Магистерская работа студента 2 курса очной формы обучения
Скачать 0.84 Mb.
|
| первом периоде, приходящемся на 1920-1960-е годы, господствовали дескриптивные и психологические трактовки интересующего нас феномена. Для него были характерны две линии осмысления концепта: а) дескрипция трех конкретных государств (в составе нацистской Германии, фашистской Италии и Советского Союза), ограничивающая значение тоталитаризма определенной конфигурацией политической системы; б) трактовка тоталитаризма как психологического феномена. Указанные линии были связаны друг с другом, поскольку начавшиеся уже в 1920-е годы попытки выделить становящиеся тоталитарные государства в особый тип довольно быстро подтолкнули исследователей к поискам корней нового явления, уводящим за пределы непосредственно политической системы. Хорошим примером этой интеллектуальной траектории стали изыскания Франкфуртской школы, объяснявшие возникновение тоталитарных режимов психологическими склонностями людей. Но увлечение психологией тоталитаризма не перечеркнуло продолжающиеся исследования тоталитарных политических систем. Совместная работа «психологов» и «аналитиков», солидарно уточнявших понятие с разных сторон, проложила путь ко второму периоду в изучении тоталитаризма. Второй период, приходящийся на 1960-1990-е годы, характеризовался формированием «обобщенного» понимание концепта, соединившего те параллельные линии, по которым осуществлялась предшествующая работа. Если первый период составило творчество большой группы ученых, то у второго периода был конкретный родоначальник. Именно Эрнст Нольте с его теорией «общего фашизма» первым совместил психологический подход Франкфуртской школы с политико-системным подходом Бжезинского и других. Уравняв СССР и Третий Рейх не столько по способу решения государственных проблем, сколько по общим признакам жёсткого государства, немецкий ученый заложил основы ревизионистской трактовки понятия «тоталитаризм», в полной мере реализованной в следующем, третьем периоде. Как и на более раннем этапе, осмысление здесь шло одновременно в двух направлениях. В то время как Нольте и его последователи занимались общим, междисциплинарным пересмотром ранее сложившихся подходов, «ревизионисты» из числа политологов (как, например, Лёвенталь и Линц), подвергли критике господствовавшие в тот момент представления о тоталитаризме в его политической ипостаси. Понимание того, что тоталитаризм есть нечто большее, чем знаменитые шесть признаков, выделенные Бжезинским и Фридрихом, пришло именно в этот второй период - в начале 1970-х годов. Уместно добавить, что огромный вклад в ревизию сложившихся ранее в политической науке взглядов внесли специалисты-историки. Для третьего периода, начавшегося в 1990-е годы, присуще «постмодернистское» понимание концепта. Этот период вполне логично завершает предшествующий процесс расширения и уточнения концепта: 1) от описания конкретных случаев к их психологическим основаниям, порождающим эти случаи; 2) от изучения психологических и культурных причин к объединению многих кейсов в единый и универсальный концепт; 3) от предельно обобщающего понятия к его «деконструкции». Для этого этапа типично соседство старых и новых взглядов, сосуществование парадигмы Бжезинского и парадигмы Нольте: он характеризуется крайним разнообразием в понимании концепта и наличие полярно противоположных точек зрения. Можно сказать, что «расширительное» толкование тоталитаризма сыграло с исследователями злую шутку. Сегодня на концептуальном поле можно увидеть те же теории, что и раньше: кто-то по-прежнему использует концепт сугубо для описания политической системы, а кто-то продолжает с его помощью изучать психологические основания тоталитарных государств. Но при этом само понятие и его продолжающееся использование все чаще встречает не только критику, но и прямое отторжение: «ревизионисты» нашли поддержку в лице исследователей, политологов и историков, все более настойчиво ставящих под сомнение само наличие классической «тоталитарной триады» в лице Италии, Германии, Советского Союза. Одновременно появляются и новаторские подходы: так, один из них, все более популярный, сводит содержимое концепта к понятию «политическая религия», а другой разрабатывает такое невообразимое прежде понятие, как «тоталитарная демократия». Означает ли все сказанное, что мы имеем дело с концептом, который не имеет денотата, со знаком при отсутствии обозначаемого, с термином, под которым каждый может подразумевать все, что вздумается? И если тоталитарных государства больше нет, почему вокруг понятия «тоталитаризм» продолжаются споры? Глава 2: Верификация концепта На протяжении практически всего изучения тоталитаризма различные концепции соприкасались, а их создатели критиковали друг друга. Наиболее чётко критический настрой обозначился на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Особенно сурово тогда критиковали старую теорию Бжезинского и Фридриха. Некоторые исследователи, например, считали, что советскую систему гораздо продуктивнее рассматривать через призму групп интересов, т.