В. Н. Сагатовский пояснения к заглавию
Скачать 1.92 Mb.
|
| путают причину с условиями. Имелась в виду моя статья, где я достаточно четко характеризовал полную причину как систему условий с необходимостью и достаточностью определяющих следствие. В интерпретации на медицину условия выступают как этиология («множество причин»), а полная причина как патогенез. Наверное, с этим можно спорить, но, скажите, что тут неясного?! Только привычка относиться к философии как к идеологизированной болтовне (в наше время – как к «интертрепации») мешает здесь адекватному взаимопониманию. Но даже если никто особо не вдумывался в мои речи, они не были ни формальными, ни занудными и знание проблематики в них, во всяком случае, присутствовало. И потому бескорыстная (нефилософская) аудитория относилась ко мне неплохо. Отдельные сбои пока ещё не портили общего приподнятого и боевого настроения. После вынужденного перерыва «между небом и землей» я с радостью штурмовал философские вершины. А философский народ тогда в Томске был очень интересный. Местные философы свято чтили память о Павле Васильевиче Копнине, который совсем недавно сменил заведование кафедрой философии в Томском университете на должность директора Института философии в Киеве. Отсюда повышенный интерес к проблемам теории познания, логики и методологии наук. А эта сфера была самой продвинутой и престижной в тогдашней советской философии, туда устремлялись лучшие силы. Сухотин, защитивший кандидатскую по кому-то из революционных демократов, замышлял докторскую уже по теории познания. В течение 2-3 лет в Томске пребывал «десант» из выпускников философских факультетов Московского и Ленинградского университета. Потом все разъехались, в частности из-за того, что в Томске плохо было с жильем. Да и со снабжением: интеллигентские «Сибирские Афины» не баловали, не то, что, к примеру, Кемерово… Из москвичей мне запомнилась супружеская пара – Владимир Александрович и Елена Дмитриевна Смирновы, работавшие на кафедре философии Томского политехнического института. Вернувшись в Москву, они стали сотрудниками Института философии и вошли в состав известных российских философов, точнее логиков. Понимания между нами не было, скорее им просто было не до меня – смешного (видимо) голубоглазого наивняка, занимавшегося каким-то устарелым диаматом. А моя активность в сочетании с несолидностью, возможно, заставляла подозревать во мне «выскочку». Я же не мог постичь прелести математической логики, ленинградская кафедра логики в период моего обучения до этих премудростей ещё не дошла. Есть смысл прямо сейчас высказаться о моем понимании соотношения матлогики и онтологии. Для меня равно неприемлема и «замена» философии «современной логикой» (что считалось модным в тот период, когда «продвинутые» были неопозитивистами) и полное отрицание значения результатов этой науки для онтологии и теории познания. Нелепо, когда, к примеру, по поводу Расселовского утверждения о бессмысленности применения квантора «все» к бесконечным множествам, говорят, что это «всего лишь матлогика» (а мне такое пришлось слышать аж в 2005 году на Всероссийском философском конгрессе в Москве). Но и не вижу смысла внедрения матлогического аппарата в философию (и вообще в гуманитарию) без предварительного анализа категорий и их соотношения на качественном уровне. В самом деле, можно придумать множество «любопытных» схем и моделек, но они не будут работать, если не установлено их четкое соответствие определенному интервалу изучаемого явления и, стало быть, интервала их адекватной применимости. Только на этой основе можно применять или разрабатывать различные «языки». Пока что онтология к этому не готова, но я делал все для меня возможное, чтобы приблизить её к этой грани. В.А.Смирнов, как и многие другие впоследствии, просто отмахивался от этих соображений и к моему подходу относился с неприязнью. Так уже в 1966 году на конференции по моделированию в Тарту я попытался выявить онтологические основы моделирования. Выступая после меня, Смирнов противопоставил анализ конкретных видов моделирования «абстрактному подходу Сагатовского». Никогда не понимал, как можно исследовать виды чего-либо, оставляя представление о роде на уровне «домашнего обихода». Это путь к построению Вавилонской башни, и к этому вопросу мне, наверное, ещё не раз придется возвращаться. В Политехническом работал также Альберт Книгин, окончивший в 1958 году аспирантуру в Ленинграде по кафедре логики и уже ставший кандидатом наук. С ним мы подружились, сблизила нас любовь к природе и туристским походам. О философии тоже много спорили, но разногласия, и довольно серьезные, никак не сказывались на личных отношениях. Он не любил моих глобальных замашек и предлагал сосредоточиться на чем-то достаточно узком, но уж довести до конца. В общем, спор индуктивиста и дедуктивиста. Человек он очень скромный, гуманный, по настоящему бескорыстный и, хотя имевший сложение вроде моего (не Книгин, а Брошюркин, как кто-то пошутил), нисколько по этому поводу не комплексовавший. Только в конце жизни понял я, что мне бы во многом стоило брать с него пример. Но тогда я вырвался на простор и не знал удержу. На университетской кафедре блистал Федор Андреевич Селиванов, учившийся у Копнина. Он шел широким фронтом, от логики до этики, и это мне очень импонировало. У меня перед глазами битком набитая аудитория на первом этаже БИНА (так именовали корпус, в котором был расположен филологический факультет и кафедра философии), где он начинал в 1960 году чуть ли не первым в Союзе чтение систематического курса по этике. Прежде всего нас сближало стремление к систематическому применению категории «отношение»: к проблеме истины, к статусу этических категорий, к соотношению категорий онтологических. Так мы оба были убеждены, что покой столь же и относителен и абсолютен, как и движение (вопреки известному ленинскому положению!). Но он был обидчив ещё более чем я, и на первых порах у нас особого сближения не произошло. Хотя в принципиальных вопросах я всегда его поддерживал, ибо на кафедре к нему относились не так, как он того бесспорно заслуживал. Основным его противником был заместитель заведующего кафедрой У. – узколобый и самодовольный догматик, которого я иначе как Неваров и не называл. Часто мы с ним скрещивали шпаги. В конце концов, не получив квартиры, Селиванов в 1966 году был вынужден уехать в Тюмень, положив начало тамошней философской школе. Заведовал университетской кафедрой проф. Я., сосланный когда-то из Киева. Рядом с нами он казался исключительно эрудированным, был «очаровашкой» и владел, как он любил выражаться, «искусством политес». Любил прихвастнуть, и о своей молодости вспоминал так: «Ах, я был профессор, генерал и красавец». Где-то с 1963 года он меня сильно невзлюбил. Подозреваю дамскую месть: наверное, пошутил я о нем не очень почтительно. Каюсь, эпиграммы – моя слабость; хотя мне кажется, что юмора в них все же больше чем сатиры. Как-то Я. рассказывал о беседе в Москве с Ж.-П.