которых часто называется абэссивом);
– предикатив, выражающий класс объектов, свойства которых приписываются другому имени (работать учителем; выглядеть героем); эта весьма специфическая семантическая роль «включающего класса», тем не менее, очень важна, так как именно она позволяет имени употребляться в предикативной функции (отсюда и название падежа); предикатив как особый падеж также свойствен прежде всего уральским языкам (в описаниях которых часто называется эссивом); в славянских языках предикатив выражается инструменталем (в русском языке – не в настоящем времени связки, а, например, в польском – во всех временах связки, но только для существительных, ср. польск. jesteś studentem [инстр] ‘ты студент’ ~ jesteś / byłeś dobry [ном] ‘ты хороший / был хорошим’), в классических индоевропейских – обычно номинативом, т.е. так же, как подлежащее; к предикативу примыкает экватив, выражающий врéменное свойство – так сказать, роль «заместителя» (быть за старшего; использовать микроскоп вместо молотка; выступать в качестве эксперта);
– трансформатив, выражающий класс объектов, свойства которых начинают приписываться другому имени (стать учителем; превратить лягушку в царевну; разобрать сарай на дрова; пойти в солдаты); трансформатив отличается от предикатива лишь динамическим компонентом ‘начинать’ – это падеж «превращения», а не статической «характеристики»; этот падеж тоже является характерной уральской особенностью (его традиционное название – транслатив);
– каузаль, выражающий причину ситуации; компаратив, выражающий основание для сравнения (быстрее ветра); и др.
Особую подсистему внутри периферийных падежей образуют так наз. местные, или пространственные падежи, т.е. падежи, специализирующиеся на выражении ролевых характеристик аргументов глаголов перемещения или местонахождения (о семантических особенностях этих глаголов см. подробнее Гл. 6, 3.2). В некоторых языках число пространственных падежей невелико, и они сводятся к указанию местонахождения (‘где’), источника (‘откуда’) и цели (‘куда’) перемещения; соответственно, падежи, выражающие эти простейшие значения, называются эссив (или локатив), элатив (или аблатив) и латив (или директив, хотя у термина директив имеется и другое значение, см. ниже). Далеко не всегда в языке имеются даже эти три падежа; так, в санскрите существуют самостоятельные локатив и аблатив (роль цели кодирует аккузатив или датив); в малаялам – локатив и латив. В тамильском и в литовском в качестве самостоятельного падежа выступает только локатив (аналогичная ситуация и в русском, с той разницей, что в современном языке локатив возможен только в сочетании с пространственным предлогом). Напротив, в дравидийском языке гонди единственным самостоятельным пространственным падежом является аблатив (а локатив совпадает с инструменталем); в бурятском также единственным самостоятельным пространственным падежом является аблатив, а локатив и латив совмещены с дативом. Наконец, в латинском языке нет ни одного самостоятельного пространственного падежа (если не считать архаичный локатив типа Rōmae ‘в Риме’, возможный всего от нескольких основ): латинский «аблатив» кодирует одновременно как минимум три базовые семантические роли (инструментальную, аблативную и локативную), а лативная роль часто выражается аккузативом, как в санскрите; в немецком, исландском и греческом языках основные пространственные роли выражаются сочетанием датива или аккузатива с предлогами.
К этому базовому инвентарю пространственных падежей могут добавляться также некоторые более редкие: например, пролатив, обозначающий роль траектории перемещения (ср. ехать по дороге / лесом / через Марсель / вдоль озера и т.п.), или директив, описывающий перемещение по направлению к ориентиру, но без достижения контакта с ним (ср. ехать на юг). Специализированный пролатив имеется в самодийских и тунгусо-манчжурских языках, а также в ряде дагестанских (арчинском, лакском), финно-угорских (удмуртском, коми, мордовском) и в др. языках; подробнее о семантике и типологии пролативных показателей см. Ганенков 2002. Специализированные показатели директива характерны в основном для дагестанских языков – в частности, они выделяются в аварском, табасаранском и нек. др. В ряде описаний эти показатели предпочитают трактовать не как падежные, а как представляющие особую дополнительную категорию «директивности»; это, вообще говоря, не противоречит тому факту, что даже менее грамматикализованные показатели направления часто образуют особую подсистему в тех языках, где они имеются – ср., например, в английском поведение суффикса -ward[s] в составе таких наречий, как onward, downward, eastward, и т.п. или противопоставление предлогов to и toward[s].
В примерах более редких падежных значений не случайно в основном фигурировал материал финно-угорских и нахско-дагестанских языков – именно эти две группы отличаются особенно большим и разнообразным набором падежных граммем. В венгерском и прибалтийско-финских языках их среднее число приближается к десяти, в нахско-дагестанских языках – к двадцати пяти-тридцати. Такое заметное увеличение числа падежных показателей происходит и за счет того, что совместно с граммемами падежа (кумулятивно, как в финно-угорских, или агглютинативно, как в дагестанских) выражаются граммемы другой категории – локализации; более подробно механизм такого совмещения мы обсудим в разделе 2.4.
