В. Н. Сагатовский пояснения к заглавию
Скачать 1.92 Mb.
|
| Крымский тайм-аут (1977 – 1993) Бюрократизма и формализма в украинской высшей школе было несравнимо больше, чем в Томске. И мало радости доставляло читать лекции для будущих прорабов. Но я был очарован крымской природой, теплом и морем. В институте были интересные люди, с которыми меня объединяла страсть к туризму. Я обошел весь Крым и даже получил второй разряд по туризму. Мечтал написать книгу «Кругозоры Крыма», иллюстрируя её собственными фотографиями, но как-то не собрался. Квартиру я получил рядом с Салгирским парком, на выезде из города в сторону моря. Сразу за парком начинались холмы с посадками сосны вдоль водохранилища. Мы объуючивали квартиру (сделали, в частности, воистину царский паркет) и ходили в воскресные походы на водохранилище. Через год недалеко от города приобрели дачу и там с удовольствием выращивали все, что только можно. За первый год жизни в Крыму я поправился на 10 килограмм (потом, правда, опять вернулся в обычную форму). В 1982 году пришел в клуб любителей бега «Панацея» и стал одним из активных его членов. Написал гимн клуба. Бегал очень много, включая марафон. И даже не мог представить, что я когда-нибудь покину этот благословенный край с морем, горами, походами и бегом. Багров сдержал свое обещание и 1980 год я уже начал профессором кафедры философии Симферопольского университета. На кафедре поначалу меня приняли неплохо. Я особенно не афишировал свои идеи, ходил вместе с сотрудниками кафедры в походы, сочинял не очень острые эпиграммы и в целом держался скромно. И с удовольствием читал лекции для студентов исторического факультета. Темпы философской работы несколько снизил, но продолжал распространять свой подход вширь и уточнять отдельные моменты. В «Вопросах философии», 1981, № 12 вышла моя статья «Деятельность и общественные отношения», где я совершенно определенно сказал о равноправии и взаимодополнительности деятельности субъекта и объективных общественных отношений. Это явно немарксистская позиция, ибо марксизм признает деятельность прежде всего как способ и форму проявления объективного естественноисторического процесса. Но это заметил тогда только один коллега, который дружески предупредил меня по поводу нежелательности таких резких выводов. Так что непринадлежность к столичной «элите» иногда бывает полезной. В 1979 году, находясь в ИПК в Ростове-на-Дону, реализовал свою давнюю задумку в области этики. Первоначально эта работа была названа мной «Этика и этикет». В популярной форме я попытался выяснить аксиологические основы тех или иных внешних форм поведения. Книга была издана в 1982 году в «Молодой гвардии» и переведена на несколько языков. К сожалению, у меня не хватило воли отстоять свое заглавие, и я согласился на редакционное, явно неудачное: «Весы Фемиды и суд совести (популярные очерки по этике и этикету)». Работа получилась более слабой, чем «Вселенная философа». В теоретическом плане она слишком рационалистична и я давно уже отошел от таких ограниченных позиций, когда голос совести пытаются истолковать как нечто сполна поддающееся рациональному анализу. Но моя основная тенденция – связывать философию с реальной жизнью – выражена в ней достаточно ясно. Однако инструктор ЦК КПСС, ведавший вопросами этики, обвинил меня в «фейербахианстве». В 1983 году, также находясь на повышении квалификации, на этот раз в Минске, я предпринял, так сказать, последнюю попытку изложить свою философию, не выходя в целом за рамки марксизма. А именно принял участие в конкурсе написания учебника по философии (по «марксистско-ленинской философии», как тогда говорили). Учебник получился объемный и, по мнению некоторых коллег, «слишком сложный». Думаю, что там не было ни одного раздела, куда я не внес бы определенную новизну и стремление к системному изложению. Но, видимо, и жюри все это тоже показалось «слишком сложным» и я не заслужил никакого отзыва. В 1981 году написал книгу «Философия как деятельность», первую, насколько я знаю, метафилософскую монографию советского периода. Большие надежды возлагал я на эту работу. Как мне представлялось, я подверг научному анализу природу философской деятельности: эмпирический базис философии, не сводящийся к фактам отдельных наук, методы философской деятельности, её ценностное основание и характер связи с мировоззрением. Философия – не мировоззрение, а категориальная рефлексия мировоззрения. А мировоззрение – не сводка частнонаучных представлений о мире, но система идеалов, стержнем который является тот или иной ответ на основной вопрос мировоззрения – вопрос об отношении человека к миру. Все это прошло мимо философской общественности и плохо воспринимается и по сей день. Мне то виделось, что «Я в науку превратил праматерь всех других наук». Но, увы, опубликовать эту книгу не удалось. Сначала я отнес её в «Политиздат», где он получила вполне приличную рецензию В.С. Швырева. Но почему-то рукопись отправили на вторую рецензию. На этот раз она попала к члену-корреспонденту М., и рецензия оказалась разгромной. Что мог понять в метафилософской проблематике этот самодовольный «специалист по философским вопросам естествознания»? Да и вообще, кто он такой этот Сагатовский, чтобы высказывать какие-то собственные «завиральные идеи»? Пришлось из «Политиздата» рукопись забрать. Обещали помочь с её изданием в Уральском университете, но тогдашний декан философского факультета не позволил этого сделать на основании того, что он моих взглядов не разделяет. Пришлось, в конечном счете, в 1988 году отнести рукопись в ИНИОН. Лет через десять я полюбопытствовал, сколько же людей ей заинтересовались. Пять человек. Мне дали понять, что как «подающий надежды» молодой провинциал я ещё приемлем, но не более того. Точку над i поставил случай со статьей, сданной мной в 1987 году в «Вопросы философии». В этом журнале я время от времени публиковался, начиная с 1962 года. И вот послал статью «О философских основаниях педагогики», где изложил собственную концепцию роли философии, мировоззрения и