е. борьбы элитных групп, которые конкурируют между собой. С точки зрения других специалистов, было бы целесообразнее анализировать Советский Союз не как одномерное «тоталитарное» явление, а под углом зрения теории «номенклатуры», которая, в свою очередь, позволяет говорить о самобытной разновидности упоминавшейся еще Парето «циркуляции элит»55. В целом признание того факта, что тоталитарное общество не столь однородно и примитивно, как представлялось ранее, оживило интерес к концептуальным основам тоталитаризма. Особый вклад в переосмысление понятия «тоталитаризм» в последние годы XX столетия внесли историки, которые изучали развитие и становление нацистского режима в Германии. Попытки усложнить привычную картину политически одноцветного и однородного общества, которое, якобы, бытовало при Гитлере, предпринимались и ранее. Возможно, первым, кто отметил внутреннюю неоднородность нацизма, был Франц Нойманн, который уже в 1942 году предпринял анализ разных сторон нацистского режима. В политике нацистов он увидел столкновение различных социальных классов, которые управлялись фюрером. Но экономике, по его мнению, нацисты почти ничего вообще не контролировали. При этом в общественной жизни нацизм, бесспорно, создавал такой тип человека, который, страдая от собственной изоляции и незначительности, вынужден «внедряться» в коллектив56. В качестве одного из специфических признаков гитлеровского режима Нойманн выделил «непомерно раздутый бюрократический аппарат»57. По справедливому замечанию Нольте, несмотря на множественность ветвей власти, едва ли можно говорить о том, что в Рейхе была поликратия, ибо при таком подходе несколько самостоятельных носителей власти делят между собой полномочия и задачи, которые ратифицируются верховной властью. Третий Рейх, утверждал этот историк, был ярко выраженной монократией, однако, именно по указанной причине это государство допускало поликратию на нижних этажах государственной машины. Объединяющим фактором при этом служила лишь фигура Гитлера: каждый прикрывался его именем, но действовал по своему усмотрению. В свою очередь, Арендт указывала на то, что, возможно, бесконечное дробление системы и преумножение числа функционеров, объединяемых лишь персоной диктатора, были призваны создать ситуацию, при которой каждый нацистский чиновник чувствовал бы себя соприкасающимся с волей фюрера. Долгое время тезис о тоталитарности нацизма даже не подвергался сомнению: считалось, что серьёзные исследователи просто не могут разделять подобную позицию58. Первым, хотя и осторожным, критиком такого взгляда стал Мартин Бросцат. Интересно, что в начале своего творческого пути этот ученый, как и все, соглашался с тем, что нацизм представлял собой типичную форму тоталитаризма. Основу феномена, по его словам, составляло «современное массовое общество, в котором индивидуум потерял все связи и ценности, а также утратил ощущение направления»59. Однако в более поздних работах, рассуждая о природе немецкого государства гитлеровской эпохи, Бросцат уже определял его как «смесь официальных, полуофициальных и партийных политических институтов и функций»60. С его точки зрения, государственное устройство, при котором бюрократическая организация усложняется личными взаимоотношениями, а над всей конструкцией довлеет «фюрер-принцип», следует определять как «тоталитарное партнёрство». Нацистский режим пытался «гармонизировать» в рамках одной системы как тоталитарные, так и авторитарные методы правления; по крайней мере, до 1938 года и во внутренней, и во внешней политике Германии проводилась именно такая линия61. Идеологическая составляющая лежит в основе любого тоталитарного режима; с ее помощью, собственно, и осуществляется контроль над обществом. Тоталитаризм рассматривает идеологию и как цель, и как средство, т.е. в подобном государстве под всё происходящее подводится «моральный мотив». Подобно многим другим специалистам, Бросцат выделял в идеологии нацизма три главных элемента: антисемитизм, антибольшевизм и стремление к «жизненному пространству» («Lebensraum»)62. Но при этом он подчёркивал, что эти идеальные категории не составляли «системы» и что приход нацистов к власти не предполагал реализацию стройной политической программы, воздвигнутой на этих основаниях. Между тем, ученые, рассматривающие Рейх в «тоталитарной перспективе», разделяли именно такую позицию. Новаторство теории, которую выдвинул Бросцат, не исчерпывалось только этим. Значительная часть специалистов, изучавших государство Гитлера, ранее полагала, что немецкий управленческий хаос и борьбу государственных структур нужно объяснять хитрой политикой «разделяй и властвуй», проводимой фюрером. В отличие от них, Бросцат видел в указанных факторах непреднамеренное следствие сложной структуры нацистского государства, предполагавшей наличие не одного, а многих центров принятия решений. Третий Рейх при более внимательном рассмотрении оказывался сложнее, чем казалось ранее, и это подрывало классическую парадигму63. И если другие исследователи тоталитаризма считали, что система определялась идеологией и «фюрер-принципом», с помощью которого Гитлер определял роли всех остальных акторов, то Бросцат, скорее, полагал, что система сама задавала роли всем, в том числе и лично Гитлеру. Свобода действий последнего была определена, а значит, и ограничена ею. Опираясь на материалы Баварии, Бросцат стремился показать, что не все сферы общества при нацистах были пронизаны идеологией, и не все полностью контролировало государство. Это исследование вылилось в большой коллективный проект «Бавария в годы нацизма» (1977-1983), осуществленный Институтом современной истории Мюнхена, в котором Бросцат сыграл ведущую роль. Итогом «баварского проекта» стало зарождение нового направления в исследовании тоталитарных диктатур – т.