Наконец, особым «внесистемным» падежом является вокатив (или звательный падеж), выражающий – единственный из всех падежей – семантическую роль не участника ситуации, а участника речевого акта (а именно, адресата, внимание которого хочет привлечь говорящий); показатель вокатива присоединяется к названию адресата, образуя то, что в традиционной грамматике называется «обращением». Вокатив является, в некотором смысле, «шифтерным» падежом (см. Гл. 2, § 2 и Гл. 6). В тех языках, где особый показатель вокатива отсутствует, форма обращения чаще всего совпадает с формой номинатива, однако для выражения этой функции может использоваться и другой падеж (например, генитив, как в некоторых конструкциях латинского или классического арабского языка)27. Тем самым, апеллятивная функция (т.е. называние адресата речевого акта) с типологической точки зрения вполне может быть включена в инвентарь универсальных падежных значений, несмотря на то, что целый ряд теоретиков (начиная с Е. Куриловича) высказывали сомнения по поводу «легитимности» нахождения вокатива среди канонических падежей. Ср. характерную цитату из работы Храковский & Володин 1986: 250, являющуюся одним из первых обстоятельных исследований русского вокатива:
«<…> вокативная словоформа в принципе не может рассматриваться как падежная. Очевидно, можно считать, что общая парадигма словоформ существительного прежде всего делится на две частные парадигмы: парадигму вокативных форм (в частном случае она состоит из одной формы), выполняющих апеллятивную (= побудительную) функцию, и парадигму всех остальных (= падежных) форм, выполняющих коммуникативную (= повествовательную) функцию <…>».
Соответственно, вокативные формы не считаются Храковским и Володиным членами предложения (в отличие от трактовки в Шведова 1980, но вслед за Пешковским и Якобсоном), поскольку они «не выражают актантных отношений». Тем не менее, степень интегрированности вокатива в структуру дискурса в общем случае достаточно велика и часто недооценивается (см. подробнее, в частности, Даниэль 2008 и Daniel & Spencer 2009).
Достаточно своеобразна ситуация с выражением вокативности в современном русском языке (см. Храковский & Володин 1986, Yadroff 1996, Даниэль 2008, 2009), где наряду с номинативом в апеллятивной функции может использоваться также форма так наз. «нового вокатива», образованная от личных существительных с окончанием номинатива а путем усечения этого окончания, ср. мам! Вань! Серёж!, дядь Петь!, а также формы существительных pluralia tantum ребят! и девчат!. При этом получающиеся в результате усечения формы фонологически аномальны, поскольку допускают факультативное сохранение звонкого согласного на конце слова (Панов 1997: 108-110, Мельчук 1998: 340, 370). В статье Даниэль 2008 делается попытка описать семантическую разницу между русским номинативом в апеллятивной функции и «новым вокативом», опираясь на дискурсивные факторы; в Даниэль 2009 более подробно исследуется история письменной фиксации этой формы в текстах начиная с конца XIX в.
Замечание. О названиях падежей.
Не такой простой проблемой, как кажется, является выбор названия для произвольной падежной граммемы в языке. Типологически корректное название должно опираться на основную функцию данного падежа; если это требование соблюдено, то любой читатель грамматики может быть уверен, что, например, дательные падежи в языках X и Y, пусть даже и не совпадая во всех своих употреблениях, во всяком случае, оба выражают роль реципиента. Дело в том, однако, что «основных функций» у падежа может быть более одной (иными словами, из многих функций падежа может быть трудно или вовсе невозможно выбрать основную). Примером может служить уже рассматривавшийся выше латинский аблатив, совмещающий инструментальную, аблативную и локативную функции.
Из такой ситуации существует несколько выходов. Во-первых, иногда применяется двойная номенклатура типа «генитив-датив» или «инструменталь-локатив»; это наименее двусмысленный (но и наиболее громоздкий) способ. Во-вторых, может быть все же выбрана только одна из нескольких функций: как правило, если падеж совмещает «центральную» функцию с «периферийной», предпочтение отдается центральной; так, при совмещении функций латива и датива падеж скорее всего будет назван дативом, при совмещении функций аблатива и генитива – генитивом. Однако не все такие конфликты разрешаются безболезненно: компромисс между близкими ролями возможен с трудом. Как назвать падеж, совмещающий функции инструменталя и локатива? функции аккузатива и датива? Примеры можно легко умножить.
Третий путь – вводить особые термины для наиболее характерных «пучков функций». С типологической точки зрения этот способ, может быть, самый желательный; он, в частности, удобен в тех случаях, когда мы имеем дело с редуцированной падежной системой с особенно полифункциональными падежами. В лингвистике принято несколько терминов для таких «синкретических» падежей, отражающие наиболее типичные соединения различных функций. Один из таких терминов – обликвус, с которым мы уже сталкивались при обсуждении старофранцузской падежной системы в (1); это падеж, выражающий все типы синтаксической зависимости (кроме роли подлежащего). Обликвусу противопоставляется номинатив, выражающий как роль подлежащего, так и роль синтаксически независимого имени (в сущности, номинатив, как и абсолютив – тоже синкретические термины; точным обозначением падежа подлежащего было бы субъектив). Другой тип синкретического падежа – падеж, совмещающий функции подлежащего и прямого дополнения; это так называемый ректус, или прямой падеж, противостоящий непрямому (элементы такой двухпадежной системы имеются, например, в румынском языке; традиционные названия для румынских падежей – «номинатив» и «генитив-датив»).
Подробнее о данной проблематике см. также Haspelmath 2009.
|