ценностного основания в формировании человека. Я получил материалы редакционного обсуждения статьи (без указания фамилий выступавших). Суть сводилась к следующему. Автор не анализирует педагогической литературы (то бишь, не блистает эрудицией; а я и не считал отдельные факты отдельных дисциплин эмпирической базой философского анализа; это не более чем информация к размышлению, руда, из которой предстоит выплавить металл собственно философских фактов; правда ведь, мое возражение совершенно непонятно?). «Мы знали автора как талантливого молодого ученого, но вот он защитил докторскую, и стал вещать». Спохватились: я защитил докторскую 18 лет назад. А собственно философское рассуждение (философия для меня наука гипотетико-дедуктивная), без пережевывания модных цитат это, конечно же, «вещание» (чуть раньше назвали бы «отсебятиной»). И никаких возражений, никакой попытки анализа по существу. Я опубликовал статью в «Вестнике высшей школы», а в ВФ больше не заглядывал. Ещё один пример моего «непризнания». Развивая деятельностный подход к жизни общества, я, естественно, вышел на факт отсутствия категории культуры в марксовой модели естественноисторического процесса развития общества. И попытался синтезировать основные подходы к пониманию культуры, увидев в ней, в отличие от общественно-экономической формации, воплощающей естественноисторический аспект жизни общества, воплощение деятельностного аспекта. Единство этих аспектов лежит в основании образа жизни. Статья, в которой все это было изложено, опубликована в сборнике «Диалектика и культура» (Куйбышев, 1983). Уже в начале 2000-х годов, М.С.Каган, перечисляя примеры «определений» культуры (когда же перестанут любую броскую фразу квалифицировать как определение?!), привел и, якобы, мое определение: культура это структура образа жизни. Вот так мы читаем друг друга! В 2006 году, выступая на международном конгрессе по культурологии, я на новом уровне воспроизвел идеи той статьи (они оставались неизвестными, да и сейчас мало кому известны). В перерыве я напомнил о своей самарской статье редактору того сборника В.А. Коневу. «Я помню» - ответил он. И, как говорится, без комментариев. Если я пишу бред, покажите это. Но, думаю, что все-таки не бред. Так что причины замалчивания приходится искать в чем-то ином. Однажды московский философ в те же 80-е годы так сказал моей аспирантке: «Что-то ваш Сагатовский много себе позволяет. Мы здесь ещё об этом не говорим…». Толпящиеся в тусовках ищут моды. А стать «законодателем мод» можно лишь, постоянно пребывая в этих тусовках, опираясь на нужные связи, обладая «личным очарованием», да во многом и по воле случая. Я быть таковым никогда не стремился. Хотел лишь того, чтобы меня читали и понимали, чтобы идеи мои шли в жизнь. Ишь чего захотел наивняк – одиночка в наш то век перепроизводства информации (точнее наглого шума, за информацию выдаваемого). Итак, сплошные неудачи на внешнем фронте. Но внутренняя работа неуклонно продолжалась. И я почувствовал начало дрейфа в сторону преодоления ограниченности материализма. Корни я вижу в моем врожденном эстетизме, который все же не смогли до конца заглушить логико-гносеологические штудии, а непосредственно – в тех проблемах, на которые я натолкнулся, разрабатывая системный и деятельностный подходы, и в своих метафилософских размышлениях. Короче говоря, когда в конце 80-х годов передо мной открылось богатство русской философии в её полном объеме, мне оставалось только удивляться тому, сколько же велосипедов я изобрел самостоятельно. Правда, забегая вперед, скажу, что я не стал продолжателем русской религиозной философии, не поменял, как кое-кто утверждает, «Маркса на Бердяева». Не был я последовательным марксистом, не стал и последовательным религиозным мыслителем. Дрейф шел по самостоятельному пути. И маяком служила не очередная мода, но поиск истины, способной послужить совершенствованию жизни - правде, в моем, разумеется, понимании. Понимание деятельности как такого аспекта жизни общества, где определяющим оказывается субъект («сознание определяет бытие»), в отличие от естественноисторического процесса, где определяющим выступает объект («бытие определяет сознание»), заставило меня пересмотреть монистический подход («первично» либо то, либо другое). Это в свою очередь потребовало более пристального внимания к специфике субъективной реальности. Что такое «сознание»? В широком смысле сознание, если не сводить его к рационально осознанному, есть определенный вид информации, соответствия структур образа (также в предельно широком смысле) и объекта. Но установление такого соответствия требует, чтобы в сознании уже имелись образы-эталоны, априорная информация. Допустим, что два субъекта ведут диалог, последовательно сличая априорную информацию друг друга (я понимаю это так, а я вот так). Будет ли в этом процессе иметь место регресс в бесконечность? Нет, ибо в конечном счете мы упремся в доинформационное основание сознания, в нечто неструктурируемое и однозначно невыразимое в языке, но тем не менее определяющее разную интерпретацию воспринимаемой информации. Это жизненный мир ценностей, в основе которого лежит «общее чувство» (позднее я увидел это у Юркевича) или фундаментальный настрой (фундаментальное настроение ужаса у Хайдеггера – частный случай). И в самой глубине этого внутреннего мира – неповторимость индивидуальности. Формализуемая информация отражает повторяющиеся отношения объективной реальности, но в основе её интерпретации лежит неповторимость субъекта. Тем самым субъективная реальность оказывается несводимой к реальности объективной, и тютчевское Silentiym – отнюдь не произвольная метафора. Позднее я развил эти идеи в «Бытии идеального» (СПб, 2003), но уже тогда они постепенно вызревали во мне. Естественно, при таком ходе мыслей я не мог не обратиться к понятиям души и экзистенции для характеристики субъективной реальности. А поскольку сознание для меня всегда было видом общего свойства материи – информационного отражения, то и так понимаемая субъективная реальность легко поднималась у меня на всеобщий онтологический уровень. Одушевлено все бытие! И именно эта одушевленность лежит в основе эпикуровского отклонения атома, в основе «самодвижения». (Позднее я обнаружил близкие идеи у Тейяра де Шардена и Н.