Чугунов Владимир Аркадьевич родился в 1954 году в Нижнем Новгороде (тогда г. Горький), служил в гсвг (гдр), работал на Горьковском автозаводе
Скачать 2.37 Mb.
|
13 Бабушку умасливать не пришлось. Как только скрылись за дверью, напутствуемые скрываемыми от сердитых отцовых глаз её широкими крестами, родители с Митей, я сказал, что у нас будут гости. Узнав, что за гости, бабушка всплеснула руками: – А ба-а! Неужли невесты сами придут? И тут же погнала меня наверх прибираться. Сама занялась стряпнёй. Пока я, засучив рукава и закатав трико, носился с половым ведром сверху вниз, чего-чего она только не наготовила. А вскоре и гости пожаловали. Я даже ахнул – принарядились. И Маша, как показалось, – особенно. Или это мне только показалось. От её смущённой под любопытным бабушкиным взглядом улыбки, от её глаз, лёгкого, светленького платьица, белых носочков еще светлее, казалось, стало в доме. – Милости просим, проходите… Да не разувайтесь. Сухо на воле. Проходите… Ты что стоишь, как пень? – толкнула она меня. – Приглашай гостей, дом покажи… Проходите, проходите… – Ба-аб, это Маша…– представил я. Маша мило улыбнулась, кивнула, сказала: «Здрасте». – А это… это моя бабушка… Анастасия Антоновна… – Ну чего там? – перебила, виновато улыбнувшись, она. – Просто – баба Настя! Проходите. Верочка, Люба, что как не родные? Маша с любопытством осмотрела все комнаты. И хотя не присела, но подержалась за спинку моего стула. Пока я водил Машу по комнатам, сёстры помогали бабушке накрывать на стол. Перед тем, как сесть за стол, помолились. Когда бабушка, как бы между прочим, обронила: «Ну что… Раньше, прежде чем сесть за трапезу, молились, да вы ноне, как говорится, молодёжь, что с вас спрашивать, садитесь, а я перекрещу», – Маша вдруг предложила: «Давайте и мы, а? Как раньше!» И бабушка, очень довольная, прочитала «Отче наш», благословила стол. Уходя вниз, шепнула мне: «Золото девка! Не упусти, смотри!» Я про себя усмехнулся: «Не упусти! Боялся прикоснуться даже!» Пока ели, Маша между делом рассматривала картины. На одной остановила внимание, поднялась из-за стола, подошла ближе и долго смотрела. На картине был изображён порхающий, зависший на месте белый голубь. Один голубь и необыкновенной синевы небо вокруг. Не знаю, что необычного показалось ей тут – голубь и голубь, но возвратилась она к столу задумчивая. Я не решился спросить, о чем она думает. Люба же с Верой до того были заняты бабушкиными пирогами, что на картины не обращали внимания. Когда, как выражается бабушка, откушали, я предложил перейти в небольшие, простенькие кресла, за журнальный столик, стоявший недалеко от выхода на балкон. В мансарде было хотя и душновато, но всё же не так, как на солнце. Дверь на балкон была настежь, но тюль даже не шевелился. Прежде чем сесть в кресло, Маша захотела выйти на балкон. И мы все вышли. – Красотища-то какая! И высоко как! Неужели ты прямо отсюда прыгнул? Я даже вздрогнул от неожиданности. – А откуда…– и догадался. – Дядя Лёня сказал? Предатель! – Ну почему, предатель? – возразила Маша. – Он, между прочим, с восхищением рассказывал… И ты даже не ушибся? – Вон, видите грядку? Говорят, если б в нее не угодил, вообще бы – хана! – Ну и словечки! – Хана-то? Да у нас все так говорят. Ну всё, говорят, тебе – хана! Диалектизмы! – Скорее – жаргон. – Да у нас такого жаргона знаешь сколько? В общем, жив – и, как бабушка говорит, слава Богу! Ну что, пойдёмте? Я достал с самой верхней полки «Капитал» Маркса, стоявший, как и все книги, корешком сюда, а из его аккуратно вырезанных внутренностей извлёк общую тетрадь. Разумеется, всех это заинтриговало. Для пущей важности я приложил указательный палец к губам. Водворилась таинственная тишина. Скажу сразу, не думаю, что всё нам в этой работе было понятно, но основное, главное, думаю, мы всё же поняли, поскольку тотчас по прочтении завязалась оживлённая дискуссия, и даже был составлен некоторый план дальнейших действий. Но об этом потом… Вот слово в слово эта рукопись. ДУХОВНЫЕ ПРИЧИНЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ В «Московском Еженедельнике» (№27) профессор церковной истории Московского университета А.Лебедев в своей статье: «Раскол, старообрядчество и православие» пишет: «Причина раскола лежит глубже, нежели обыкновенно полагают: она касается самого существа церкви и основ церковного устройства и управления. Различие в обрядах, само по себе, не привело бы к расколу, если бы дело обрядового исправления велось не так, как повело его иерархическое своевластие. «Ничто же тако раскол творит в церквах, яко же любоначалие во властех», – писал известный вождь старообрядчества протопоп Аввакум в своей челобитной к царю Алексею Михайловичу. И вот это-то любоначалие, угнетающее церковь (кстати, и по сей день), попирающее церковную свободу, извращающее само понятие о церкви (церковь это – я), и вызвало в русской церкви раскол, как протест против иерархического произвола. Любоначалие было виною, что для решения религиозно-обрядового спора, глубоко интересовавшего и волновавшего весь православный люд, собран был собор из одних иерархов без участия