Сартром. Ну, как тут не откликнуться: «Я Сартра поучал. / Понятно, по-французски. / А он меня послал. / Вы знаете – по-русски». А ещё Я. утверждал, что именно с его подачи ввели преподавание третьей части марксизма – научного коммунизма. Действительно, позднее он возглавил именно эту кафедру. Но дело, конечно, не только в моей непочтительности. Человек поверхностный и демонстративный конформист, он искренне полагал, что серьезное отношение к философии и к спорам, связанным с ней, - недвусмысленный симптом шизоидности. Так или иначе, но блокировал он меня долго и крепко. В 1960 году в университетскую аспирантуру поступили две яркие личности: Лев Александрович Зеленов, окончивший философский факультет ЛГУ на год позже меня, и Альбина Степановна Молчанова, филологиня, до этого работавшая на Омском телевидении. Оба они бесспорно талантливые люди. Книга Молчановой «На вкус, на цвет…» (М., 1966), написанная на основе её кандидатской, и сейчас не утратила своего значения для понимания природы эстетического. Общаться с ней было интересно, и не только в сфере философии. Остроумие, чувство юмора, живая реакция – все это могло очаровывать и околдовывать. Но это как раз тот случай, когда собственное моральное несовершенство ударяло не только по другим людям, но и, прежде всего, по самой себе. К сожалению, она не смогла реализовать свой богатый потенциал. Разбросанность, эгоцентризм, демонстративное легкомыслие погубили её. Последний раз я видел её в Москве в 1978 году: увядание обозначилось в полную силу. Зеленов же был не только искрометным, но и не в меньшей степени целеустремленным и упорным. Он также шел широко, и в дальнейшем внес свой вклад в самые разные области философии - от эстетики до антропологии и онтологии. Однако демонстративность и самоуверенность делала некоторые его построения порой слишком торопливыми и, в силу этого, недоработанными, поверхностными, несмотря на кажущуюся простоту и системность. Не случайно он как-то с гордостью рассказывал, что за час написал 24 страницы. «На все вопросы даст ответы / Лев Александрович Платон» - заметил я в одной из посвященных ему эпиграмм. И, должен заметить, что уже тогда я ощущал неэкзистенциальность марксистского рационалистического схематизма в философствовании и Зеленова, и Молчановой. Но, как бы там ни было, в то время Селиванов, Зеленов, Молчанова образовали замечательную общность для реализации нашего философского энтузиазма. Не помню уже, каким образом, но томские философы вышли на связь с молодыми и очень активными москвичами - с Георгием Петровичем Щедровицким и участниками его вечного семинара. А надо сказать, что через этот семинар так или иначе прошли многие ставшие потом известными московские философы. В конференциях, состоявшихся в Томске весной 1960 и осенью 1963 годов, приняли участие Г.П. Щедровицкий, В.С. Швырев, Б.А. Грушин, В.Н. Садовский и др. Это был настоящий пир философского общения! Советская философия в 60-е годы явно была на подъеме, и это прежде всего касалось теории познания и логики и методологии науки. На Западе неопозитивизм окончил свой путь, но у нас он переживал бум. Да и я сам, несмотря на всю свою «экзистенциальность», оптимистично заявлял в то время: «Где наука, там порядок!». Среди «продвинутых» уже во всю чувствовалась неудовлетворенность традиционным марксизмом, и молодежь искала свои пути. Поэтому обмен идеями был очень интенсивным, а для меня – только что вернувшегося к занятиям философией – и захватывающим. Общение с Щедровицким было полезно, независимо от согласия или несогласия с его взглядами, и я благодарен ему за это общение. Мы много с ним спорили, летом 1960 года я даже останавливался у него, будучи в Москве. Проговорили всю ночь, а наутро я, не слыхавший тогда об йоге и медитации, был несколько удивлен, когда мой гостеприимный хозяин, предупредив меня, что ему надо расслабиться, минут на десять застыл в медитативной позе. Было ли это демонстрацией? Не знаю… Я не стал его единомышленником и последователем, и для этого имели место как характерологические, так и содержательные причины. Он был харизматической личностью, прирожденным лидером и организатором, и, понятно, ситуация двух медведей в одной берлоге, явно была не для него. Я же, напрочь лишенный харизматики и организаторских способностей, никогда, тем не менее, не поступался тем, что было моими убеждениями и представлялось мне истинным. Разрыв произошел в 1966 году, когда он не захотел, чтобы я выступил со своим докладом о системном подходе на руководимой им секции в рамках конференции по системному подходу, организованной Авениром Ивановичем Уемовым в Одессе. Ну не любил он критики… Хотя сам бывал очень резок. Не помню уже, по какому поводу, но я в споре с ним сослался на Энгельса. «Да мало ли глупостей наговорил Энгельс» - услышал я в ответ. Для меня «классики марксизма-ленинизма» никогда не были иконами. В частности мне претила их манера полемики («Святое семейство», «Анти-Дюринг», «Материализм и эмпириокритицизм» и другие проявления ленинского «ража»). Но, будучи убежденным сторонником преемственности в развитии философии, я всегда считал, что люди, внесшие хоть какой-то вклад в это развитие, не заслуживают проявлений пренебрежительности. Что касается содержательных расхождений, то они заключались в следующем. Я не мог понять его идеи о параллельном движении мысли по содержательному и знаковому ряду. Это, видимо, вообще моя особенность: не понимаю того, для чего не вижу применения; такие характеристики как «оригинально» или «занятно» не для меня. Не исключаю, что в данном случае виноват не Щедровицкий, но моя собственная непонятливость, но как было, так было. Далее, меня не удовлетворяла строгость в его изложении системного подхода: напористо, эмоционально, но слишком «прыблизно». Я и сейчас, когда начало издаваться собрание сочинений Щедровицкого, этой оценки не изменил. Думаю, что его воздействие на людей, в том числе и в тот период, когда он проводил организационно-деятельностные игры, было в большей степени следствием его харизматической энергетики, напора, задора, умения создать впечатление, что все, о чем идет речь, ему знакомо на практике, чем последовательным применением концептуальных построений. Блестящая и завораживающая декларация о намерениях! Но, естественно, как умному человеку, ему было чем заинтересовать практиков и заинтриговать начинающих теоретиков. В принципе не мог согласиться с его трактовкой деятельности, как некоей объективной системы, в которую помещен человек, являясь её функцией. Это чисто марксистский, абсолютно неэкзистенциальный подход. Я мог бы согласиться, что это одна сторона дела, но не «дело» взятое целиком. Ведь человек не просто изменяет мир своей деятельностью – это изменение опосредовано его внутренним жизненным миром, который является не просто функцией объективной реальности и/или деятельности, но образует самостоятельное творческое начало. Тогда я не мог ещё выразить эти мысли в такой общей форме, и споры у нас шли по частному случаю: мой оппонент игнорировал чувственное познание, его роль в качестве посредника и непосредственного основания мышления рационального, «языкового» в терминологии Щедровицкого. В итоге он выдал мне такую характеристику: «Сагатовский психологист. Но упорный». Да, к психологии меня всегда тянуло. Но у нас ещё будут поводы поразмышлять о многозначности термина «психологическое», оперирование которым не всегда сводится к «психологизму» в традиционном смысле. Отрицание самостоятельной роли психологического органически следует из неэкзистенциальных построений типа философии Гегеля (в её традиционном, не по И.