О.Лосского). В «Философии как деятельности» (1981) я ещё был далек от этого, разделяя философские науки на объектологию (онтологию) и субъектологию, куда включал только философские науки о человеке. В конце 80-х годов я интерпретировал эти мысли на проблемы эстетики в рукописи «Мгновенно-вечный мир души». Она так и не увидела света, ибо её набор был рассыпан в Киеве в 1992 году (к этой истории мы вернемся в разделе о моем хождении в политику). Основным материалом для этой книги послужила поэзия, суть которой, как и любых символов-метафор, заключается как раз в «семантически текучем» (А.Н.Лосев) выражении тех переживаний, когда неповторимому мгновению удается даровать вечное бытие. Переживания такого рода я ещё в 16 лет назвал для себя «чувством безбрежности», которое явилось одним из основных мотивов моих собственных стихов. Насколько такой подход остался непонятым, я иллюстрирую двумя примерами. В 1999 году вышла книга В.П.Бранского «Искусство и философия», где предметом анализа была живопись. Книга во многом интересная, её штудированию я в свое время посвятил целое лето. Но символ там трактуется как любой знак, а произведение искусства соответственно предстает как «шарада», поддающаяся однозначному разгадыванию. Понятно, что нам не удалось найти общий язык. В начале 90-х годов, уже в Петербурге я дал почитать рукопись известному культурологу Э. В. Соколову (с которым мы когда-то начинали работать ассистентами в Герценовском институте). Он возвратил мне её недочитанной с итоговой пометкой: «О чем эта книга? Какие проблемы в ней решаются?». Это, я думаю, уже непонимание с другого бока - со стороны постмодернистской моды. Да, марксистский материализм и постмодернизм равно неэкзистенциальны, в них нет души. В хорошем марксизме, по крайней мере, есть разум, а в постмодернизме – лишь плюралистичность показной эрудиции да стеб с претензией на оригинальность. В 1991 году в Симферополе я издал за свой счет первый сборник стихов «Обрыв в голубизну» с замечательно выполненной обложкой, отражающей мой настрой: костер над гладью воды. В нем 7 разделов, один из которых так и называется «Чувство безбрежности». Спасибо тогдашнему (уже покойному) председателю Крымского отделения Союза писателей И.Домбровскому, который рекомендовал его к печати. Но какие муки я испытал при его распространении! 3000 экземпляров так и остались нераспроданными в значительной своей части. Остаток – на чердаке уже проданной мной дачи. Сначала я бегал по симферопольским магазинам, встречая недоуменные взгляды. В Петербурге уже не стал испытывать эти унижения и потихоньку продавал через кафедру. Помню, с какой ненавистью смотрела на меня бухгалтер издательства, требуя уплатить какой-то налог, который сама упустила. Спасибо избавившему меня от этих притязаний новому директору издательства – диссиденту, знавшему меня по моей деятельности среди неформалов. Наверное, «простым людям» казалось более оправданным, когда мужик просто пьет водку, а не пускает семейные деньги на черт-те-что. Да что там затюканные бабы – один из моих хороших друзей искренне недоумевал, чего это я все хочу с чем-то слиться и в чем-то раствориться. А речь, в частности, шла о таких строках: Пусть всегда будет в жизни все ладно и просто – Путь ручья, рост травы, или бег, или стих. Я хотел бы кружиться с тобою, о Космос, Сохраняя свой ритм растворяемым в ритмах твоих. Ну, неужели же здесь не вспоминаются Пришвин, Бахтин, Генри Торо? Неужели мой настрой настолько чужд современному человеку? Хорошие отзывы я, правда, тоже слышал. Недавно на кафедре мне напомнили такие строчки из моего сборника: Что вам - болельщикам футбола - Морали о добре и зле? Но вот беда: король- то голый На загазованной Земле. Официального признания стихи мои, разумеется, не нашли. Я ведь нигде не тусовался. Послал однажды сборник редактору «Нашего современника» С.Куняеву, он мне не ответил. Может, окончание моей фамилии смутило… Ведь иные не очень грамотные «патриоты» равно считают украинский язык диалектом русского, а любую фамилию, оканчивающуюся на «ский» - заведомо «неславянской»… Чувство безбрежности – переживание сопричастности мгновенного к вечному - это эстетический вариант того, что Виндельбанд называл религиозным чувством, а Генрих Степанович Батищев – глубинным общением. Размышления на эту тему привели меня к осознанию того, что в этом мире есть ещё какой-то уровень реальности, кроме объективной реальности (материи) и субъективной (души). Если бы я двигался традиционным путем, то следовало бы обратиться к идее Бога. Однако проблема религии затронула меня только на пороге 1990 года, да и то больше в связи с переживаниями по поводу возрождения России (об этом пойдет речь дальше). В чисто философском плане я приближался к осознанию того, что традиционная идея Бога как творца мира не выводит нас за пределы субъективной реальности. В самом деле, почему не предположить, что, допустим, «большой взрыв» был проведен по замыслу некоего суперсубъекта? Но при чем здесь религиозная вера? Все это вполне может стать предметом научного исследования. Однако наш мир есть не просто совокупность потенциально бесконечного числа объектов и субъектов различной сложности. Есть в нем некая актуальная бесконечность, задающая целостность бытия, к которой сопричастны неповторимые индивидуальности субъектов. Этот уровень реальности трансцендентен и объективной и субъективной реальности. У него вообще нет никаких свойств, он просто ЕСТЬ. Это реальность духа (не отдельного субъекта в иерархии душ), которая ничего не творит, но присутствие которой является антитезой абсолютной атомарности мира, оборачивающейся для человека экзистенциальным одиночеством в духе Сартра и Хайдеггера. Некоторую аналогию я видел в ниргуна-брахман Шанкары, а позднее обнаружил близкий ход мыслей у