народа, и старые, дорогие для народа обряды, которыми, по верованию народа, спасались просиявшие в русской церкви чудотворцы, беспощадно были осуждены; а на ревнителей этих обрядов, не покорившихся велениям собора, изречена страшная клятва, навеки нерушимая: «Если кто, – читаем в постановлении собора относительно этих ревнителей старообрядчества, – не вразумится и пребудет в упрямстве своем до скончания своего, да будет и по смерти своей отлучен, и часть его и душа его да будут с Иудою предателем и с распявшими Христа жидами, и с Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камни и древеса да разрушатся, а тот да будет не разрешен». Вот постановление собора. И всё это из-за того, что держащиеся старых обрядов хотели креститься двумя, а не тремя перстами, служить обедню на семи, а не на пяти просфорах, читать и петь сугубую, а не трегубую аллилуйю и т.п.! Но этого мало. Не ограничиваясь проклятием, отцы собора положили подвергать непокорных и «телесным озлоблениям», в чём поддержали их и восточные патриархи, свидетельствовавшие перед лицом всероссийского собора, на который они были приглашены в качестве авторитетных судей по делам церковным, что так поступали с религиозными диссидентами и в Византии, где отцы церкви вкупе с благочестивыми царями «… повелевали злочестивых еретиков наказывать многим биением говяжьих жил, и древием суковатым, и темницами… и овым языки отрезаша, овым руце отсекаша, овым уши и носы» (Деяния моск. Собора 1666 и 1667 года. Издание братства св. Петра)». На этот счёт корреспондент «Нового Времени» пишет: «Теперь если, при свете приведенной цитаты из проф.Лебедева, мы взглянем на твердую цель нового петербургского общества (32 священников), которые требуют «освободить всю жизнедеятельность церковную от подчинения государству и другим преходящим человеческим учреждениям», то мы… ответим твердым: «нет». Церковь хочет «автономизироваться» или, конкретнее, духовенство хочет, настаивает и требует, как «вечное учреждение», чтобы светские люди ни как лица, ни как учреждения вовсе не вмешивались в их «специальное духовное дело», специальную духовную сферу… Охотно бы можно было последовать этому примеру Испании XY века, если бы территориально и народно «вечное учреждение» не совпало с несколько презрительно называемыми в уставе «преходящими человеческими учреждениями»… Да, вот будь духовенство в Сахаре, – для тамошних песков отчего бы ему и не учредить хоть даже «священное судилище» с огоньками ауто-да-фе, или, как у нас, аляповатые срубы, в которых сожгли все-таки «святейшие патриархи» попа-расстригу Аввакума… Вообще, в Сахаре или где-нибудь в песках Туркмении они могли бы быть «автономными»… Но на Руси, среди русского народа, уже поставленного на колена перед теми, что «секоша» и «резаша», и богомольно века склоненного пред идеалами, духом и, наконец, поэзиею (да, да, вспомним наших самосожигателей!) этого «усекания» и «резания»… Нет, среди этого народа мы им автономии не можем дать!.. Позвольте, гипнотизер, который загипнотизировал, – обязан и разгипнотизировать. Профессор Лебедев это делает, хотя бы в названной статье; готовы и будут делать «32», – они честные люди, добрые граждане: но этого слишком мало, эти несколько строк в этом 1906 «освободительном» году! Гипноз продолжается для России с 988 года всё в одних идеалах, без малейшего послабления и колебания, – и «разгипнотизирование» продолжится очень долго, может быть, века 2-3. И как общество, так и государство и вообще «преходящие человеческие учреждения» вправе не только не уйти в сторону от духовенства и духовных, якобы «специальных дел», но и обязаны всё время остаться внимательно следить, наконец, властно следить за процессом разгипнотизации народа… Ведь в гипнозе люди не только думают, но и действуют: скопцы, самосожигатели, морельщики, эти острые «иглы» самозавершившегося хребта православия. Пусть оно порицает и отрицает эти свои вершины: скопятся и жгут себя не читатели Дарвина и Бюхнера, а читатели, горячие читатели «богоносных отцов», что «резаша»… На Западе была инквизиция, у нас поглубже – самоинквизиция…. Кончим: в Сахаре, в пустынё церковь могла бы быть независима в жизни своей. Но духовенство, но отшельники, монахи, оставив «пустынное житие», пришли к нам! Зачем бы? Что спрашивать: уже пришли. «Церковь» не осталась «в пустыне», где дни её прославляет Апокалипсис. Она вселилась среди нас… Она показала свои идеалы, она приучила к своим идеалам, она заставила пасть пред ними и поклониться им доверчивые тёмные народные души, не умеющие, как младенцы Ниневии, «различить правой руки от левой»… Всё уже совершилось! Образ совершившегося доказывает цитата из профессора Лебедева. Как было, так ведь и осталось, и это что-то, очевидно, принципиальное и вечное, если йота в йоту сохранилось от 1666 года до 1906 года, повторилось у испанцев и у русских… Всё та же «власть», то же «любоначалие», та же «иерархия» без народа и вопреки народу, кажется, опирающаяся на евангельское «Паси овцы мои» и «кого разрешите вы на земле, – будет разрешен и на небесах, а кого вы (духовенство) свяжете, – будет