н. «истории повседневности» тоталитаризма. Сам Бросцат в ходе работы сформулировал такое понятие, как «невосприимчивость» («Resistenz»). Обращаясь к этому атрибуту, он объяснял способность некоторых крупных структур - например, вермахта, католической церкви, некоторых сегментов бюрократической системы - не воспринимать нацистские постулаты в полном объеме и придерживаться традиционных для них ценностей. Причем, разумеется, они никак не покушались на ценностный монополизм нацистского режима как такового64. Наличие подобного явления, по мнению Бросцата, позволяло лучше понять, каким образом население избегало нацистской индоктринации в контексте непрекращающихся разговоров о «тотальности» государства и его идеологии. Идеи Бросцата, касающиеся тоталитаризма, были взяты на вооружение другими специалистами. Так, немецкий ученый Клаус Хильдебранд вообще отказался использовать термин «тоталитаризм» по отношению к политической системе нацистского государства, заменив его новым термином – «авторитарной анархией». Он утверждал, что государственное устройство, при котором различные ведомства боролись за власть, не только не ослабляло власть фюрера, но, наоборот, укрепляло её, превращая первое лицо в «непогрешимого небожителя» политического олимпа. По мнению Хильдебранда, именно «фактором Гитлера» объясняется крайняя внутренняя сплоченность нацистской Германии65. Заметим, что эти рассуждения перекликаются с теоретическими выкладками Эрнста Нольте. Специалист по истории Рейха Дитер Ребентиш достаточно ёмко назвал гитлеровскую систему «организованным хаосом», в котором сложно было принять любое важное решение. В этой системе Гитлер правил как единственный властитель, используя при этом поликратический инструментарий66. Того же мнения придерживался и Модрис Экштайнс. По его мнению, администрация Третьего Рейха отличалась огромным количеством внутренних противоречий и расхождений, которые дополнялись завистью, личной неприязнью, банальным несогласием и хаотичной борьбой за власть между чинами и административными «рукавами» большой машины67. В том же русле рассуждает и Олег Юрьевич Пленков, который, обозначая государство нацистов как «тоталитарное», одновременно утверждает, что главным принципом нацистской системы было отсутствие самой системы. Поэтому нацистское государство следует трактовать как монократическое и поликратическое одновременно: будучи монократическим, оно несло в себе черты поликратии. Все «конфликты компетенций», в конце концов, замыкались на Гитлера, который их успешно контролировал68. В целом же хаос поддерживался искусственно и в этом, по мнению Пленкова, как и Ребентиша, заключалась сама суть «государства фюрера». «Поликратическая дезорганизация административной системы была предпосылкой для формирования фюрерской автократии, за которой последовало монократическое господство поликратическими средствами. … Долгое время европейцы оставались жертвами нацистской пропаганды, представлявшей нацистский режим как абсолютно централизованную и унифицированную систему власти: режим, который мы, исходя из этических предпосылок, определяем как “тоталитарное государство”. Последнее в нашем представлении характеризуется полной отмобилизованностью при жесточайшей централизации и полной “непрозрачности” власти. Английский знаток истории Третьего Рейха Тревор-Роупер указывал, что если бы это было так, то Германия могла бы выиграть войну»69, - пишет Пленков. Более того, по мнению российского ученого, государство в Третьем Рейхе «трудно даже считать тоталитарным», т.к. оно представляло собой «невообразимый хаос компетенций и борьбу всевозможных ведомств и полномочий», а по-настоящему тотальной в Рейхе «была только власть Гитлера»70. Интересные взгляды на феномен тоталитаризма излагают немецкие историки, придерживающиеся левых воззрений. Ярким примером здесь служит Ханс Моммзен, который считает, что все теории тоталитаризма были инспирированы правыми для «вынесения» нацистской Германии из общего контекста немецкой истории, т.к. Гитлеру помогали прийти к власти элитные круги Германии, которым невыгодна была после войны подобная историческая связь. Второй целью, вдохновлявшей разработку подобных теорий, стало «сведение», или «приравнивание», всех левых к общему знаменателю (здесь также уместно вспомнить теорию «общего фашизма» Нольте)71. Моммзен критически относится к фактору диктатора как ключевому моменту понятия «тоталитаризм». По его мнению, высказанному ещё в 1971 году, Адольф Гитлер был «неспособен принимать решения, часто не уверен, исключительно сосредоточен на задаче поддержания собственного престижа и персонального авторитета, в наибольшей степени подвержен влиянию текущего окружения»72. Самого Гитлера Моммзен называл «слабым диктатором»73. Естественно, при таком подходе Моммзен не считает нацистскую Германию тоталитарным государством74. По его мнению, для воплощения в жизнь модели тоталитарной диктатуры нацисты были слишком дезорганизованы. Удерживаться у власти им позволяло только лишь то, что большинство немцев относилось к ним с безразличием. В итоге само понятие тоталитаризма оказывается слишком зыбким, т.к. различия между НСДАП и КПСС слишком сильны, чтобы ставить их на одну доску. Если в СССР всё подчинялось КПСС, т.