А.Ильину, понимании), марксизма или неокантианства марбургской школы. Участие Щедровицкого в Томских конференциях увеличило ряды его поклонников. В Томске его взгляды оказались близки Чешеву, пришедшему в философию из «технарей» и позднее занявшемуся философией техники. В Новосибирске его верным последователем стал Владимир Петрович Тищенко, до сих пор работающий в Новосибирском педагогическом институте. М.А.Розов, получивший в 1958 году распределение в Новосибирский Академгородок после окончания аспирантуры, организовал там философский кружок, участников которого я назвал «щедровитянами розовой окраски». Контакты с москвичами вообще способствовали возрастанию авторитета (относительного, конечно) томской философии. Большую роль сыграл тут Сухотин, искренне восхищавшийся тем «какие люди к нам приехали» и умевший налаживать контакты. Уже в 90-е годы это, в частности, аукнулось тем, что, увидев фамилию Сухотина, москвичи, решавшие судьбы предоставления грантов, положительно откликались на соответствующие заявки. Для меня же, увы, не было авторитетов и дипломат я был на нулевом, если не на отрицательном уровне. Позднее Книгин говорил моей жене: «Валерий молодец. Только вот связи он не завязывает». Что ж, аутсайдер он по определению стоит в стороне. Остается в стороне даже и после самого жаркого участия в «боях». Легче всего обвинить меня в «гордыне». Сам я думаю иначе: хорошо это или плохо, но мне просто было неинтересно все выходящее за пределы поисков философско-мировоззренческих истин. Так человеческие отношения, конечно, не строятся. Позднее, когда я приобщился к той стороне симпозиумов, в которой отражен их первоначальный смысл (беседы с возлияниями), кое-что сдвинулось, но, опять-таки, без должного закрепления. Пора рассказать об отношениях с Розовым той поры. Он и его супруга, наша однокурсница Сталина Сергеевна Розова, получили в Новосибирском Академгородке работу и трехкомнатную квартиру + однокомнатную квартиру на той же площадке для его матери. Сталина преподавала в Университете, а Миша стал научным сотрудником в одном из академических институтов, на практике реализуя связь философской методологии с наукой. По видимости наши отношения складывались дружески. Розов принимал участие в Томских конференциях, а я нередко появлялся в Академгородке на различных мероприятиях. Останавливался у Розовых, встречали они меня очень хорошо и спорили мы днями и ночами. Однако в спорах этих все больше проявлялась разница наших позиций и время от времени проглядывало все то же снисходительное личностное отношение ко мне. Насколько высоко оценивал Миша свой уровень, можно видеть из того, как он сравнивал меня с Копниным: «По содержанию вы с ним на одном уровне (читай: его собственный – продвинутый и нетрадиционный – гораздо выше), а в политическом плане сравнивать ваш вес не приходится» (что верно, то верно). Так в каких же направлениях и почему стали расходиться наши подходы к философии? Конечно, о себе я могу говорить с большей долей достоверности (тоже не абсолютной, ибо никто не гарантирован от самообмана), а мое мнение о характере Розовской эволюции – это мое мнение и, возможно, я вижу что-то не так; но тут уж через себя не перепрыгнешь. Идея Розова о том, что познавательная операция абстрагирования определяется онтологическими отношениями зависимости – независимости оказала на меня сильное влияние. Но почему только эта операция и только эти отношения? Розов, видимо, так вопрос не ставил, он сразу же пошел в сторону конкретизации: а какие есть виды абстракции, в чем их специфика? Ни в коей мере не отрицая правомерности такого движения мысли, сам я склонен работать на более абстрактном уровне (хорошо бы, чтобы и мое право на это не отрицали). Мне оказалась более близка общая постановка вопроса в ленинских «Философских тетрадях»: категории суть ступеньки познания. Точнее, онтологические основания гносеологических «ступенек» (операций, приемов, форм). Стало быть, задача и состоит в систематизации этих онтологических оснований (категорий) и соответствующих им гносеологических форм. Постольку и то и другое является всеобщим, их систематизация может быть выполнена только через взаимоопределение категорий. Повторяю: не могу понять, как можно успешно анализировать частное (не строя Вавилонской башни), не наведя последовательно порядок на всех ступенях движения от абстрактного к конкретному, начиная с предельно абстрактного уровня – всеобщего? Этот уровень и есть собственное дело философа. Можно не соглашаться с таким пониманием, но неужели нельзя понять его? Почему же Розов таким путем не пошел? Для этого я вижу две основные причины. Во-первых, по природе он склонен к эмпирическому исследованию (не случайно он пришел на философский факультет после первого курса в медицинском институте). Ему нравилось анализировать конкретные научные источники, а не «вымучивать» дедуктивные построения. Для меня философия – бесспорно гипотетико-дедуктивная дисциплина, а он мечтал построить гносеологию как эмпирическую науку. Вторая причина связана, на мой взгляд, с доминирующими ценностными ориентациями, Я никогда не стремился к оригинальности, «современности», продвинутости и т.п. Напротив, всегда был уверен, что шаги философского познания могут растягиваться на столетия, что существует преемственность в накоплении философских истин. И никогда не стыдился «абстрактности» философии по сравнению с «конкретностью» частных предметных наук. Розову же систематизация категорий и т.п., видимо, показалась слишком традиционной. «Попробуйте придти в современную лабораторию с миллевскими методами» – риторически вопрошал он. А вы знаете другие? Вы уверены, что Аристотель, Милль и др. «безнадежно устарели»? Боже мой, сколько талантливых людей сбилось с пути, ударилось в какой-нибудь постмодернизм из-за коварных подсказок своего самолюбия (из нынешних философов стоит в этом плане, к примеру, упомянуть так хорошо начинавших Гиренка и Хоружего). Хотелось новых путей, не идти в общем строю. Потому-то он и примкнул к Щедровицкому. Но оставаться «и примкнувшим» долго не мог. То, чем занимались в его кружке, было так же далеко от моих интересов, как и математическая логика. О достигнутых им результатах судить не берусь, глубоко в них не вникал. Но достаточно, чтобы утверждать, что от философии он «отпочковался». Уже в ХХ1 столетии он повторяет, что мы не отражаем объективную реальность, а познаем деятельность, а выявив в передаче знаний феномен «эстафеты», заявляет, что это «не субстанция, а волна». Как будто деятельность не фиксируется в наших знаниях, также выступая предметом, а субстанция, как основа, не может быть волной: ведь гераклитовский огонь тоже субстанция. Нет, не в ладу он со всеобщими («слишком абстрактными») понятиями. Да пусть каждый идет своим путем, если бы он и другие неофиты на путях самовыражения не третировали преемственность в традиционном развитии философии, т.