связан и на небе»… При этих условиях требовать для «вечного и безусловного учреждения» автономии среди «преходящих» людишек, царств, законов, наук, искусства, семьи, рождения, болезней, голода, нужды, страстей, коллизий, – чтобы оно было «свободно» и ни с чем, кроме себя, не сообразовалось… кажется, жестоко…» Получается парадокс! Евангелие свидетельствует о сути Церкви – одно, а её «верные и непогрешимые» служители, «кои опирашеся на предания святых отцов, каноны и апостольские правила», всю историю только презирали, мучили, издевались как над безграмотным народом (Христовыми рыбарями), так и над своими же, женатыми собратьями… Захватив власть в Церкви, учёное монашество постепенно превратило её во что-то совершенно чуждое духу евангелия, духу Христовых заповедей… Достаточно заглянуть в историю Церкви, особенно, на Западе, чтобы в этом убедиться. А что творилось тогда у нас? Духом начётничества, канцелярщины, казёнщины и бурсы были насквозь отравлены духовные семинарии и академии. Ни откуда столько не вышло революционеров и атеистов, сколько из духовных семинарий. Все эти и другие проблемы были, что называется, до того на виду, до того измучили русское общество, что тотчас, при даровании свобод, побудили высший епископат согласиться на собрание Чрезвычайного Поместного собора в Москве. Но ничего из всей предшествующей истории организаторами собора не было учтено. Как пишет один весьма заинтересованный, но не подписавшийся корреспондент в статье «Церковный Собор в Москве», напечатанной в газете «Новое Время» за № 11319 от 16 сентября 1907 года, что Собор, хотя и «собирается во времена довольно сознательные», «без сомнения, встретит и очень большую оппозицию, между прочим, и в самом духовенстве. Клирики, т.е. белое духовенство, «не подписывают их постановлений», как равно не подписывают его и «миряне», входящие в состав членов Собора. Это уже до начала собрания раскалывает его состав… Но тогда вообще для чего же они позваны? Явно, что они позваны только в качестве драпировки, чтобы затрапировать что-то печальное. Что это такое? Да, Собор есть собор одних монахов, монашеский собор, и это скрадено только величественным выражением: «епископ», «одни епископы подписывают постановления». Выразись правила определеннее, что на Соборе к настоящему вниманию призываются или допускаются одни только монашеские взгляды, монашеские мнения, монашеские требования, – и его чересчур односторонний и почти даже тенденциозный характер забил бы всем глаза. Скрыть эту тенденциозность, его как бы предрешённый уже характер и направление, характер не свободный – это и составило задачу правил, которые и позвали клириков и мирян в таком числе и с таким порядком их выборов, что они не получат значения и с тем вместе придадут вид, что это есть трехсоставный или всесословный Собор христианской Руси, православной Руси, когда на самом деле это будет собор монашеский». И в другой статье «Чрезвычайный Собор Русской Церкви и Ее будущность», появившейся в газете «Русское Слово» 20 сентября, за № 215 в 1907 году, корреспондент, подписавшийся «В.В.» добавляет, как бы возражая вышеизложенному: «священники ведь были на соборе? Были! Ну, а «собор поставил и определил» лишить их того-то и того-то, отнять ещё то-то и то-то из их прав. Значит, и они согласились, значит, ничего без их желания. В этом общем изложении дела, которое одно и без подробностей перейдёт в века, перейдёт в историю, станет делом жизни, – и не будет вставлена оговорка: «составили и подписали одни епископы». Вот в чем опасность положения, которую в общем очерке предвидел и С.Н. Булгаков. Печальное теперешнее перейдёт в вечность…» Иными словами, все ждали, когда наступит конец этому беззаконию, и конец «должен был начаться с изменения правового положения белого, женатого священства в самой церкви; в уравнении прав его с бессемейным… (монашеским) духовенством. Изменились бы права – изменилось бы и положение; изменилась бы с этим речь, голос, мнение, взгляд священника, стал бы он выпрямляться из теперешнего скрюченного состояния своего и возрастать в разуме, в силе, в просвещении. Всё это теперь ему не нужно, ибо он призван только править требы. Для этого ни разума, ни учёности, ни какого-нибудь характера не требуется. Думает за него и делает все дела, даже и его касающиеся, епископ, которому и нужен этот разум и воля. Не говорим о действительности, а о той царствующей теории, которая не может не давить и на действительность, не могла не изуродовать её. Но теперь, с этим призывом священников и мирян на собор и, следовательно, с санкциею их авторитетом «решений и постановлений собора», которого они, однако, не составляют и к составлению этому не допущены, – явно, что они из теперешнего состояния уже никогда не подымутся». Отсюда закономерно следует, раз не подымутся священники, не подымется и паства. И в высшем, если можно так выразиться смысле, революция была предрешена. 