е. партия была ведущим звеном государства, то в Германии НСДАП выступала в качестве конкурента по отношению к другим государственным структурам75. Серьезной критике понятие тоталитаризма подвергал крупнейший британский специалист по изучению нацизма Иан Кершоу. Его взгляды во многом схожи с воззрениями Бросцата и Моммзена: нацистское государство было государством бесконечно соперничающих друг с другом бюрократических учреждений. По мнению Кершоу, нацистская Германия отнюдь не была тоталитарной; скорее, она представляла собой коалицию по типу «властного блока», в которую входила НСДАП, германский бюрократический аппарат, крупный бизнес и армия при поддержке СС и полицейского аппарата. Усложняло схему ещё и то, что каждый из входящих в блок «игроков» тоже сегментировался на несколько категорий. Кершоу считает, что с течением времени «радикальные» составляющие, входящие в блок, а именно СС и полиция, сосредотачивали в своих руках все больше властных полномочий76. Вспоминая Бросцата, можно сказать, что даже в этой ситуации сохранялась возможность «гражданской фронды», что было бы немыслимо при «настоящем» тоталитаризме. Разумеется, среди историков, посвятивших себя изучению национал-социализма, не было единодушия по поводу многих нюансов и частностей. В конце 1980-х годов разнообразие мнений вылилось в явление, которое стали называть «историческим диспутом» («Historikerstreit»). Главный его вопрос звучал так: насколько преступления нацистов были уникальны, и до какой степени их можно сравнивать с преступлениями коммунистов? Гуманитарии, принадлежавшие к правому спектру, опираясь на общую концепцию тоталитаризма, уравнивали нацистскую Германию и СССР, а значит и их преступления, считая их лишь отражением самой сути однотипных режимов. Ученые левых взглядов, исходя из концепции «особого пути» («Sonderweg»), утверждали, что преступления нацизма не имеют себе равных и что их нельзя сравнивать с преступлениями коммунизма. И первые, и вторые обвиняли противоположную сторону в преуменьшении преступлений либо тех, либо других77. Даже названные нами историки в ходе этих дебатов заняли разные позиции. Так, Хильдебранд, Фест и Нольте выступили вместе с правыми, а в рядах их оппонентов оказались Моммзен, Бросцат и Кершоу. При этом, как уже говорилось, ни Бросцат, ни Кершоу, ни Моммзен, ни Хильдебранд не считали правильным подгонять нацистский режим под то понимание тоталитаризма, которое было сформировано в 1950-е годы. Особый вклад в дебаты внёс историк Юрген Кока, который, поддержав теорию «особого пути», в обоснование своей позиции указал на то, что Холокост был уникальным событием в мировой истории, а позиция Эрнста Нольте, ставящего на одну доску убийство евреев, массовое уничтожение людей в Камбодже, чистки при Сталине в СССР и геноцид при Иди Амине в Уганде, несостоятельна. По мнению Коки, отличие нацистских преступлений в том, что они совершались передовой западной нацией, а все остальные государства были, скорее, «догоняющими» по своему развитию - следовательно, и их общественные системы были несовершенными78. Между тем, Кершоу, который не был немцем, но принял участие в обсуждении, занял довольно необычную позицию. Он обособил понимание нацизма как разновидности тоталитаризма (имеющего больше общего с советским режимом) и как разновидности фашизма (имеющего больше общего с фашистской Италией). По его мнению, нацизм есть, скорее, разновидность фашизма, причем самая радикальная79. (Эта позиция, кстати, схожа с взглядами такого специалиста по фашизму, как Роджер Гриффин, который также считает нацизм разновидностью этого политического течения80). Тем не менее, Кершоу признавал, что полноценное и всестороннее осмысление нацизма пока не состоялось: сейчас наблюдается лишь стремление ученых к адекватному описанию «феномена, который выглядит как почти не поддающийся рациональному анализу»81. Интересно проанализировать то, как историки, пытавшиеся придерживаться парадигмы тоталитаризма, но не отрицавшие сложной структуры нацистского государства, обозначали подобный режим. На наш взгляд, достаточно ёмким определением гитлеровского государства является термин «услужливая диктатура» («Gefälligkeitsdiktatur» или «Wohlfühl-Diktatur»), выдвинутый немецким историком и социологом Али Гётцем в середине 2000-х годов82. Главной проблемой для этого исследователя было выяснение того, почему немцы пошли за Гитлером. В тоталитарной парадигме это объяснялось причинами, связанными с потерянностью «маленького человека» после Первой мировой войны, наступившей эпохой масс, где желание быть личностью, а не единицей среди подобных же единиц, не являлось ценностью, психологической предрасположенностью и т.п. Учитывая все эти факторы, Гётц обогатил их наработками 1960-2000-х годов. Он считал, что популярность нацистов объяснялась, прежде всего, их способностью «покупать» доверие простых немцев. По мнению этого автора, НСДАП уделяла большую часть времени поиску путей для удовлетворения чаяний «обычных людей», для завоевания политических очков в их глазах - через реализацию социальных программ, повышение зарплат и т.д.83 «Гитлер, гауляйтеры, значительная часть министров, статс-секретарей и пр., действовали как классические политики-популисты, постоянно озабоченные настроением управляемых. Они ежедневно задавались вопросом, как добиться их удовлетворенности, улучшить их самочувствие. Каждый день они заново покупали их одобрение или, по меньшей мере, нейтралитет»84. Всё это привело к тому, что в среде простых немцев закрепилось представление о нацистском строе как о «социальном народном государстве» («soziale Volksstaat») – т.