е. понимание её как дисциплину с четко очерченным предметом (система атрибутов человека, мира и отношений между ними), методологией (интуиция + гипотетико-дедуктивный метод) и открытиями, не отрицающими, но взаимодополняющими друг друга. К сожалению, мой вариант этого общефилософского пути Розов стал именовать не иначе как «сагатовщина»… Но разрыв наш произошел позже, где-то в 70-е годы. Годы же 60-е прошли под знаком бесконечных и горячих дискуссий. И за закалку, полученную в них, я ему благодарен. В весенний семестр 1961 года я поехал в Московский ИПК, где закончил работу над кандидатской диссертацией «Чувственные основы и логическая природа понятия». Основными положениями этой работы, которые я разделяю и сейчас, были следующие идеи. 1. Непосредственно окружающий мир отражается в формах чувственного знания, которые не сводятся к фиксации единичного, организуемой затем мышлением (точка зрения Канта). В чувственных знаниях отражаются и отношения (как между вещами, так и человека к миру) и общее. Формой отражения общего являются общие представления – чувственные схемы различных родов вещей (нечто вроде топографических знаков хвойного и лиственного дерева). Такими знаниями обладают и животные: собака отличает любую собаку (от комнатной до дога или овчарки). У человека разнообразие исходных чувственных знаний определяется разнообразием его практической связи с миром. Можно выделить минимум аксиоматических общих представлений (как для определенной культуры, так и, видимо, для человечества в целом) обладание которым позволяет переходить к понятийному (языковому и отчетливому) мышлению. 2. Понятие как логическая форма существует только в виде определения, в котором перечисляются признаки, необходимые и достаточные для отличения данного предмета в данном отношении. Вне отчетливого языкового выражения понятий нет. 3. Чтобы адекватно воспринять исходные понятия, лежащие в основе логических знаний, человек должен уметь перевести их на язык базовых общих представлений. В противном случае понимание и взаимопонимание будет неточным, с существенными пробелами. 4. Практически же за употребляемыми словами, составляющими основу языкового мышления, далеко не всегда стоят ясные представления. Имя предмета как бы не имеет полного чувственного обеспечения и, в то же время, за ним ещё не стоит отчетливое разделение на признаки. Поэтому я и назвал эту промежуточную форму, очень распространенную в практике человеческого общения, именем. Сейчас я вижу определенную ограниченность тогдашнего своего подхода. Я показал роль чувственного знания как основы знания понятийного. Но, во-первых, является ли чувственность самым фундаментальным основанием нашего духовного мира (позиция материализма, на которой я тогда находился) и, во-вторых, нет ли в моей концепции все же определенной редукции логического к чувственному? С нынешней моей позиции я так бы ответил на эти вопросы. 1. Нет, не является. Отношение чувственного знания к реальности, в свою очередь, опосредовано миром наших базовых переживаний, фундаментальным настроем на мир. Тогда мне такое и в голову придти не могло. 2. Остается открытым вопрос, когда и как именно в понятийном мышлении появляется собственное активное организующее начало, не сводимое к организационным процессам на чувственном уровне. Можем ли мы понимать что-то без полного перевода на язык представлений и, в то же время, без слов? И сводимо ли это «что-то» к несовершенному «имени», неопределенность которого подлежит устранению? Иными словами, стоит ли отождествлять идеал понятийного мышления с идеалом полной определенности, или же неопределенность является не только недостатком, но и условием творчества? Чтобы придти к таким вопросам, предстояло пройти нелегкий путь преодоления ограниченностей материализма и позитивистского рационализма. Однако отказываться от ограниченных истин (а других не бывает), добытых на этих ограниченных путях, я тоже не собираюсь. Я за взаимное дополнение парадигм в рамках постоянно совершенствующегося конфигуратора, а не за категорическую смену их, подобную смене моды. За время пребывания в Москве я установил контакт с редакцией журнала «Вопросы философии» и опубликовал там свою первую статью «Чувственные основы понятия» (1962, № 1). Переделывать пришлось, наверное, раз десять, но я тогда был упорный. С благодарностью вспоминаю помощь и человеческое отношение со стороны сотрудника редакции Гургенидзе. Вышла также статья о понятии в Вестнике ЛГУ. Для уровня кандидатской это было совсем неплохо. И если бы я продолжал копать эту тему, тем более что я перевел ряд статей из журнала «Mind» и основательно поработал с материалами, содержащими переводы и рефераты иностранной литературы, в Институте философии, то со временем стал бы признанным специалистом именно по данной теме. Вспоминаю характерный случай: в «В.Ф.» появляется статья по проблеме значения одного известного философа; и в ней цитата из статьи, опубликованной в «Mind», уже использованная в моих тезисах, - без ссылки на меня, но… с той же опечаткой в фамилии автора. Модно было тогда демонстрировать знание позитивистов по первоисточникам. Но я, несерьезный человек, «вдруг» круто сменил тему. Об этом, однако, чуть дальше. 20 апреля 1962 года, в холодный и пасмурный день, когда кружился снежок, прошла защита моей кандидатской. В качестве первого оппонента из Киева в Томск приехал Павел Васильевич Копнин, вторым оппонентом выступил Альберт Николаевич Книгин. Защита в целом была успешной. Недовольство высказал только председатель ученого совета по защитам историк проф. Д. «Неужели вы и формирование своего ребенка согласились бы начать с овладения им вашего минимума аксиоматических представлений?» - задал он мне вопрос. «Конечно, если бы я уже знал этот минимум» - ответил я. Гуманитарий поморщился. Позднее мне передавали, что, уезжая на работу в другой город, он завещал не брать Сагатовского на работу в Томский университет. Возможно, тут примешались и старания уже упомянутого мной проф. Я. Да, на некоторых гуманитариев я, увы, производил впечатление «логической машины». А мне претила и продолжает претить неряшливость и безответственность их мышления – хоть в догматическом, хоть в «продвинутом» вариантах. За время ожидания защиты я написал работу страниц на 120, насколько я помню, под названием «Проблемы теории отчетливости мышления». Но она не попала в план университетского издательства. А мне всегда было легче писать, чем пробивать публикации; так она и затерялась. То же самое произошло и с рукописью диссертации, которую я пытался издать как монографию. Сначала обратился на кафедру логики ЛГУ, где я был в заочной аспирантуре. Зав. кафедрой доцент Ч., числившийся моим научным руководителем (спасибо, что не мешал), ответил мне приблизительно так: «Мы рекомендовали вашу диссертацию к защите. Хотя многое там вызывало несогласие. Например, такого явления как «имя» просто не существует. Но уж рекомендовать эту работу к изданию не станем». Как это характерно для иных философов: чего не понял, так того просто нет, ибо не может быть никогда. Потом обратился в Москву, не помню уж, в какое издательство. Там работал тогда Ю.