14 С минуту стояла абсолютная тишина. Больше всех, казалось, была удивлена и потрясена услышанным Маша. Несколько раз во время чтения я вскидывал на неё глаза. И Боже, сколько внимания, сколько душевного волнения было в её, ещё недавно таких беспечно лучистых глазах! – Мы не можем это так оставить! – сказала она. – Надо непременно об этом поговорить. – С кем? С отцом? – удивился я. – И как ты себе это представляешь? Извини, папа, я твой тайник нашёл? – И что? Пусть даже так… Для кого он всё это писал? Не просто так же. Так пусть объяснит, скажет, что надо делать? – А разве надо что-то делать? – удивилась Люба. – Конечно! И давайте прямо сейчас дадим обещание… Богу, – прибавила она потише. – Что будем жить, как Он велит, а не как эти… – Как – кто? – сглотнув слюну, спросила пуглива Люба. – Плохие церковники… – Вне Церкви? – удивился я. – Зачем? Мы же не секта, какая-нибудь. – И с чего, интересно, мы начнём? – спросил я опять. – А с евангелия и начнём, – сказала Маша. – Анастасия Антоновна даст? – На вынос – вряд ли… А вот если для чтения у неё собираться, я думаю, будет только рада. – Так решено? – подытожила Маша. И мы скрестили на журнальном столе руки. – Ну-у, как вы тут? – незаметно выросла над нами бабушка. – А вы чего тут, в игру что ль каку играте? – Да мы… вроде того…– в смущении выговорил я. – Ну, играйте, играйте… Не буду мешать. И она хотела удалиться, но я остановил ее: – Баб, погоди. Мы тут… Мы к отцу Григорию хотим поехать. Ты бы объяснила, что и как, и когда лучше. Она обрадованно улыбнулась, присела к столу и стала объяснять, как лучше добраться. Сказала, что можно и на теплоходе, и на «Метеоре», и на автобусе. Но ближе и дешевле всех получалось по воде. «В субботу, – посоветовала, – с утра и поезжайте. Народу, аккурат, будет немножко. От меня-а поклончик с гостинчиком передадите. Запи-исочки. И все будет хорошо, ладно все будет». – Анастасия Антоновна, а расскажите нам что-нибудь про него, – попросила Маша. – Про батюшку-ту? Да что рассказывать? Поедете – сами увидите. И не любит он…– но тут же и стала рассказывать: – Ещё батюшкой когда не был, в самы гонения, перед войной, когда на строительстве Канавинского моста работал – было дело… В обед сядут с мужиками перекусить, он обязательно молится, без молитвы за стол никогда не садился. А один мужик раз и скажи ему: «И в наше-то время ты ещё молишься? У вас что, все в деревне такие?» – «Нет, – отвечат, – полно и таких, что никогда перед едой не молятся – кошки, собаки, свиньи…» И весь тебе сказ… Ладно, сидите, а я пойду. – Баб, а можно мы все вчетвером будем к тебе ходить евангелие читать? – Ты что ль надоумил? – Это я предложила, Анастасия Антоновна, – сказала Маша. – Пожа-алуста. – Ну как тут откажешь? – и ко мне: – Вот, учись, как просить надо. Приходите, все приходите. Как надумате, так и приходите. – А можно прямо сейчас? – спросила Маша. Бабушка сказала: «Отчего ж…» – и мы пошли вниз. Бабушкина комнатка действительно казалась самой уютной и светлой, но более, чем света, казалось, было в ней какой-то благостной тишины. Немудрёное убранство её – железная кровать, аккуратно заправленная, с тремя водруженными одна на одну подушками, комод, с разными шкатулками и круглыми железными расписными банками, в которых лежали швейные принадлежности, ножная швейная машинка «Зингер», у небольшого, занавешенного тюлем окна фотографии дедушки, венчальные родительские, наши семейные в рамочках на стене, над комодом, жесткий допотопный стул, самотканые половики и круги на полу – всё, казалось, было незначительным придатком самого главного – красного угла, где помещалась больших размеров оплетённая позолоченной виноградной лозой икона Фёдоровской Божией Матери, сохранённая бабушкой ещё от времени разрушения церквей и привезённая сюда из родного села из-под Лыскова при вынужденном (чтобы не попасть в лишенцы при сворачивании НЭПа) переезде. Перед иконой висела фарфоровая лампада в виде белого голубя, стояла высокая, примерно с комод, тумба, с выдвижным ящичком и дверцей, напоминавшая аналой. На тумбе лежал старинный молитвослов, со следованным Псалтырем. За ней же, обычно стоя, я и читал бабушкино Остромирово евангелие. Хранилось оно в верхнем выдвижном ящике комода. – Как у вас хорошо! – тихо произнесла Маша. – Куда ж вас, хорошие вы мои, посадить? – тут же засуетилась бабушка и ко мне: – Ну чего встал? Беги за стульями. Я принёс стулья. Затем достал евангелие. Бабушка уверяла, что было оно напрестольным, из их церкви, давно, правда, уже без оклада, конфискованного ещё «Помголом» по указу «самово Ленина» вместе с другими церковными ценностями. Хранилось сначала у её тётки. Потом к ней перешло. По её просьбе перед самой войной деревянные корки были обёрнуты дедушкой бардовым плюшем. – Садитесь, – сказала бабушка гостям и сама присела. – Тут не в церкви. Можно и сидя слушать. А он пусть стоя читает. Читать лучше стоя. И сижа можно. Но стоя лучше как-то. Евангелие всёжки. – Баб, я не с начала, а от Иоанна начну. Можно? – А что чай? Не на службе. Читай отколь понравится. А то так открой, где откроется, и читай. И так иные читают, когда волю Божию хотят узнать. – Волю Божию? – с удивлением переспросила Маша. – А как? – Волю Божию-ту? А когда приспичит, открыл – и читай, что прописано. Вот те