Бердяева и особенно в «Непостижимом» Франка. В результате всех этих размышлений я пришел не к модному отрицанию «основного вопроса философии» в его энгельсовской формулировке, как якобы, «устарелого», но к его переформулировке. Стержень развития философской мысли, категориальная калька основного вопроса мировоззрения есть вопрос об отношении человека как единства объективной, субъективной и трансцендентной реальности к миру как единству этих же уровней реальности. Только рефлексия и сравнительный категориальный анализ различных вариантов интерпретации данных соотношений и позволяет дать сравнительный анализ различных мировоззрений и обоснование мировоззрения, адекватного вызову современной эпохи. А отсюда уже один шаг до понимания того, что абсолютизации одного из уровней (материализм, субъективный и объективный идеализм) неправомерны и задача заключается не в их абсолютном противопоставлении, но в осознании вклада каждого из них и их взаимодополнительности в целостной картине бытия. Как же меня обрадовало потом знакомство с критикой отвлеченных начал Вл. Соловьева! И пришедшее понимание идеи синтеза как основной тенденции русской мысли. В процессе эволюции своих взглядов я пришел к выводу, что мне теперь надо иначе изложить свое видение философии в целом. Тем более что появилась возможность не стеснять себя официальными «марксистско-ленинскими» рамками. В январе 1990 года, находясь на месячных курсах для заведующих кафедрами в МГУ, я начал писать свой авторский курс. Показал начало бывшему там же В.В.Орлову, на что он сказал: «Слишком сложно». И он был прав, если бы я писал просто учебник. Но такова уж моя натура: теоретическая концепция должна быть изложена так, чтобы он была понятна и готова к практическому использованию. Понятна – кому? Использована – кем? На эти вопросы у меня, увы, не было четкого ответа. Интуитивно я, конечно, чувствовал, что обращаюсь к идеальной аудитории, достаточно знакомой с философией и желающей не просто пополнить эрудицию, но продвинуться в решении кардинальных проблем, чтобы эти решения могли послужить основой стратегии опять-таки идеального «управленческого меньшинства». Так что задумал и писал я не просто свой вариант учебника, но авторский курс типа того, каким (по назначению) была, скажем, «Наука логики» Гегеля. Но кто же это мог понять, коли я сам разъяснил это только в предисловии в Части третьей уже в конце 90-х годов? В течение 1990 года я закончил Часть первую: Философия и жизнь. Эта часть состояла из двух разделов. В первом из них я рассматривал соотношение философии и мировоззрения, во втором дал краткий очерк истории философии как истории постановки и решения основных проблем, а не как последовательность дат и имен. Первый раздел представлял собой краткое изложение метафилософской проблематики. Мировоззрение и философия это не «приблизительно» одно и то же. Мировоззрение это система ценностей и идеалов, дающая развернутый ответ на вопрос об отношении человека к миру, причем неважно в какой форме – он фольклора и мифов до наукообразных конструкций. Но мировоззрения разные по содержанию. Чтобы сравнить и оценить их, требуется встать на предельно общую точку зрения. Как бы мы не понимали мир и человека, в любых случаях речь обязательно пойдет о субъекте, объекте, субъектно-объектных отношениях и т.д. Философия осознает мировоззрения с позиций атрибутивных характеристик человека, мира и отношений между ними. Стало быть, она имеет свою эмпирическую базу, свои способы работы с этими атрибутивными характеристиками (категориями), обладает своей спецификой по отношению к науке, искусству и религии. Во втором разделе были прослежены основные моменты в постановке и фундаментальные шаги в постепенном решении проблем онтологии, теории познания, сущностных отношений человека к миру (эстетического, религиозного и др.) и самосознания философии. Пока никто не отреагировал на такой способ изложения. Я убежден, что история философии не просто совокупность конкурирующих парадигм, но, прежде всего, несмотря на все разногласия, суть становление синтеза, в котором, положительные моменты разнообразных построений взаимно дополняют друг друга. Издать эту часть задуманной трилогии удалось только в 1997 году, когда я уже работал в СПбГУ. Все попытки найти спонсоров в Симферополе и Москве провалились. Общий заголовок и четкое решение написать работу именно в трех частях пришло ко мне осенью 1990 года, когда я в течение семестра читал лекции в Томском университете. Поскольку стержнем философии является вопрос об отношении человека к миру, философия должна изложить учение о мире (онтология) и о человеке и его атрибутивных (выражающих сущностную специфику человека) отношениях к миру (антропология в самом широком смысле этого слова). Соответственно, вторая и третья части, написанные уже в Санкт-Петербурге, получили название «Онтология» и «Антропология». Общее же название трилогии выражает основную идею моей философской концепции. И.П. Элентух спросил меня, что является основной идеей, выражающей специфику моего видения «Вселенной философа». Я задумался, хотя такая формулировка уже содержалась именно в только что названной книге. Результатом нашей короткой дискуссии и явилось искомое название: «Философия развивающейся гармонии» с подзаголовком (философские основы мировоззрения). Когда буду излагать содержание книги в целом, обязательно займусь разъяснением, что развивающаяся гармония – не розовый туман, она не исключает имманентности трагического начала, но, как развивающаяся гармония, выражает примат стремления к синтезу, к единству многообразия, как основной идее классической русской философии и мировоззрения, стержнем которого является русская идея. В преподавательской деятельности в рамках Симферопольского университета я читал уже достаточно накатанный курс диалектического и исторического материализма, не внося пока все те новации, к которым пришел в деятельности научной. Точнее, внося их частично, по отдельным темам. К примеру, показывал роль деятельностного начала в человеческой жизни, совсем иначе, чем по программе, рассматривал понятие культуры, вводил в человеческую целостность самостоятельный психологический уровень (не просто обслуживающий уровни биологический и социальный), связывая его с индивидуальностью, но не называя ещё уровнем душевно-духовным и т.