М. Бородай. Явился я к нему осенним днем в болоньевом плаще, который мне был велик, и с пластинками под мышкой, «Что это?» - спросил он. «Первый концерт Чайковского» - ответил я. Посмотрел он на меня с неприкрытой иронией, а рукопись так где-то и завалялась. Результаты моей диссертации оказались преданными забвению (сам я их не повторял на каждом шагу). Попытался в 70-е годы предложить аспирантке заняться разработкой идеи минимума аксиоматических представлений. Но понимания не встретил. Такое со мной случалось скорее часто, чем редко: мне все казалось ясным, другие не воспринимали. В ответ на мои сетования Альберт Книгин ещё раз предложил мне самому доводить до конца мной начатое. Но что делать, если самому мне хотелось охватить целое. Тем паче, что убежденность в призвании философии служить жизни проявлялась у меня и в неразрывной связи научной и преподавательской работы. Новые идеи я тут же пытался включить в лекции. И стремление излагать целостно подпитывало стремление знать целостно предмет изложения. Всегда поражался, когда иной многоумный специалист демонстрировал полную неспособность связно и четко (и по возможности кратко) изложить свои мысли перед аудиторией. После защиты мной полностью овладел интерес к онтологической проблематике. Занятия логикой и гносеологией дали мне методологические навыки и позволили взглянуть на проблему онтологических категорий, интересовавшую меня со студенческих времен, со стороны роли всеобщих категорий в организации процесса и результатов мышления. Минимум аксиоматических представлений на чувственном уровне, словарь всеобщих понятий, как отражение каркаса понятийного освоения мира. Да и как читать курс диалектического материализма, не умея системно изложить содержание и связь его категорий? Для ориентирующихся на очередную «научную» моду такие соображения, конечно, непонятны. Работа с всеобщими категориями была в числе псевдопроблем у позитивистов (тогдашняя мода), и уж совсем недопустима для нынешних модников: философские рассуждения и должны быть туманными и труднодоступными, иначе какая же это философия? Тема систематизации категорий, начиная с работ В.П. Тугаринова, вообще-то тоже становилась «модной». Но среди «продвинутых» она уважением не пользовалась, представлялась «схоластичной». Меня же интересовала не престижность темы и не её терминологическое обозначение, но суть проблемы. В отличие от уже имевшихся проектов, я хотел тесно увязать онтологию с теорией познания и семиотикой, т.е. не просто придумать схему соотношения категорий, но проследить их реальное соотношение как всеобщих «ступенек» познания и элементов всеобщего каркаса языка науки. В 1966 году я, возвращаясь с конференции в Тарту по моделированию в одном вагоне с А.А. Зиновьевым, изложил ему суть своего подхода. Как мне показалось, он отнесся к этому с пониманием. Правда, при следующей встрече в Москве, когда я радостно улыбаясь, пошел ему навстречу, он меня не узнал. С осени 1962 года я вплотную занялся категориями. Публиковал статьи по отдельным категориям, позднее – по принципам их соотношения друг с другом. В процессе преподавания я начал постепенно излагать всеобщие категории как последовательность ступенек познания – от «мелькающих впечатлений» (Ленин), когда предмет предстает как нечто, определенность которого ещё не выявлена, затем к познанию определенности (единичное как единство общего и особенного) и обусловленности этой определенности в статике (структурная обусловленность) и динамике (генетическая обусловленность, развитие). Изучение процесса познания в конкретных областях знания показывало, что его структура, общий каркас очень хорошо схватывается такой системой всеобщих категорий. Первый краткий набросок этой системы был представлен в написанном мной введении к «Сборнику упражнений по диалектическому материализму» (Томск, 1967; второе издание – Томск, 1968). Этот сборник был первым в Союзе. Позднее этому примеру последовали и другие авторы. Проф. Я., узнав, что нашим сборником заинтересовались где-то на Западе, перепугался, но популярность сборника среди преподавателей инициировала второе издание сразу же вслед за первым. Идея задач по философии пришла сразу троим: мне, Селиванову и молодому, но очень активному философу Валерию Александровичу Дмитриенко (он окончил юридический факультет, диплом писал под руководством Селиванова и сразу же поступил в философскую аспирантуру). Мы и реализовали эту идею, став соавторами названного сборника. Каждая задача представляла собой текст: цитату, описание дискуссии, перечень возможных ответов; в конце текста помещалось требование истолковать то или иное положение с позиций определенных философских знаний, найти верную позицию в дискуссии и обосновать её, выбрать правильный ответ и обосновать свой выбор. Некоторые философы отнеслись к нашему начинанию скептически, полагая, что высокая философская теория не должна опускаться до уровня решения каких-то там задач. Тут та же история, что с отношением к схемам: искусственные схемы не нужны, сама по себе схема не заменит развернутого изложения теории, но в качестве краткого и наглядного итога схемы уместны и в философии. Если теория не позволяет решать новые теоретические и практические задачи, то зачем она? Для пущего самоуважения и в качестве занятной игры? Поскольку единства в понимании философских категорий у философов не было и нет, пришлось предложить свое системное понимание основных категорий как инструмент для решения предлагаемых задач. Конечно, далеко не все задачи были удачными. Да и у самих соавторов порой не было должного взаимопонимания. Удивляться этому не приходится, и не только потому, что систематизацией категорий занимался только один из соавторов, но и вследствие того, что каждый из нас (как и все другие философы) шел своим путем и имел свои предпочтения в предлагаемых толкованиях. Попутно замечу, что пока философия не выработает свой общеобязательный минимальный словарь, её статус как науки всегда будет подвергаться сомнению. В совместной работе над сборником и в ходе обсуждения моего введения, я окончательно убедился, что коэффициент полезного действия будет близок к нулю, пока философы отчетливо не осознают статус категорий, способы их взаимного определения и методы работы с ним. Поясню одним примером из наших тогдашних дискуссий. «Материя не сводится к веществу» - доказывал я. «Конечно, материя не только вещество, но и поле» - «подхватил» один из соавторов. Что стоит за этим взаимонепониманием? Отсутствие четкого размежевания физических (и любых других частнонаучных) понятий и всеобщих философских категорий. А ведь «споры» на таком же уровне продолжаются и сейчас… Свой подход к системному пониманию и изложению диалектического материализма как единства онтологии и гносеологии и его интерпретацию на медицинском познании я изложил в своей первой монографии «Философия как теория всеобщего и её роль в медицинском познании» (Томск, 1968). В основу этой работы, которая одновременно претендовала на роль теоретической монографии и учебника, я положил онтогносеологический принцип (позднее обобщенный до онтоантропологического принципа). Суть этого принципа в признании соответствия общей структуры процесса познания общей структуре бытия. Всеобщие категории представляют собой не только атрибуты бытия, но и ступеньки познания, их система описывает последовательность познания любого предмета. И каждой такой ступеньке соответствует определенный всеобщий метод познания. Розов показал это относительно абстрагирования с одной стороны и онтологических отношений зависимости-независимости с другой. Я попытался это сделать относительно всей системы выявленных к настоящему времени всеобщих категорий и познавательных подходов. Все категории были разделены на три группы: категории уровня данности, т.