е., произошло как раз то, чего так хотели партийцы, целью которых было повысить доверие к идеологии через социальные блага. Но завоевание доверия было лишь первой из целей: смысл состоял в продвижении идейной платформы и индоктринации тех масс, доверие которых «покупалось»85. Политический философ Александр Моисеевич Пятигорский в одной из своих лекций сравнивал тоталитарные режимы, обозначая разницу между тоталитаризмом и абсолютизмом. Он также приходил к неоднозначным выводам: «Сколько, по-вашему, было в истории XX века тоталитарных государств? Это очень просто посчитать. Я говорю об удачных попытках, были неудачные попытки воспроизвести в государстве тоталитарный режим. Советское тоталитарное государство - первое. Гитлеровский режим, при всех концлагерях и гестапо, при чем угодно, не был тоталитарным. Гитлер этого не хотел»86. Все эти критические изыскания, предпринятые историками, эмпириками и другими исследователями, несомненно, оказали большое влияние на концепт тоталитаризма в политической науке и его политологическое осмысление. Даже в некоторых учебниках в середине 2000-х уже можно было встретить фразы типа следующей: «Модели, призванные объяснить тоталитаризм, фокусируются на системах и способах правления, которые включают в себя единственную партию-монополиста, официальную идеологию, и принцип лидерства. В противоположность популярному верованию, нацизм не был полностью тоталитарным. Он был чётко авторитарным и имел фашистские характеристики, схожие со своим итальянским аналогом»87. По сути, подобная критика подтачивала само понятие «тоталитаризм». Ведь если нацистская диктатура не была такой тоталитарной, как принято думать, то как тогда объяснять весь феномен, «потеряв» один из основных его столпов? Получается довольно нелепая картина: СССР сталинского периода был тоталитарным государством, но нацистская Германия, пусть до какого-то времени, оставалась лишь жестокой авторитарной диктатурой, которая только стремилась к тоталитаризму. Принятие подобных предпосылок запутывало все дело, подрывая привычный концепт тоталитаризма и лишая его эвристической ценности. В попытке выйти из концептуального затруднения, обусловленного определенной «дефрагментацией» смысловых основ нацистского режима, зарубежная политическая наука начала уделять более пристальное внимание двум другим представителям «тоталитарной триады» - фашистскому режиму в Италии и коммунистическому режиму в СССР. Однако и здесь проявились те же тенденции, что и среди историков, изучающих Третий Рейх: некоторые крупные учёные все более критично начали относиться к применению концепта «тоталитаризм» в отношении Советского Союза. При этом сторонники ревизии опирались на три базовых тезиса: а) США и Запад сделали для развязывания «холодной войны» и гонки вооружений не меньше, а возможно и больше, чем СССР; б) советское общество никогда не было полностью тоталитарным; в) террор и чистки, привлекаемые для обоснования тоталитарной природы советского государства, нуждаются в переосмыслении, как в плане цифр, так и в смысле ответственности Сталина88. Первые попытки пересмотра представлений о советском государстве как о тоталитарной системе были предприняты еще в 1960-е годы. Одним из пионеров подобного подхода стал Роберт Такер; здесь же уместно упомянуть и Вальтера Лакёра. В 1978 году к ним присоединился Уильям МакКэгг. Общая гипотеза этой группы исследователей (иногда их именуют «структуралистами», но чаще «ревизионистами») заключалось в том, что советская система была достаточно гибкой, а реформы в ней не были чем-то невозможным89. МакКэгг, например, защищал уже знакомую нам схему борьбы различных элитных групп и фракций внутри Кремля – среди них автор, например, выделял «ждановцев». Целью борющихся групп было внимание со стороны Сталина, хотя, по утверждению МакКэгга, и сам Сталин порой мог оказаться «под ударом». Такая точка зрения, впрочем, была достаточно спорной хотя бы потому, что Сталин до конца своих дней сохранял полноту власти и, по сравнению с тем же Гитлером, не стал бы терпеть, если бы его приказания не исполнялись на нижнем или среднем уровнях90. Классический тоталитаризм не терпит никакого двоемыслия, но «ревизионисты» убедительно показывали, что подобное двоемыслие, пусть в подавленном и жалком состоянии, в Советском Союзе было всегда. Так, Гордон Скиллинг, который сначала отрицательно относился к описанию СССР как плюралистической системы, через десять лет скорректировал своё мнение: «Система оперирует иначе, чем это было при Сталине, частично в качестве результата повысившейся активности политических групп, которые обрели определённую степень автономии действия. В этом смысле советское общество показало признаки как минимум зарождающегося плюрализма»91. Леонард Шапиро, который тоже был не согласен с тем, что плюрализм в советском обществе играл сколько-нибудь значащую роль, одновременно вынужден был признавать, что тоталитаризм в СССР допускал наличие «несогласных, зарождающихся групп давления и некоторый плюрализм институтов»92. Нейл Хардинг в 1974 году также отмечал, что в Советском Союзе есть «элементы плюрализма», а в 1978 году увидел даже «институциональный или бюрократический плюрализм – в некоторых сферах политики, разумеется, в ограниченной мере»93. Позже этот автор отказывался признавать Советский Союз как тоталитарной, так и плюралистической системой, хотя и подчеркивал определённые плюсы второго подхода94. Классиком советологии, критиковавшим