п. Конечно же, по-своему трактовал предмет философии и её связь с мировоззрением. Но на синтез материализма и идеализма пока не покушался. Более радикально я изложил свои представления о человеческой целостности в лекции на философском факультете Киевского университета где-то в 1987 году. И меня не поняли. Человек для студентов-философов оказался чем-то второстепенным по отношению к личности, а не единством индивида, личности и индивидуальности. А личность понималась как абсолютная функция жизни общества: «Почему вы исходите из человека, а не из личности»? И, если, мол, научно-технический прогресс потребует превращения человека в киборга, то так тому и быть. «Какая-то там экзистенция» - такую реплику о своей лекции услышал я на перерыве. Интересно было бы проследить, как быстро и в каком числе эти ребята в ближайшие годы превратились в националистов и сбросили марксизм с корабля современности. О конформизм! О мода! О «научные школы»! Осенью 1990 года я был приглашен прочесть курс лекций на недавно открывшийся философский факультет Томского университета. Вот тут я испытал настоящее потрясение. Сначала я попытался раскрыть свою методологию – системный и деятельностный подход. А затем опробовал концепцию единства уровней реальности – объективной, субъективной и трансцендентной. Интерес нулевой. Как раз в это время вышла коллективная монография о деятельности под редакцией В.А. Лекторского, одна из лучших работ советского периода. Я был одним из авторов. Но это все уже проходило мимо их внимания. Я потерпел фиаско (и потом отдыхал душой, читая лекции неискушенным крымским историкам и спецкурс по русской философии). В чем же дело? Лектором я всегда считался неплохим, и причина явно не во мне лично. Оказывается, я в своей украинской провинции просто отстал от современности. Передовой Томск уже бредил феноменологией, постмодернизмом и даже религиозной философией. «Перестройка» открыла шлюзы и все «продвинутые» быстро перестраивали свои ряды, вставали под новые знамена. И никто не ждал «новизны» от бывших «преподавателей марксизма». На анализе этой ситуации (мое фиаско – не более чем частный случай) стоит остановиться поподробнее. Я столкнулся с одним из парадоксальных проявлений «Восстания масс» - «р-революционным» конформизмом. Побежавшие на зов новейшей моды («не хуже других!») возомнили себя «свободными личностями». Извечная беда полуобразованности… Не желая вникать в серьезные достижения советской философии, они ассоциировали её с опостылевшими догмами и бездарным агитпропом «развитого социализма». И чтобы самоутвердиться, естественно, понадобилось «сбросить с корабля современности» всякое там старье. Однажды на кафедре я попытался поговорить с одной из своих слушательниц. На столе лежал журнал с моей статьей о деятельности. И что же - она начала с ходу разбирать и опровергать(!) мою статью предложение за предложением. Не зная проблемы, не зная моего подхода, без элементарного уважения к человеку, что-то сделавшему в науке… Всё! Был Сталин, Был Маркс, были неопозитивисты – теперь вот Фуко, Деррида, Хайдеггер. И ни шагу в сторону, хотя они и полагали себя свободными. Взамен диктатуры догмы тут же установили диктатуру моды и безответственных словесных игр. Одна уважаемая мной преподавательница (профессор) подарила мне программу своего курса. Сплошь постмодернистские темы и фразы. На мое удивленное замечание «Зачем вам это? Ведь, я знаю, вы так не думаете» последовал откровенный ответ: «Иначе студенты не примут». Философию с ограниченным стержнем, в рамках которой все же можно было что-то доказывать, сменила самоуверенная, самовлюбленная и саморекламирующаяся болтовня ризомы: «Это только ваше мнение…». Неудачи в попытках продвижения моих идей усугублялись неприятной обстановкой на кафедре философии Симферопольского университета, куда я был переведен в качестве профессора в 1980 году. Кафедрой заведовал А.Т. Шумилин, человек своеобразный и как философ, несмотря на большие амбиции, неинтересный. Но ко мне он относился нормально, как и я к нему. Однако тон на кафедре задавала самозваная элита, самолюбие которой ущемлялось авторитарным стилем руководства. Эти люди были избалованы предыдущим заведующим доцентом Ф. человеком недалеким, но по отношению к «умникам» гораздо более покладистым. Теперь же они постоянно фрондировали и вели себя нагловато, хотя пробить шумилинскую флегму им не удавалось. Мой приход подогрел их надежды на смену руководства, тем более что некоторое время у нас были вполне приличные отношения. Но натура берет свое, и моя одержимость философией стала давать себя знать. Увлеченность наукой, дисциплинированность, нежелание ни секунды терять зря (я умудрялся писать тезисы даже на партсобраниях), видимо, насторожила их: а что, если и от них я того же потребую? За глаза меня даже прозвали «немцем». И вот я узнаю про их коллективный поход к Багрову с заявлением о том, что Шумилин их теперь вполне устраивает. Но Багров все же предпочел другой вариант и в июне 1984 года я стал заведующим. Я, увы, не флегматик и от стрессов, которыми меня ежедневно угощала кафедра, спасал только обратный путь домой через чудесный и умиротворяющий Салгирский парк; а также утренняя зарядка в этом парке и еженедельные походы на берега водохранилища и дальше в горы. Что это были за люди? Опишу некоторых из них. Но прежде несколько слов об общих чертах многих из тех, кто сознательно предпочел жизнь в теплых курортных краях. Где-то я прочитал о том, что во времена переселения народов, ищущие свободы шли на север, а выбирающие комфорт оседали на юге. Конечно, это скорее метафора, но что-то тут есть. Во всяком случае, для нашей кафедральной «элиты» была характерной исключительная забота о себе любимых, боязнь перетрудиться и