е. те характеристики любого явления, наличие которых выявляется при раскрытии самого факта его существования; категории определенности (ступеньки описания предмета); категории обусловленности (ступеньки объяснения особенностей наличного бытия и развития предмета). С каждой из категориальных ступенек был соотнесен и раскрыт соответствующий познавательный подход. И вся эта онто-гносеологическая структура была показана в действии на примере медицинского познания. Выбор такой интерпретации был обусловлен не только тем, что я работал в мединституте, но и достаточной полнотой и целостностью медицинского аспекта познания человека в его взаимодействии с природной и социальной средой. В основу категорий уровня данности были положены категории бытия и небытия, элемента и множества, и становления. Эта основа позволила сформулировать принцип конкретности существования, гносеологическим аналогом которого является принцип конкретности истины. И то и другое стало основой и для дальнейшего развития моей философской концепции в целом. Существовать значит быть элементом множества; вне данного соотношения ничто не существует и не может быть познано. Если не продумывать последствия такого взгляда на вещи, то для поверхностного взгляда «продвинутых» он представляется банальным, тривиальным, устарелым и т.п. Если это так, то почему же вы на каждом шагу делаете нарушения, против которых предостерегает такой подход?! К вопросу о «тривиальности» всеобщего мы ещё не раз вернемся. Как учебник эта монография использовалась в Томском медицинском институте ещё в 90-е годы. Но попытка совместить изложение учебного курса с развитием оригинальной концепции была воспринята противоречиво. Ещё когда на кафедре обсуждали первую главу о предмете философии, Сухотин сказал: «Я не узнаю Сагатовского». Наверное, за неизбежным привлечением знакомых слов и конструкций трудно было увидеть новизну. Прочитал, допустим предложения, где упоминаются термины «мировоззрение» и «философия» - ну, все ясно, что тут нового… А вдуматься в то, что именно понимается под этими привычными словами, как трактуется их соотношение, философы, привыкшие просматривать тексты «по диагонали», не считают нужным. К тому же Анатолий Константинович вообще не понял и не одобрил моего «скачка» от перспективной методологии научного познания к ретроградной онтологии (как он мне передавал, Копнин это тоже не воспринял). Впрочем, «чистые» ленинградские онтологи, напротив, не восприняли идею единства онтологии и гносеологии и отнесли меня к «московской школе», в которой я тоже, понятно, никогда не был своим. В Ленинграде, где я обсудил работу на предмет её возможной защиты в качестве докторской, мне посоветовали все же не защищать «учебник», а написать текст диссертации. Ленинградский философ Василий Филиппович Сержантов отметил, что я «переписал диалектический материализм заново». Однако когда я позднее спросил его, почему он никогда не ссылается на мои работы, то ясного ответа не услышал. Видимо, слишком уж по-своему «переписал». Характерной была реакция В.В.Орлова. Во-первых, он назвал работу «пижонской» (возможно, потому, что в предисловии я с благодарностью обращался к Розову и Селиванову, а закончил книгу стихами: «Как много замыслов, / А сделано так мало. / Хочу я верить: это лишь начало»). Во-вторых, в книге хватало опечаток, и потому он охарактеризовал её как «монорафию про фифику». И все! Розов тоже мою первую книгу не воспринял (не буду вдаваться в психологические изыскания относительно причин его неприятия). Симптоматичной была реакция И.А.Алексеева, новосибирского философа, пришедшего в философию из физики. Мы спорили о понятии деятельности (здесь он стоял на щедровитянских позициях) и о моей попытке придать всеобщее значение понятию информации. Я попросил прочитать соответствующие места в моей книге. И при новой встрече услышал: «Да там же ничего нет». Стоит вдуматься, что в таких случаях подразумевается под «чего» и «ничего». Поясню это сначала на примере собственной монографии Алексеева, посвященной принципу дополнительности. Это хорошая книга по истории вопроса, можно сказать, по физической (квантовомеханической) предыстории принципа дополнительности. Но собственно по философии там почти «ничего нет». Среди тех, кто пришел в философию из «точных наук» часто встречается подсознательная, а то и сознательная уверенность, что справиться с проблемами этой «неточной» философии для них пара пустяков. Между тем понять специфику предмета и метода философии они не удосуживаются. Ведь философская всеобщая суть принципа дополнительности, который уже сам Н.Бор распространил на биологию и этнографию, может быть понята и без знания его конкретнонаучных истоков (разумеется, я не отрицаю полезности такого знания). И эта суть в формулировке Бора звучит вполне «тривиально»: нельзя понять и оценить результаты познания, не зная условий, в которых совершался познавательный процесс. Учет конкретной приборной ситуации в квантовой механике не более чем частный случай, послуживший толчком для открытия этого всеобщего принципа. А неучитывание этого «тривиального» требования служит основным источником пустопорожних дебатов. Однажды в обсуждении принципа дополнительности, проходившем в Ленинградском университете, приняли участие известный специалист по философским вопросам физики Владимир Павлович Бранский и два явных дилетанта в этой области – Моисей Самойлович Каган и автор этих строк. Бранский пошел по пути Алексеева. Мы же попытались показать роль этого принципа как всеобщего регулятива в различных областях знания и уже на этой основе понять его философское содержание. Полагаю, что философского «чего» было больше в наших выступлениях. Представляю себе реакцию критиков философии за её «абстрактность», но я подобную позицию всегда проводил и в этой книге буду не раз к ней возвращаться. Но вернемся к претензиям Алексеева в мой адрес. Я опущу вопрос о деятельности, ибо тогда я стоял на сугубо материалистических позициях и пытался свести и вывести все субъективное к и из объективного. Можно было не соглашаться с моей логикой (неудовлетворительность которой я позднее осознал сам), но зачем