воля Божия и будет. Только допреж надо хорошенько помолиться. Десяток, другой поклончиков положить. Так, мол, Господи, и так, в вразумленьи нуждаюсь. И читай. – А можно как-нибудь попробовать? – А хоть щас! Маша задумалась. – А что? – поддержал я. – Давайте прямо сейчас и попробуем. И я загадаю. Баб, а можно одновременно всем? – Должно – нет… Кажному своё на роду написано. – Тогда пусть Маша одна загадает, а мы все помолимся. Баб, можно? – И даже лучше. Сам Господь сказал, коли двое или трое попросют об одном, будет им. И мы, встав так, чтобы не мешать друг другу, сделали по десяти земных поклонов. Я лично молился о том, чтобы то, что выпадет Маше, стало и моей судьбой. Можно себе представить, с каким волнением открывал я евангелие. – Закрываю глаза-а. О-открыва-аю. Внимание! Читаю справа, с первого абзаца весь эпизод до конца, – сообщил я и открыл глаза. То, что я прочёл, поразило нас всех. Не знаю, было ли то пророчеством, определением нашей дальнейшей судьбы, но что было открыто со смыслом и попало в самую, так сказать, точку я даже не сомневался. А выпало вот что. – «И в третий день брак бысть в Кане Галилейстей: и бе Мати Иисусова ту. Зван же бысть Иисус и учиницы его на брак. И не доставшу вину, глагола Мати Иисусова к нему: вина не имут. Глагола ей Иисус: что есть Мне и Тебе, Жено; не у прииде час мой. Глагола Мати его слугам: еже аще глаголет вам, сотворите. Беху же ту водоносы каменни шесть, лежащие по очищению иудейску, вместящыя по двема или трием мерам. Глагола им Иисус: наполните водоносы воды. И наполниша их до верха. И глагола им: почерпите ныне, и принесите архитриклинови. И принесоша. Якоже вкуси архитриклин вина бывшаго от воды, (и не ведаше откуду есть: слуги же ведяху почерпшие воду,) пригласи жениха архитриклин. И глагола ему: всяк человек прежде доброе вино полагает, и егда упиются, тогда худшее: ты же соблюл еси доброе вино доселе. Се сотвори начаток знамением Иисус в Канне Галилейстей, и яви славу свою: и вероваша в него ученицы Его». По окончании чтения воцарилось благоговейное молчание. Казалось, сам Иисус, невидимо стоял среди нас. – И что это означает? – первой нарушила молчание Маша, обращаясь к бабушке. – Придет время, милая, сама всё узнаешь…– как будто нарочно уклонилась от прямого ответа бабушка. – Ну что, ещё? – спросил я. И с общего молчаливого согласия прочёл первую главу от Иоанна. Особенное впечатление на всех произвело начало. Мы ещё не знали, что именно его уже много веков подряд читают в ночь на Пасху. Говорилось в нём об удивительном и непостижимом, о том, как сказано в том же евангелии, никому и «на ум не взыде», а именно, что в начале, когда ещё ничего во всей вселенной, а может, и самой вселенной не было, было – Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Слово. И было Слово от начала у Бога. И всё, что мы теперь видим и не видим, «Им быша, и без Него ничтоже бысть, еже бысть». И только в Нём, в этом Божественном Боге-Слове была настоящая жизнь, и жизнь эта была живоносным светом для человеков. «И свет во тьме светится, и тьма его не объят». Это уже я, как мог, переводил и объяснял. Говорил, что Христос и был Свет истинный, просвещающий всякого человека, приходящего в мир. И был Христос в мире, в том самом, который через Него начал быть. И этот мир его не узнал. Он пришёл к своим, а они Его не приняли. А тем, кто принял, всем верующим в Него, дал власть быть чадами Божиими… И Слово стало плотью, и обитало с нами, полное благодати и истины. И они, апостолы, видели славу Его, как Единородного от Отца… От полноты Его и мы, все верующие в Него, приняли благодать на благодать, ибо «закон Моисеем дан бысть: благодать же и истина Иисус Христом бысть». 15 Потом опять сидели наверху и пили чай со смородиновым вареньем. А потом ещё часа два катались на лодке, причаливали к тому берегу, к месту виденного мною ночного костра, ходили к берегу Оки. Затем я, не спрашивая, причалил к мосткам дома Паниных, и мы молча пошли, было, на нашу веранду, как вдруг из-за угла дома неожиданно нарисовался с зачехлённою гитарой в руках Глеб. – Привет! – сказал он. – Куда, думаю, все запропастились? Почти час жду. Дядь Лёня велел к пяти, а уже скоро шесть… А я песню новую сочинил. Не хотите послушать? Мне не хотелось его слушать. И не только потому, что был совершенно в ином, после чтения евангелия, состоянии, а еще потому, что знал, зачем он пришёл, что занятия – блеф и что сейчас же, как только мы войдём, он начнет отпускать разные плоские шуточки в мою сторону. Такая у него была натура. Не мог он, находясь в компании, общаться иначе, кого-нибудь не подкалывая, над кем-нибудь не подсмеиваясь. Это вообще в обиходе нашего посёлка среди парней водилось. Соберутся – и для забавы подкалывают всё время кого-нибудь. Я этого терпеть не мог. И, пожалуй, это, а не запреты отца, было основной причиной моего от них отчуждения. Особенно после того, как пристрастился к чтению, я не терпел похабщины. А в их чисто мальчишеской компании похабщина просто не сходила с уст. При девушках, разумеется, всё это затухало. И то сказать – при каких ещё! Были у нас две