острый нюх на любую выгоду. Итак, о персоналиях. Доцент Ш. пришел в философию из физики, поработав предварительно на восьмичасовом рабочем дне. Преимущества вольной преподавательской жизни использовал на полную катушку. Опоздать на заседание кафедры или демонстративно проигнорировать первые доклады на научной конференции, видимо, считал проявлением свободы личности. А уж о правах этой самой личности и говорить не приходится. Перед переездом в Симферополь я столкнулся с ним дважды. Он участвовал в платном сборнике научных статей, издаваемом в Томске. Но выход сборника задержался. И он, не предупредив нас, опубликовал свою статью в другом месте, когда же она вышла в нашем сборнике, платить отказался. «Ну и «шо такое?!» - воскликнут его «единомышленники». Но мне не о чем говорить с теми, кому это надо разъяснять. Второй эпизод говорит о том, что наш герой не лишен способностей. Дело было на конференции в Перми. В.В. Орлов-Пермский рассказывал, что делать с Буридановым ослом, не желающим двигаться по магистральной линии прогресса, идущей от Большого взрыва через Маркса и прямо к Орлову. Я написал эпиграмму (слов не помню), а сидящий рядом Ш. изобразил Орлова, подталкивающим дротиком упрямого осла в задницу. Да, пока я шутил, отношения были нормальными. Кстати, когда мой давний оппонент получил нашу записку, на его целеустремленном лице не дрогнул ни один мускул. В 1985 году началась знаменитая антиалкогольная кампания. Я, как зам. секретаря парткома по идеологии, должен был обеспечить стопроцентное членство в Обществе трезвости (председателем его сделали известного любителя выпить). Ш. отказался платить рубль, опять-таки сославшись на права и свободы личности. Моя эпиграмма в стиле эпитафии его тоже не проняла: «Прохожий, легче ножкой шоркай / И соверши почета круг: / Лежит здесь Алекс Дэвид Шкворкин - / Друг алкоголика, свободы милый друг». Стойкий был борец. А при распределении нагрузки сражался за каждые четверть часа. Как-то я заметил с грустью: «Мы же в университете работаем, не в торговой точке. Вы можете представить себе, чтобы, к примеру, на кафедре, где работал Вл. Соловьев, так вот торговались?». Он посмотрел на меня с искренним недоумением. Похожий взгляд я видел потом у кудрявого Немцова в предвыборной полемике с генералом Петровым, говорившим об идеалах… Недалеко ушел от него и доцент Ц., пришедший из филологии. Он также был не лишен способностей, не хуже меня писал эпиграммы. Но, если ему что-то поручали, то реакция была однозначной: «Почему я?!», а, если что-то давали (к примеру, распределяли дефицитные книги), то соответственно: «Почему не мне?!». Где-то в 1991 году он вдруг перестал платить партийные взносы, не выходя, однако, из КПСС. Я выступил на заседании кафедры и сказал: «Или вы выходите из Партии, сейчас для этого особой смелости не надо, или все-таки заплатите взносы». На его защиту встал Ш.: «Сейчас такая неопределенная обстановка. А вдруг все вернется на круги свои?». И все промолчали! Думаю, что многие образованцы снова меня не поймут. Из тех, к примеру, кто говаривал: «Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что мы работаем». Но для тех, в чьей памяти доминируют образы настоящих русских интеллигентов, такая атмосфера тошнотворна. Язык у них был подвешен, в преподавании и науке били в основном на эффект. «Ах, это роскошная книга» - типичная ремарка. Думать всерьез, с уважением и пониманием относиться к специфике философского мышления - это не для них. Я, было, затеял методологический семинар, где попытался приобщить кафедру к своей проблематике. Потом одна дама на полном серьёзе жаловалась на меня: «Он хотел нас заставить работать по его тематике!». Это надо же, какой узурпатор. Один «философ» назвал бредом мою концепцию деятельности, а между тем его собственное «определение» деятельности звучало так: «Это наиболее яркое проявление человека». Ш. же в ответ на вопрос о том, что является противоположностью деятельности, не моргнув глазом, произнес: «Созерцание, конечно». Не сомневаюсь, что и сейчас они «мыслят» на таком же уровне… Где уж там было говорить о природе всеобщих категорий… Ц., подержав в руках мою книгу «Основы систематизации всеобщих категорий» и ознакомившись, видимо, только с приложением, где были записаны определения категорий, с важностью поучал меня: «Определять категории некорректно». Сказал бы прямо: «Красиво болтать о них удобнее». А ведь именно в этой книге я подробно описывал правила определения категорий и показал, как это делать. Но что до этого упивавшимся своим привилегированным положением и воображаемой элитностью… Мало того, они чувствовали мое отношение к ним и пытались мелко пакостить и вступать (довольно нахально) в препирательства на каждом шагу.. Понятно, что я не мог дождаться освобождения от этой должности. Однако в 1989 году пришлось переизбраться ещё на один срок: младшему сыну надо было поступать в университет. Пишу я обо всем этом не для того, чтобы излить обиду. Так же, как и в случае с фиаско в Томске, суть дела не в моих переживаниях, не в сердца горестных заметах, но, прежде всего, в ума холодных наблюдениях. Ведь нарисованная мной картина – не что-то исключительное. Да, таков был уровень - и культуры мышления и морали – у многих наших идеологов и философов. И это был один из факторов, обусловивших провал «строительства коммунизма». Вспоминаю, как в Киеве в 1987 году обсуждалась рукопись учебника по философии, где я был руководителем авторского коллектива. Скажу прямо, у меня не было сил обеспечить одинаковый уровень всех глав и параграфов (а у кого бы они были?). Но меня поразила полная неконструктивность «критики»: только бы что-нибудь сказать и как-нибудь пнуть; особенно с позиций недостаточной «марксистско-ленинскости». А в ближайшие годы все они разбежались кто куда или, образно говоря, вместо «научного коммунизма» стали столь же истово (и столь же безграмотно) служить «науковому нацiоналiзму». Разочаровали меня и те, на кого, казалось бы, можно было положиться. Как выяснилось, Л. способствовал моему