же было отбрасывать мою точку зрения с порога? Интереснее рассмотреть вопрос о природе информации. Новизна моего подхода, которая осталась невостребованной до сих пор, заключается в двух моментах. Во-первых, я поставил вопрос о всеобщей категориальной природе информации, абстрагировавшись от способов её измерения. И ответ был таков: информация есть соответствие структур, передаваемых сигналами, замещающими отражаемые системы, и структур отражающей системы, посредством которых интерпретируется содержание поступающих сигналов. Возможно, для специалиста, привыкшего иметь дело с битами и килобайтами и знакомого с реальной историей становления теории информации, в этом «заумном» определении, действительно, «ничего нет». Но в философии такой подход включает информационные процессы в онтологию бытия и ставит на научную почву «теорию отражения» (те, кто незнаком с таким подходом, самоуверенно именуют понятие отражения «метафорой»). Во-вторых, на основе приведенного выше понимания информации был поставлен вопрос о соотношении повторяющихся отношений, объективных законов бытия и изначальных реакций, осуществляемых на основе информационных программ. Сейчас я вижу, что это был первый шаг на пути освобождения от абсолютного засилья объективного, шаг к иной постановке вопроса о «первичности». В самом деле, что первично, а что вторично, если принять гипотезу, согласно которой любой закон мог когда-то быть реакцией (а я писал именно об этом, что прошло совершенно незамеченным)? Что ж, для кого-то в этих умозрительных рассуждениях (как будто умозрение не достоинство, а недостаток дедуктивной дисциплины!), «ничего нет». Но я убежден, что тогда он просто не философ. Я был настолько поглощен работой, что времени на обычное общение практически не оставалось. Непонимание и предвзятое отношение больно ранили, но в целом оптимистическое «все ещё впереди» доминировало. Те, с кем мне было общаться интересно, разъехались. Селиванов перебрался в Тюмень. Зеленов и Молчанова тоже уехали, окончив аспирантуру. Книгин на 10 лет покинул Томск, пройдя по конкурсу в Армавир. В 1960 году я помог устроиться на работу в Политехнический институт своему сокурснику Михаилу Михайловичу Филиппову. Ещё в студенческие годы Розов подсмеивался над нашими «переживательными» натурами. Иногда мы встречались, с переменным успехом сражались в шахматы и занимались армстронгом. А то просто жарили полную сковородку картошки, заваривали чай, ставили на стол бутылку перцовки и «парились за жизнь». Но в настоящую дружбу эти отношения в силу ряда причин все же не переросли. Несколько позднее к нам примкнул Дмитриенко, отношения с ним у меня были довольно противоречивыми, ибо я «рвался вперед», надеясь, что это даст мне зеленый свет в борьбе за подлинные философию и мировоззрение; у него же явно преобладало честолюбие. В общем, не то все это было. Разочарование в отношениях с конкретными философами долгое время не колебало моей наивной веры в то, что философское сообщество в целом («где-то, кто-то») ориентировано на бескорыстный поиск истины ради совершенствования мира. Иногда это принимало забавные формы. В 1966 году после конференции по системному подходу Уемов пригласил в гости Сухотина, Селиванова и меня. Я был уверен, что нас ждет серьезное обсуждение перспектив системного движения, но это был обычный банкет. Постепенно я адаптировался к нравам научного сообщества, сам стал произносить тосты и рассказывать анекдоты, но тогда в свои 33 года был вот таким наивным «дурачком» (можно и без кавычек). В 1968 году меня на год перевели на должность старшего научного сотрудника для окончания докторской диссертации. Это было счастливое время, ведь ни очной аспирантуры, ни докторантуры у меня не было. Работал с утра до вечера, а по воскресеньям ходил в походы. И никакой бюрократии, общественной работы и т.п. В диссертации я оставил только онтологическую часть того, что было сделано в «Философии как теории всеобщего…», что соответствовало теме: «Основы систематизации всеобщих категорий». Однако, я, во-первых, посвятил специальные главы рассмотрению природы всеобщих категорий, истории вопроса и методам работы с категориями. Во-вторых, попытался более строго вывести категории из неопределяемого минимума; из пяти категорий были последовательно определены друг через друга 130 всеобщих понятий. А в конце все определения были записаны на языке логики. В-третьих, последовательность категорий как ступенек познания прослеживалась не только на материале медицины, но и через сквозные примеры, взятые из следующих областей знания: биология и медицина, электродинамика, химия, социология. К сожалению, то, что я сделал относительно принципов работы с всеобщими категориями, осталось совершенно невостребованным. Философы здесь по-прежнему остаются неграмотными. Спорят о том, что «первично» - структура или функция, форма или содержание и т.п. Утверждают, что, скажем, изменение суть «более общая» категория, чем развитие. Заявляют, что, допустим, система не может быть всеобщим понятием, ибо тогда все есть система; в обобщенном виде это выражается в разговорах о «пустоте» всеобщих категорий, содержание которых, мол, в соответствии с известным положением логики является нулевым. Ну а если и допускается всеобщность, то из этого, мол, следует невозможность определения всеобщих категорий, поскольку классической формой определения является определение через род и видовое отличие. И вообще всякая попытка определения и систематизации онтологических категорий есть устарелая схоластика. Использование моего подхода снимает все эти «проблемы». Категории всеобщи в том смысле, что они отражают атрибуты (неотъемлемые свойства) любого сущего – элементарной частицы, человеческих отношений, элементов знания и т.д. Однако эти атрибуты, присущие всему, присущи данному сущему не вообще, но в определенном отношении. Хорошие студенты легко отвечали у меня на вопрос: «Является ли переход воды в пар изменением качественным или количественным?» - «Это качественное изменение относительно агрегатного состояния, и оно же не является таковым относительно химического состава». Для маститых философов сие, увы, непонятно (а если поймут, то скажут, что это, мол, само собой разумеется…). Категории по определению не могут быть более или менее общими и определяться друг через друга через род и видовое отличие. Они определяются через отношение друг к другу как пары противоположностей и через место в общей структуре любого взаимодействия, частным случаем которого является человеческое познание. Именно этой спецификой и задается их содержание: качество не общее и не значимее количества, бытие – небытия; каждая из категорий суть один из элементов всеобщей структуры («каркаса») любого сущего, описывающее его существование как взаимодействие (взаимоотношение) с другими сущими. Категории, как и атрибуты, не порождают друг друга; система категорий не генетическая, но формальная структура, всеобщая содержательность которой задается отношениями между её элементами. Никто не обсудил, не попытался опровергнуть. Просто «этого не может быть, ибо не может быть