политологический подход к тоталитаризму, был политолог Джерри Хаф. По его мнению, некорректной была не только старая схема Бжезинского - Фридриха, но и центральная культурно-историческая парадигма советологии, разработанная в Колумбийском университете. Тоталитарная модель совершенно не замечала преобразований, происходивших в СССР после Брежнева, которые взрастили новое поколение лидеров – более образованных, путешествовавших по миру, менее зацикленных на идеологии. Фокусируясь сугубо на применении власти советскими лидерами, тоталитарная модель уделяла мало внимания самому «процессу политики» и роли в нем общества. По мнению Хафа, со смертью Сталина советская система сильно изменилась, и разрыв между исторической реальностью и шестигранным описанием Бжезинского и Фридриха ещё больше расширился95. Хаф считал советскую систему авторитарной и не соглашался с продвигаемым «тоталитаристами» представлением о брежневской эпохе как о «контрреволюции клерков». По его мнению, брежневская администрация была консервативной в стилистике, но не по сути: управленцы того периода понимали, что сложная современная экономика требует терпимости и гибкости96. Что касается мобилизационного потенциала любой тоталитарной системы, то Хаф объяснял, что поддержка гражданами режима держалась вовсе не на принуждении к вере в коммунистические идеалы. Скорее, имела место комбинация идейного диктата с иными мотивами. Не оставляя своих пропагандистских усилий, государство своими действиями поддерживало в людях убеждённость в том, что их жизненные стандарты постепенно повышаются, а также гарантировало трудоустройство, доступ к системе здравоохранения, жилищным услугам, отпускам и т.п.97 Такая картина, на наш взгляд, весьма напоминает те отношения, которые обрисовал Али Гётц, обозначая гитлеровскую Германию как «услужливую диктатуру». В итоге критические взгляды Хафа позволили ему выдвинуть идею о том, что СССР развивался в сторону институционального плюрализма, а значит, дихотомия «демократия - тоталитаризм» была неприменима к позднему этапу развития этой страны. В Советском Союзе уже в 1970-е годы проявлялись функциональные элементы демократического плюрализма, поскольку бюрократы и иные акторы уже могли практиковать достаточную самостоятельность в принятии решений98. Самым ярким представителем «исторических ревизионистов» от советологии, появившихся в начале и середине 1980-х годов, стала Шейла Фицпатрик, специализирующаяся на изучении сталинского периода СССР. Её новаторской разработкой стало идея о том, что у советского общества имелась вполне деполитизированная социальная история. Тоталитарная модель объясняла лишь государственную жизнь советских людей, но обходила стороной жизнь частную. С точки зрения Фицпатрик, историю Советского Союза требовалось изучать не только «сверху», но и «снизу» - в перспективе популярного нарратива «истории повседневности». Между тем, в предшествующих исследованиях негосударственная сфера советской жизни почти не затрагивалась99. Из такого подходе естественным образом вытекала и критика тоталитарной модели: Фицпатрик считала, что ей свойственна «врождённая предвзятость», а сам концепт тоталитаризма «не объяснял всего в советском обществе»100. По мнению историка, массовое участие в государственных делах не было искусственным порождением жестокой системы: парадоксальным образом, чистки второй половины 1930-х годов породили широкомасштабную социальную мобильность, ибо отсутствие кадров нужно было возмещать. Это позволило некоторому количеству людей «взлететь» по социальной лестнице, что, в свою очередь, укрепило поддержку режима. Даже террор при таком подходе не был аномалией: в нем усматривался шаг к дифференцированному обществу, при котором разные группы соперничали и боролись друг с другом за продвижение собственных интересов101. Это, на наш взгляд, тоже напоминает представленные выше представления о нацистском государстве как хаотическом взаимодействии различных ведомств. Роберт Тёрстон также занимался соотношением повседневной жизни и террора в СССР. По его мнению, годы «большого террора» не должны рассматриваться только как такое время, когда Сталин использовал репрессии для атомизации общества и уничтожения всех связей, кроме связки «индивидуум - государство». Он считает, что образ семьи и семья как таковая играли огромную роль в советской пропаганде; исследователь доказывает это, изучая феномен стахановского движения. Некоторые ученые находили такую попытку отойти от тоталитарных теорий похвальной, но при этом отмечали, что автор недооценил двойственность семейного аспекта в то время: с одной стороны, социалистическая семья приветствовалась режимом, с другой - подозревалась102. Что касается террора, то здесь позиция Тёрстона также отличалась от взгляда «тоталитаристов». Не преуменьшая масштабов явления, Тёрстон отмечает, что большинство населения все-таки не было затронуто этим процессом. Напротив, многие советские граждане были согласны с репрессиями, истово веря во «врагов народа», которых следует уничтожить; т.