или три такие оторвашки, что хоть затыкай уши и беги. Всё это я пару раз испытал на своём горьком опыте, когда, минуя запреты отца, попробовал, было, войти в их компашку через одного своего одноклассника. И что же? Прогуливаясь со мной по нашему Бродвею, по улице, где по вечерам, прежде чем отправиться в беседку, все обычно гуляли, он молча, ни слова не говоря, прослушав, так сказать, мою исповедь сердца, в этот же вечер в беседке поднял меня на смех. И Глеб в этом участвовал. И всякий раз, когда случалось проходить мимо, из беседки мне вслед летели самые обидные, в сопровождении лошадиного ржанья, слова. Поэтому, выслушав эту напыщенную звезду, я сказал: – Я лодку отгоню и приду. – Конечно! Она кое-кому понадобится! – с явным намёком на что-то крикнул он. Я промолчал, не придав значения его словам. – Никит, мы ждём! – очевидно, в поддержку и назло Глебу крикнула мне вслед Маша. – Мы ждём, Никитк! – тотчас, когда я обернулся, съерничал и помахал ручкой он, и на этот раз уже чувствительно кольнул: – Смотри, куда не надо не заплывай! Заблу-удисси-и! Дома я застал отца, да не одного, а с Лапаевым. Приехали, как выяснилось, обмывать только что вышедшую новую книжку Анатолия Борисовича. Бабушке и готовить практически не пришлось, много осталось после нас. Когда я поднялся в мансарду поздороваться с Анатолием Борисовичем, отец, уже изрядно захмелевший (бабушка шепнула ещё внизу, «уже хорошие заявились!»), увидев меня, тут же оборвал разговор и воскликнул: – О! Проходи, проходи! Милости прошу к нашему шалашу! Садись, садись! Ну, рассказывай, как тут у вас сватовство прошло? – Сватовство? – пьяно изумился Лапаев. – Он что, женится? На ком? – Да есть тут одна… Как это? А соловей поёт всю ночь, но дева юная не внемлет… – Ну всё переврал! – И никакое это не сватовство, – возразил я. – Не слушайте вы его, Анатолий Борисович, отеся шутит! – Опять – отеся! Ну что ты с ним будешь делать? Слышь, Толь, а может мне его высечь? Прям щас! – Чем? – А этими… «говяжьими жилами» и «древием суковатым», как в старину! – «Древием суковатым»? – удивился Лапаев. – Не гуманно. А говяжьими жилами даже и не современно. – Зато пользительно. И потом, почему не гуманно? Всё же лучше, чем… как это? «резаша» и «секоша» носы и уши? – «Резаша» и «секоша»? – опять удивился Лапаев. – Отцы? Своим детям? – А что ты удивляешься? Отцы, да еще какие… «Пыстырие и учителие вселенной…» Патриархи простые и патриархи вселенские… А ты, думаешь, почему Византия пала? Если бы тебе, к примеру, ухо отрезали за то, что ты не тремя, а двумя перстами крестишься, ты бы пошел за «отрезателей» воевать? Турки, да что турки! Большевики, безбожники оказались гуманнее! Из наганчика или из винтовочки хлоп – и всё… А тут походи-ка всю жизнь с отрезанными ушами и носом… Именно отцы, не сеявшие, не жнущие и не рожавшие, всю историю человечества этим и занимались… Ты думаешь я способен ему, – кивнул он на меня, – уши и нос отрезать? Да я его не только «древием суковатым» или «говяжьими жилами», пальцем ни разу не тронул и не трону. И он это прекрасно знает. Потому он и стоит сейчас и не дрожит от страха! И тут я, видя доброе расположение отца, решился. – Пап, можно тебя кое о чем попросить? – Видишь? Без «говяжьих жил» исправляется! Анатолий Борисович улыбнулся и согласно кивнул. – Спрашивай, сынку! – сказал мне отец. – Чем сможем, поможем. – Пап, я тут… мы тут… Ты извини… В общем, нашёл я случайно там, в «Капитале», у тебя… Отец, слушавший сначала снисходительно, будто я хотел попросить его о какой-нибудь невинной вещи, насторожился, даже посуровел. – Это что ещё за штучки? Кто тебя просил лазить, где тебя не просят? – Леш! – остановил его Лапаев. – О чём речь-то? Отец отмахнулся, сказал: – Да так… – и строго ко мне: – И чего ты после этого хочешь? Я, разумеется, ничего уже не хотел. – Ну, чего замолчал? Раз высунулся с языком, так спрашивай. – Ладно. В другой раз…– отмахнулся, было, я. – Нет уж, извини… Вы что? – удивился он своей догадке. – Вы что… всё это… вместе читали? Я кивнул. – Ещё лучше! Та-ак! Слушаю. – Мы, в общем, это… Мы разделяем… и хотели поговорить с тобой… все вместе… – Да в чём дело-то? – спросил опять Лапаев. – Да погоди ты! – отмахнулся от него отец. – Разделяете, значит? Интере-эсно… И чья это идея, твоя? Разумеется, я взял огонь на себя. – Твоя, значит. – Да что случилось-то? – не унимался Лапаев. Отец опять ему не ответил, и, глянув на меня строго, сказал: – Ладно, иди! Потом поговорим!.. – и, взявшись за бутылку, к Лапаеву: – Еще? – По половинке. Отец разлил, подал стопку Лапаеву, взял свою и они выпили. – Ты ещё здесь? Я же сказал: разговор окончен!