никогда». Что касается выведения категорий как ступенек познания, то, конечно, оно не удовлетворяет строгим требованиям логического вывода. Логическая запись дает лишь краткую формулировку содержательных определений, а само «выведение» является описанием реальной последовательности развертывания взаимодействия сущих, интерпретируемых как человек и предмет его познания. При этом я, помимо выделения инвариантного пути, проследил различие «категориальных маршрутов» на примере различных наук (в частности рассмотрел различие соотношения количественного и качественного подходов в математическом естествознании и социально-гуманитарном познании). Такое «выведение» позволило уточнить различные понимания тех или иных категорий, разные смыслы терминов (форма и содержание, причина, сущность и многое другое, что в философских работах часто употребляется без всякого уточнения смыслов, фактически на обыденном уровне или в соответствии с терминологией очередного модного автора). Каково же мне и теперь порой слышать что-нибудь вроде: «Термины «форма» и «содержание» имеют много смыслов, и никто ещё не произвел необходимых уточнений». С нового 1969 года А.К.Сухотин перешел на заведование университетской кафедрой философии. В январе 1969 года я стал заведующим кафедрой философии медицинского института. О жизни нашей кафедры в этот период у меня остались самые лучшие воспоминания, о чем расскажу несколько позже. В марте 1969 года поехал в новосибирский Академгородок обсуждать свою диссертацию. Меня предупредили, что на академической кафедре ко мне относятся довольно предвзято и вполне могут завалить. И вот в солнечный день перед обсуждением я пошел прогуляться вдоль Новосибирского моря. Сосны, голубое небо, искрящийся белый снег. Вспомнилось детство: такой же мартовский день в Кавголово над озером Хепоярви. «Да что я доцентом не проживу? Разве созерцание этой красоты не важнее дурной суеты?». С таким настроением я и пришел на кафедру. Действительно, монстры там были ещё те. Понимания никакого, апломбных глупостей навалом. Выслушал я все это и поблагодарил: ваши замечания, мол, очень помогут мне в дальнейшей работе. Рекомендовали. 19 ноября 1969 года в Новосибирске одновременно защитили докторские Сухотин и я. Одним из его оппонентов был П.В.Копнин, одним из моих – А.И.Уемов. На банкете я, зная о скептическом отношении Копнина к систематизации категорий, все же подошел к нему и попросил рекомендовать мой текст для публикации. Вот такой я был упертый и укушенный. Он не отказал, но, в общем-то, дал понять, что не в восторге от моих поисков. А при входе в гостиничный номер я потерял сознание. И, придя в себя, долго плакался жене по поводу того, что меня не понимают. Сейчас-то я вижу, что подобное поведение иначе как карьеризм и не могло восприниматься людьми, не имеющими такого «пароноидального» отношения к своим и чужим идеям, такой веры в назначение философии и собственную роль в ней, как это было у меня. А тогда было горько и обидно. Сам факт, что я - мальчишка и выскочка – посмел защититься в один день с фронтовиком Сухотиным, похоже, воспринимался томским гуманитарным бомондом как вызов. Итак, в 36 лет в итоге десятилетнего «штурма и натиска» я - доктор наук и заведующий кафедрой. Замыслов полно, чего, казалось бы ещё желать? Если бы я действительно был карьеристом, то путь открыт. Ректор предложил мне стать секретарем партбюро института. Я еле отвертелся, ссылаясь на мучающие меня приступы мигрени. Никаким расширением связей я также не занимался, продолжая пребывать в гордом одиночестве. Я хотел, чтобы меня поняли, чтобы мои идеи работали (вот наивняк!). Но отнюдь не только непризнание и непонимание мучили меня. Переживания были гораздо глубже. Несмотря на авральную занятость, будучи прирожденным идеологом и утопистом-революционером, я не мог не реагировать на человеческую ситуацию в целом. И даже не столько в стране, сколько на характер мировой цивилизации, на доминирующее в ней отношение человека к миру. Стихи я тогда почти не писал, но иногда прорывались строчки вроде следующих: … Ах, как могла бы жизнь струиться плавно, Чтоб не один бы кустик не пропал. Но это скучно. И вполне резонно Для вас по этим кустикам стрелять, Как с поезда когда-то по бизонам. …И вам меня, схоласта не понять. Ведь философия виделась мне основанием мировоззрения, руководствуясь которым можно было бы эту ситуацию в корне изменить. |
Похожие:
 | Пояснения к презентации: «Основные точки и линии небесной сферы» «Общая астрономия» в виде 6 компьютерных презентаций. Данный материал характерен доступностью и наглядностью, рассчитанный на школьников... | | Оглавление Во избежание неверного результата поиска следует предпочесть поиск по ключевым словам из заглавия поиску по заглавию |
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Развитие умений предполагать, предвосхищать содержание текста по заглавию, иллюстрации | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Воспроизводить алфавит. Восстанавливать алфавитный порядок слов. Совершенствовать навыки чтения, умения работать с текстом (прогнозировать... |
| Методические пояснения к занятиям по программе «Разговор о правильном... | | Рабочая программа Календарно-тематическое планирование Пояснения к реализации образовательных программ, адаптированных к особенностям детей с ограниченными возможностями здоровья |
| Методологические пояснения Показатели внутриглазного давления новорождённого ребёнка, обусловленные морфологическими особенностями дренажной системы глаза в... | | Парадигма философско-культурологический альманах В. Голик; д-р филос наук П. М. Колычев; д-р филос наук Б. В. Марков; д-р филос наук В. Н. Сагатовский; д-р филос наук Е. Г. Соколов;... |
| Парадигма философско-культурологический альманах В. Голик; д-р филос наук П. М. Колычев; д-р филос наук Б. В. Марков; д-р филос наук В. Н. Сагатовский; д-р филос наук Е. Г. Соколов;... | | Только один раз. В задании есть одно лишнее утверждение Общие пояснения к предлагаемым вариантам экзаменационной работы и инструкция по их выполнению изложены в предыдущей статье |
| Методологические пояснения Транспорт Транспорт как вид хозяйственной деятельности подразделяется на транспорт общего и необщего пользования | | Урок физики 7 класс Обобщение и систематизация знаний по теме «Механическая работа и мощность» Во время пояснения учащимися хода решения задач продолжать формировать устную монологическую речь |
| Объяснение В виду труднопостижимости рассматриваемых предметов, настоящая статья начнется с пояснения некоторых пунктов, которые остались неясными... | | Реферат Отчет 175 стр., 4 приложений, 6 табл., 65 источников правила... Правил, пояснения к ответам гу «гги» на замечания и предложения гу «вниигми-мцд» |
| Инструкция по выполнению работы На выполнение экзаменационной работы... Демонстрационный вариант Пояснения к демонстрационному варианту экзаменационной работы | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... На уроке присутствовал священнослужитель, закрепленный за общеобразовательным учреждением. Протоиерей Игорь дал некоторые пояснения... |