переезду в Крым, дабы я в качестве зав. кафедрой обеспечил вольготную жизнь его супруге; она работала доцентом в филиале Приборостроительного института и всегда отличалась своеволием, завышенной самооценкой и определенной неадекватностью. Сначала мы «дружили домами» и Л. частенько забегал к нам пообедать, так как дома у него с этим было неважно. В 1980 году мы были с ним в Севастополе и мне предложили стать зав. кафедрой Приборостроительного института. Я, только что освободившись от подобного бремени, отказался. Тогда предложение переадресовали Л., и он охотно согласился, взяв с собой и жену. Однако там они вступили в конфликт с коллективом, ибо любя власть, Л. не обременял себя ни ответственностью, ни обязательностью, а об особенностях его супруги я уже упомянул. Пришлось мне брать его к себе на кафедру, но только одного. Защитив со второй попытки докторскую, он начал меня откровенно подсиживать: сам, полностью исписавшись, утверждал, что Сагатовский, мол, «устарел» и плел интриги совместно с уже описанной мной «элитой» («Сагатовский «потерял вкус к методологии» - подпевал ему Ш.; выходившие одна за другой мои работы, они, разумеется, не читали, «Все не прочтешь» - заявлял тот же Ш.). Убедившись в бесполезности своих происков, он незадолго до моего отъезда в Санкт-Петербург пошел на заведование в Мединститут, где показал себя так же, как и в Севастополе. И только, когда и К., которому я оставил кафедру, тоже подался в Россию, сбылась, наконец, голубая мечта супругов: Л. «возглавил» Крымскую философию. Сразу же после этого он заявил на заседании кафедры, когда кто-то упомянул обо мне, «А кто такой Сагатовский?». В 2003 году я приехал в Симферополь на конференцию. Л. делал основной доклад – о человеке, духовности, ценностях. Сплошные общие фразы. «Что вы понимаете под ценностями?» – спросил я. - «Я не буду давать академическое (?) определение ценностей…». Но если ты не можешь четко отличить ценности от потребностей, интересов, идеалов, то зачем произносить это слово всуе? Мой же доклад он задвинул на секционное заседание. И этого мелкого и мелочного человечка я, дуралей, считал, было, русским интеллигентом. Смейтесь надо мной… Доцент К. долгое время казался мне, хоть и недалеким и мелочно самолюбивым, но все же порядочным человеком, на которого можно надеяться в деле. Со временем я стал понимать, что его готовность «подставить плечо» (он очень любил такие шаблонные обороты) была во многом наигранной и что браться за любое дело и стараться побыстрее отрапортовать, ещё не означает качественного результата. После защиты докторской, в чем я ему немало помог, он, как это нередко бывает, изменился разительно. Закомплексованность осталась, но как-то забавно стала перемежаться с важностью. Несколько лет он поработал в Санкт-Петербурге, но из-за здоровья жены снова вернулся в Крым. Незадолго до его отъезда слушатели (я читал лекции для философов, повышающих квалификацию) обратили мое внимание на сходство некоторых моих идей с тем, что они прочитали в учебнике, автором которого был К. Смотрю, лекции по категориям – это плохой конспект моих лекций, читанных в Симферополе; у хороших студентов конспекты были качественнее. И без всяких пояснений. Звоню ему и слышу: «Вы не докажете юридическую незаконность моих действий» (может быть, я уже точно не помню слова, но смысл был именно такой). С тех пор я не подаю ему руки. Как-то он спрашивает у одного моего крымского товарища: «Вам Сагатовский обо мне ничего не говорил?» - «Нет, ничего. А что?» - «Да что-то он на меня последнее время обижается. Наверное, за то, что меня в Санкт-Петербурге чаще, чем его, оппонировать приглашали…» Комментарии нужны? В былые времена в его комнате висел портрет Ф.Дзержинского. Дело в том, что в философию он пришел после неудачного прыжка с парашютом, когда служил во внутренних войсках. Потом он стал большим демократом. Интересно, чей портрет он повесил теперь – неужели Луценко? Да, среди таких «философов» не грех быть и аутсайдером. Но, несмотря на столь неблагоприятную человеческую обстановку, я активно занимался не только написанием текстов. На нашей кафедре ежегодно проводились всесоюзные конференции, о них и сейчас многие вспоминают. Тематика была троякой: деятельность (моя проблематика), творчество (Шумилин) и методология познания (Л.). Кроме того, провел я конференции по русской философии и по духовности в тесном контакте с ререхианцами. На занятиях у меня был неплохой контакт со студентами и аспирантами, руководил я и студенческим философским кружком. Но «улов» оказался очень небольшим. Могу вспомнить только одного аспиранта, если говорить о том, что я оставил в сознании тех, кто у меня обучался. Я понимаю, что есть и неявные следы, что мы не знаем «как наше слово отзовется». Но я сейчас имею в виду конкретное усвоение конкретных идей. На таком уровне я могу сказать только об Андрее Алексеевиче Лакизе. Он слушал мои лекции, будучи студентом исторического факультета, а затем после службы в армии, поступил ко мне в аспирантуру. Андрей – человек с характером, и не раз довольно резко спорил со мной, да и сейчас продолжает, уже работая над докторской. Помню, как в начале нашего сотрудничества он не сдержал скепсиса по поводу все той же моей статьи о деятельности: «Ну, это абстрактно…» (как историк он привык, понятно, совсем к другому стилю). Но, обладая большим самолюбием, он сумел в определенной мере овладеть тем, что редко кому давалось: предельно абстрактным категориальным анализом. А я убежден, что философ, не умеющий работать с категориями, лишь числится философом. И все же самолюбие и мода на «свободу» концепций подвели и его. Я не требую догматической веры в свои построения. Но, если в них что-то истинно, то зачем изобретать обязательно свои велосипеды? Почему не работать как математики: если принял аксиому, не забывай её; что доказано, то доказано; и следуй дальше - там хватит простора и для самовыражения. Но так, конечно, работать трудно, а кой-кому и просто неинтересно. Предпочитают свои вариации на заданную тему вместо