е. легитимация террора базировалась не только на пропаганде, но и получала живой отклик в массах. Далее, по Тёрстону, главной целью террора отнюдь не было запугивание целого общества, поскольку на деле контролировать передвижение и деятельность всего народонаселения просто невозможно. Целью террора выступало уничтожение предполагаемых источников угроз: Сталин действительно параноидно верил в шпионов, врагов и заговорщиков, изыскивая способы уничтожить их. И, тем не менее, главного, генерального плана на этот счет у него никогда не было. Тёрстон считает, что террор как таковой «обрёл собственный пульс и динамку в массовой среде. Ни Сталин, ни НКВД не действовали независимо от общества»103. Изложенную точку зрения следует признать весьма нестандартной. Во-первых, если с позиции «тоталитаристов» идеологические догматы и любые планы спускались сверху вниз, зачастую внедряясь в общество посредством насилия, то с позиции Тёрстона речь должна идти об обоюдном процессе, инициатор которого не очевиден. Сознательно или нет, но многие слои советского общества поддерживали конструкцию сталинизма. Во-вторых, в этой концепции, в отличие от классического взгляда, Сталин, выступая как главный политический актор, не столько навязывает собственную «тоталитарную волю» другим, сколько проводит ее в жизнь благодаря реальной массовой поддержке. Наконец, в-третьих, и это общий момент для всех «ревизионистов», советское общество признается не сплоченным, а разобщённым: это совокупность атомизированных и пассивных индивидов104. Об этой разобщенности, расшатывающей догматический концепт тоталитаризма, причем на разных уровнях, писали и другие исследователи. Так, Арч Гетти рассматривал большой террор как экстремальную форму внутриполитического противостояния105. Изучив документы смоленского партийного архива, он описал хаотическое состояние партийных и государственных дел в западном регионе. По его мнению, этот сумбур был и причиной, и неотъемлемой частью борьбы между центром и периферией, которую он обозначил термином «политика внедрения» («the politics of implementation»)106. Аналогичный подход используется и в работах Габора Риттершпорна. Он, как и многие до него, в 1991 году обратил внимание на конфликт между центральным правительством и местными партийными ячейками, ещё раз подчёркнув разнородность и неорганизованность коммунистического режима, которые опровергали представления о его тоталитарном характере107. В СССР имелись многочисленные фракции, стремившиеся проводить свою политическую линию, но их деятельность, как полагает ученый, по-прежнему остается неизученной. Говоря о роли Сталина, Риттершпорн называет его лидером одной из таких фракций, но не умеренной, как полагал Гетти, а радикальной. Эта фракция в достижении своих целей предпочитала опираться на террор; ослабление же большого террора после 1938 года, по мнению Риттершпорна, свидетельствовало о «проигрыше» Сталина как главы фракции108. Последнюю группу исследователей советского аспекта тоталитарного феномена составили так называемые «постревизионисты» - такие, как, например, Стивен Коткин и Питер Холквист. Их в большей степени интересовали не столько репрессии и реализация их «на местах», что в основном занимало предшественников-«ревизионистов», сколько те аспекты репрессивной политики, которые вызывали массовую поддержку. Коткин и Хоквист описывали сталинизм как определённую систему ценностей, которая не вызрела одномоментно и имела свои истоки. Так, насилие, имевшее место при сталинском режиме, не было порождено им самим: его корни без труда обнаруживаются в имперском периоде истории России109. По мнению ещё одного «постревизиониста», Рональда Суни, между сталинизмом и большевизмом вообще не было той крепкой связи, какую обычно им приписывают. Несмотря на то, что сталинизм был революционен, в большей степени его характеризуют консервативные отсылки к национальности и семье110. Отметим, что о ревизии коммунистической идеи в сталинский период писали ещё современники - тот же Троцкий говорил о том, что Сталин отошёл от первичного большевизма111. В целом назначение «ревизионистского» подхода к тоталитарному прошлому СССР заключалось в том, чтобы заставить «задавать больше вопросов о взаимоотношении между постреволюционным советским обществом и политическими изменениями»112. Классическая тоталитарная парадигма в данном случае оказывается не слишком эффективной и неспособной объяснить многие исключения и частности. Разумеется, новаторские взгляды в отношении советского тоталитаризма подвергались нападкам. По мнению критиков, «ревизионисты», стремившиеся избежать одной ловушки, попадали в другую: пытаясь вывести на первый план культурную и социальную историю сталинской эпохи, они ненамеренно отходили от комплексного восприятия сталинизма со всеми его политическими атрибутами. Доставалось «ревизионистам» и за то, что они зачастую путали плюрализм в институциональных и региональных сферах с плюрализмом в принятии решений. Поликратические структуры, как показывает практика, могут сосуществовать с диктатурой и деспотическими формами правления, но это не отменяет самой диктатуры113. Тем не менее, влияние «ревизионистов» на совершенствование и уточнение такого концепта, как «тоталитаризм», следует признать позитивным. Во-первых, в то время как построения «тоталитаристов» вязли в крайней политизированности всего подряд и неизменно подгонялись под единообразную схему, «ревизионисты», пусть даже отгораживаясь от политических аспектов, все же генерировали новые знания о советском обществе. Это был редкий случай, когда столкновение полярных точек зрения позволило создать по-настоящему серьёзные работы, ставшие впоследствии классическими. Желание критиковать привычный концепт выливалось в намерение создать свою теорию, свою схему, и в реализации этих