– твёрдо сказал отец. Я знал, что сейчас начнётся или, вернее, продолжится только им одним понятный разговор о культуре вообще и о личных качествах каждого, отдельно взятого дарования в частности, который никогда и ничем не кончался, и пошёл вниз. Бабушка стояла у лестницы и с тревогой прислушивалась к разговору наверху. – Ну, что там, пока нормально? – спросила она. – А!.. – махнул я рукой. – Я баб, ушёл к Паниным. – Ступай, ступай с Богом. И она, как всегда, перекрестила меня на дорожку. У Паниных в моё отсутствие произошло целое событие, о чём потихоньку известила меня Люба. Пока Маша с Верой выясняли какие-то отношения, Люба рассказывала. – В общем, ушел ты, мы на веранду пошли. Ну, сели, то да сё. До песни дело дошло. Ты ж слышал, песню, якобы, он новую написал. Ну-у, я тебе скажу, и пе-эсня!.. На стихи этого… Ну, ты знаешь. При Пушкине жил. Из народа. – Кольцов? – Во-во! Вчетвером мы тут сидели, Вера с Машей на диване, я на этом самом месте, он между нас на стуле, лицом к ним, ко мне спиной, значит. А слова, значит, что-то типа: «Маша, Маша, молвил я, будь моей сестрою. Я люблю, любим ли я, милая, тобою»… Ты понимаешь, да? Спел, значит, сидим… Он струны перебирает, под ноги глядит. Верка бычится. Ещё как про Машу запел, супиться стала… А тут встала – и в дом ушла. Я говорю: «Пойду, плёнку закрою». А сама тут, напротив окна, встала и не дышу. Слышу, этот ей говорит: «Ну что, понравилось?» Она: «Ничего…» – «А знаешь, – говорит, – для кого я это написал?» – «Ну, откуда же нам знать?» – «Сказать?» – Усмехнулась: «Дело хозяйское!» – «Для тебя…» – «Да-аже?» – А он: «Даже…» Представляешь? Всем одно и то же говорит! И песня эта не новая, и не его вовсе, а имена он в ней, судя по обстоятельствам, всё время меняет. А Маша… Ну, умора! Говорит: «К счастью, я хоть и Маша, да не ваша». Иду назад. Открываю дверь, а он мимо меня и к калитке. «А где, – кричу, – ваше досвиданье?» Ух, как он лохмами-то махнул! А эти, – кивнула она на дверь, – все разбираются. Верка думала, он ради неё сюда таскается… А то, чай, не видно, ради кого. Я ещё с танцев поняла. С того дня Глеб и перестал посещать Паниных, но обиды не забыл. Маша с Верой, конечно, помирились. И костёр в эту ночь на том берегу не горел. Проводив Лапаева, отец всю ночь храпел и стонал на весь дом. Бабушка не спала, караулила и, само собой разумеется, молилась почти всю ночь, о чём пожаловалась мне поутру. На другой день часам к десяти утра отец очухался и, не показавшись мне на глаза, уехал зачем-то в город. Я был даже рад. После обеда, как и договорились вчера, мы опять читали в бабушкиной комнате евангелие. И так все дни до субботы. И все эти дни до субботы отец не ночевал дома и костёр, как и прежде, горел по ночам на том берегу. Бабушка, пока ни о чём не подозревая, говорила: «Всяко лучше, чем вино-то пить». И я был с нею абсолютно согласен. Наше общее пробуждение началось позже, как раз на другой день после поездки в Великий Враг. 16 Казанская великовражская церковь была единственной в округе. Даже в Кстове, в довольно большом районном центре, с известным на всю страну нефтяным комбинатом, не было ни одного храма. Конечно, и город-то был молодым, в прилегающих и вошедших в его черту сёлах прежде, до перемены курса, храмы были, но, как и везде, стояли в разрухе или были приспособлены под что-нибудь социалистическое. Добирались мы по воде, на «Метеоре». До этого я ни разу ещё не плавал ни на «Метеоре», ни на «Ракете», ни на чём вообще, не было нужды, и был просто потрясён первозданной красотой волжских берегов. Наверное, нигде так не чувствуется связь времён и столетий, как на нашей великой реке. Такие же пустынные, в зарослях ивняка, берез, с глинистыми проплешинами оползней, были волжские берега и сто, и двести, и триста лет назад. Кто только не промышлял на Волге! Кто только не ходил по ней торговать или разбойничать! И торговля с её берегов ушла сравнительно недавно. Мне не сиделось, и весь путь я простоял в тамбуре, у выхода к трапу, глядя на неторопливо плывущий мимо меня высокий берег Волги. Шумела, рассекаемая подводными крыльями вода, летели мелкие брызги, попалась навстречу, казалось, стоявшая на месте баржа, обогнали рыбачью моторную лодку, – а я стоял и думал. Думал я об отце. Почему он не захотел поговорить со мной о своей рукописи ни на другой, ни на третий, ни на четвёртый день? Встречались же – правда, всё мельком – несколько раз. Но мог же он, наконец, сказать, как не раз прежде: «Загляни ко мне». Нет, не сказал. Более того, казалось, вообще старался избегать встречи со мной, а при встрече как-то странно даже прятал глаза: так, кивнёт, опустит их вниз и пройдёт мимо. Не на меня же до сих пор сердится? Я даже стал переживать, не случилось ли чего неприятного у него на работе? Бывало, случались у него неприятности из-за его, как выразилась один раз мама, неординарности. Но у кого этих неприятностей не было? У меня за последние два года учёбы в школе так целых сто. Разумеется, всё из-за литературы, из-за рабоче-крестьянской особенно. И не только. Не жаловал я и серебряный век. Не всех, конечно. Есенина, например, кое за что любил, за «Анну Снегину» хотя бы. Эта милая Анна, конечно, была моя, угаданная им, мечта… Но теперь не об этом. Почему всё-таки избегает меня отец? Бабушка тоже не знала, в чём дело. Мамы рядом не было. И мне всё думалось… Я знаю, что отец, особенно до появления Мити, очень любил меня. Помню, переплывали мы с ним один раз озеро. Он плыл, а я крепко держался за его шею. Было и хорошо и страшно! Я думаю, чаще, чем кого-либо в нашем посёлке, отец возил