строгого выведения (Это я не о Лакизе, а, к примеру, об эпигонах хайдеггерианства; о постмодернистах и говорить не буду). В Крымский период продолжались и разнообразные контакты с философами из других городов. Очень любил я ездить на конференции в Севастополь, начиная утро с хорошего заплыва. Там я познакомился с философом из Днепропетровска Василием Ивановичем Шубиным, с которым у меня установились творческие и дружеские отношения. Нас объединяли и общность многих философских установок (хотя я был больше «формалистом», а он – экзистенциалистом) и взгляды на проблемы России и славянского мира. Мы оба весьма критически относились и относимся к западничеству образованцев. Очень благодарен ему за пропаганду моих идей и стихов (публикации, рецензии). Он «утешал» меня тем, что меня не просто не понимают, а вполне сознательно не хотят понять и признать. Я лично не преувеличиваю стратегические возможности этих господ: по-моему, все-таки, в основном подсознательно. Ездил на конференции в Томск, Тюмень, иногда бывал в Москве и Ленинграде. В 1983 году повышал квалификацию в Минске. Это было замечательное время. Пожалуй, никогда я не чувствовал себя так свободно и раскованно, как в сложившейся там дружеской кампании. И сам город, и естественный порядок в нем мне очень пришлись по душе. С тех пор я и туда стал часто приезжать. А, в общем-то, через посредство научных командировок (конференции, оппонирование) где я только не побывал, вспомню с запада на восток: Вильнюс, Рига, Одесса, Тбилиси, Баку, Фрунзе (ныне Бишкек), Алма-Ата, Ханты-Мансийск, Владивосток… Да, вольготно чувствовали себя неблагодарные идеологи… Хорошие научные и дружеские отношения установились с рядом киевских философов – Игорем Валентиновичем Бычко, Сергеем Борисовичем Крымским, Кириллом Кирилловичем Грищенко. Я искренне сожалею, что потом в силу ряда обстоятельств, о чем пойдет речь дальше, эти контакты оборвались. Если не ошибаюсь, в 1989 году я написал отзыв на докторскую диссертацию Г.С. Батищева. В те годы в моем к нему отношении вышли на первый план положительные моменты. Мне в целом была по душе его эволюция от ильенковского марксизма к экзистенциально-религиозной философии. Вряд ли, однако, это сближение зашло бы далеко, если бы стали общаться более регулярно. Тут сыграли бы роль и наши личностные особенности (демонстративность мне никогда не импонировала) и мировззренческо-теоретические расхождения: я никогда не был ни либералом, ни демократом и не стал религиозным философом. Но его определение границ деятельностного подхода и замечательная идея глубинного общения мне очень нравились. И обидно, что нынешние модники все это забыли. А возможность перехода к практическому сотрудничеству у нас была. Он затеял создание особого воспитательного центра (точно не помню, как это называлось). А поскольку я всегда был ориентирован на применение философии в реальной жизни, то, не задумываясь, дал согласие на переезд и работу в этом центре, если он будет создан. Неожиданная смерть Генриха Степановича не дала осуществиться этому замыслу. По мере того как «катастройка» набирала темпы, я все больше ощущал потребность не только продолжать теоретические построения, но и принять непосредственное участие в событиях. У многих тогда надежды взыграли и крыша поехала. Так начался особый этап в моей крымской жизни. |
Похожие:
 | Пояснения к презентации: «Основные точки и линии небесной сферы» «Общая астрономия» в виде 6 компьютерных презентаций. Данный материал характерен доступностью и наглядностью, рассчитанный на школьников... | | Оглавление Во избежание неверного результата поиска следует предпочесть поиск по ключевым словам из заглавия поиску по заглавию |
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Развитие умений предполагать, предвосхищать содержание текста по заглавию, иллюстрации | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Воспроизводить алфавит. Восстанавливать алфавитный порядок слов. Совершенствовать навыки чтения, умения работать с текстом (прогнозировать... |
| Методические пояснения к занятиям по программе «Разговор о правильном... | | Рабочая программа Календарно-тематическое планирование Пояснения к реализации образовательных программ, адаптированных к особенностям детей с ограниченными возможностями здоровья |
| Методологические пояснения Показатели внутриглазного давления новорождённого ребёнка, обусловленные морфологическими особенностями дренажной системы глаза в... | | Парадигма философско-культурологический альманах В. Голик; д-р филос наук П. М. Колычев; д-р филос наук Б. В. Марков; д-р филос наук В. Н. Сагатовский; д-р филос наук Е. Г. Соколов;... |
| Парадигма философско-культурологический альманах В. Голик; д-р филос наук П. М. Колычев; д-р филос наук Б. В. Марков; д-р филос наук В. Н. Сагатовский; д-р филос наук Е. Г. Соколов;... | | Только один раз. В задании есть одно лишнее утверждение Общие пояснения к предлагаемым вариантам экзаменационной работы и инструкция по их выполнению изложены в предыдущей статье |
| Методологические пояснения Транспорт Транспорт как вид хозяйственной деятельности подразделяется на транспорт общего и необщего пользования | | Урок физики 7 класс Обобщение и систематизация знаний по теме «Механическая работа и мощность» Во время пояснения учащимися хода решения задач продолжать формировать устную монологическую речь |
| Объяснение В виду труднопостижимости рассматриваемых предметов, настоящая статья начнется с пояснения некоторых пунктов, которые остались неясными... | | Реферат Отчет 175 стр., 4 приложений, 6 табл., 65 источников правила... Правил, пояснения к ответам гу «гги» на замечания и предложения гу «вниигми-мцд» |
| Инструкция по выполнению работы На выполнение экзаменационной работы... Демонстрационный вариант Пояснения к демонстрационному варианту экзаменационной работы | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... На уроке присутствовал священнослужитель, закрепленный за общеобразовательным учреждением. Протоиерей Игорь дал некоторые пояснения... |