замыслов сильно расширялись узкие рамки «тоталитарного дискурса». Причем дело не ограничилось тем, что одно направление породило другое; из их столкновения вышла третья группа исследователей советского тоталитаризма, которая не придерживались ни тоталитарной, ни ревизионистской схемы. Ее представляют такие учёные, как Стивен Коэн, Роберт Дэниэлс, Исаак Дойчер и другие. Чем объясняется описанная выше эволюция? Скорее всего, отход от изначальных представлений о тоталитаризме как научном концепте был предопределен самой сутью научного поиска. Новаторы «считали, что тоталитарная модель, описывающая монолитное, идущее к намеченной цели государство и догматичную, воздействующую на сознание идеологию, не отражает и тем более не объясняет историческую реальность, представляя собой чрезмерно механистическую модель, навязанную политологами. Все чаще историки разочаровывались в этой концепции, бесполезной при формулировке новых научных вопросов и в эмпирических исследованиях»114. Процесс оказался довольно сложным и многоступенчатым. Политическая история породила политологический концепт «тоталитаризма». Через некоторое время его начали верифицировать историки, пытавшиеся подвести под теоретический конструкт эмпирическую основу. В ходе этой верификации увидели свет первые глубокие исследования государственных систем нацистской Германии и Советского Союза. Оппоненты историков, держащиеся за свою теорию, опосредованно «помогли» исторической науке уйти в нюансы и добыть новое знание – а это и является целью научного поиска. Позже к критикам из числа историков-«ревизионистов» примкнули и некоторые политологи. Накопившиеся исторические труды, посвященные тоталитарным государствам, позволили политологам уточнить и усложнить собственные построения. Таким образом, исследования с обеих сторон будто бы «подпитывали» друг друга: из политологии выходила история, а история питала политологию. Но вся эта критика, на наш взгляд, привела к тому, что к началу XXI века понятие «тоталитаризм» оказалось слишком фрагментированным. В научном обороте соседствовали: старое представление, идущее из 1930-1940-х годов; представление более общего характера, вроде предложенного Нольте; представление, делающее поправки на те или иные особенности режима; а также представление абсолютно критическое. Как пишет один из исследователей, ревизионизм «подорвал применимость тоталитаризма – пусть даже в смысле понимания внутренней динамики конкретного советского режима, не говоря уже о более широком наднациональном феномене или процессе. Теперь, в общем смысле, … “тоталитаризм”, понимаемый как единый и связанный режим с применением полного доминирования, заложил невероятный стандарт, не просто нереализованный, но нереализуемый»115. Этот разброс в трактовках такого, казалось бы, ясного концепта привел к появлению еще одного типа осмысления тоталитаризма – к пониманию его как формы политической религии. В ходе становления этого типа состоялся фактический отказ от многих прошлых наработок: происходило радикальное переосмысление феномена. Поскольку от «тоталитарной триады» к тому моменту почти ничего не осталось, исследователи решили подойти к тоталитаризму совершенно с другой стороны. |
Похожие:
 | Программа педагогической практики для магистров 2 курса 050700. 68... Рассмотрено и утверждено на заседании учёного совета факультета педагогики и психологии протокол от 2012 г. № | | Учебно-методический комплекс рабочая программа для студентов очной формы обучения Шармин Д. В. История и методология математики. Учебно-методический комплекс. Рабочая программа для студентов очной формы обучения,... |
| Учебно-методическое пособие для студентов 5 курса юридического факультета... Судебная психиатрия: Учебно-методическое пособие для студентов 5-го курса отделения юридического факультета очной формы обучения... | | Рейтинговая система оценки успеваемости по пфсс (легкая атлетика)... Контрольная работа по дисциплине «Культура речи и деловое общение» является допуском студента заочной формы обучения к зачету |
| Учебно-методический комплекс рабочая программа для студентов очной... Шармин Д. В. Информационные технологии в профессиональной деятельности. Учебно-методический комплекс. Рабочая программа для студентов... | | Самостоятельная работа студентов самостоятельная и индивидуальная... Самостоятельная и индивидуальная работа студента специальности 030501 «Юриспруденция» по дисциплине «Культурология» предусмотрена... |
 | Рабочая программа учебной дисциплины «конституционное право» Рабочая программа предназначена для преподавания дисциплины базовой части профессионального цикла студентам очной и заочной формы... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Рабочая программа предназначена для преподавания общепрофессиональной дисциплины по выбору студентам специальности 190601. 65 «Автомобили... |
| Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения | | Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения |
| Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения | | Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения |
| Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения | | Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения |
| Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения | | Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 Биология,... Рабочая программа для студентов направления 020400. 68 – Биология, очной формы обучения |