меня ещё в наш старый канавинский деревянный цирк. Помню дуровских лохматых маленьких собачек, ходивших по специально устроенной для них деревушке на задних лапках, с вёдрами. Качали из игрушечного колодца воду, открывали калитки, танцевали друг с другом и чего они только ещё не вытворяли. Помню и знаменитого Олега Попова в клетчатой широкой фуражке, с помидорным носом и всё время смеющимся огромным помадным ртом. А как здорово, заразительно он хохотал!.. А какое там было необыкновенно вкусное эскимо на палочке! И разносившая его по рядам в белом фартучке тетенька казалась волшебницей! Из пломбиров в стаканчике запомнил на всю жизнь одно мороженое. Это когда в осеннюю ночь мы вышли из цирка с отцом. Кругом стояли лужи, воздух был влажен, редкий свет фонарей тускло блестел в лужах на мокром асфальте, было прохладно. Я до того объелся мороженым, что не мог уже одолеть этот последний пломбир. Сверху чуть обкусал хрустящий стаканчик да лизнул несколько раз. Мороженое снизу подкапывало, и мне его было жаль. Отец предложил: «Давай оставим птичкам?» Поставил мороженое на асфальт, и мы пошли. И пока шли, я всё оглядывался на одиноко стоявшее на черном асфальте мороженое – мой дорогой подарок птичкам. И в кукольный театр, и в старый ТЮЗ возил меня также отец много раз. Так что театральная жизнь города была мне известна как никому в нашем поселке. И театр я любил. Телевизор смотрел тоже и в кино ходил, но разве могли они сравниться с живым театральным действом, когда всё происходит у тебя на глазах и ты даже можешь, как в былые времена, с чувством благодарности отнести букет цветов за кулисы и даже перекинуться несколькими словами с живым актёром? А как они, порой, играли, захватывая зал, сколько вызывали аплодисментов!.. А книги, к чтению которых меня пристрастил опять же отец! Как же мне было сомневаться в его любви? И как было об этом странном отчуждении не скорбеть и не думать теперь?драми. Маша вышла ко мне. Я на неё мельком глянул. И она, видимо уловив что-то в моём взгляде, тихо спросила: – Случилось чего? И странно, я чуть не заплакал. Не от обиды, нет, а от интонации её голоса. «Право, что Госпожа!» – подумал я. Мария же, в переводе с еврейского – госпожа. И я ответил: – Нет, ничего. Тебе не холодно? На реке всегда холодно. В любую жару. – Не холодно. Так, что случилось-то? Дома что-нибудь? – Нет. Она немного помолчала и вдруг спросила тихо, я чуть расслышал: – Ты… не из-за Глеба? У меня даже сердце куда-то провалилось. Я почувствовал, что краснею. Отрицательно покачал головой. – А ты скажи… Может, я всё же пойму? И я не выдержал и рассказал ей всё. Всё, что произошло в тот день, о прошлом и о своей нынешней заботе. Она слушала молча. И Боже, сколько лучистой печали было в её глазах! А какое прекрасное в эту минуту у неё было лицо! Не знаю, хотелось ли мне её, как тогда Елену Сергеевну на именинах отца, поцеловать? Если и хотелось, то так, чуть-чуть, как иногда целуются голубки на крыше. И действительно, было в ней что-то такое чистое, голубиное, к чему и хотелось, и боязно было прикоснуться! – А я всю жизнь, сколько себя помню, была предоставлена сама себе. Родители, можно сказать, с пелёнок мне во всём доверяли. Папа постоянно в походах… Мы же, как в кино, из Кронштадта… Отец, разумеется, военный, подводник… А в Питер это уже мама из-за меня подалась. Единственная я, выходит, у них и неповторимая. Потому и в университете учусь. Мама мечтает, чтобы я стала филологом, а вообще, журналистом каким-нибудь, радио или телевидения, всё равно. Но главное, чтобы за военного замуж не выходила. В Кронштадте же кругом одни бескозырки да белые кителя. И в Питере есть, но меньше. Питер! – произнесла она в задумчивости. – Тебя нравится Питер? – Я там ещё ни разу не был. А так, по фотографиям – конечно! – А кто тебе из поэтов нравится… кроме, разумеется, Жуковского? – Да много кто нравится. – А из современников? – Я даже не знаю… Немного у одного, немного у другого? – А «Гроза» Павла Когана нравится? – Не читал. – Хочешь послушать? Я кивнул, и она стала читать. И как! Я даже не узнал её! Косым, стремительным углом И ветром режущим глаза, Переломившейся ветлой На землю падала гроза! И громом возвестив весну, Она шумела по траве, С размаху вышибая дверь, В стремительность и в крутизну! И вниз, к обрыву, под уклон, К мечте, к беседке из надежд, Где столько вымокло одежд, Надежд и песен утекло!.. Далеко, может быть в края, Где девушка живет моя… Но сосен мирные ряды, С высокой силой раскачав, Вдруг задохнулась… И в кусты Упала выводком галчат… И люди вышли из квартир, Устало высохла трава. И снова тишь, и снова мир, Как равнодушье, как овал. Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал! Маша выдержала паузу, спросила: – Как? – Даже мурашки по коже! – Правда? Я на школьном новогоднем бале его впервые прочла!.. Представляешь? Только что танцевали быстрый танец, кругом шум, болтовня. А я вышла к микрофону – и на весь зал (в спортзале было дело) прочла! Ну, само собой, аплодисменты, советы: тебе в артистки надо идти!.. – и, глянув искоса, спросила: – А ты, как считаешь? – Я думаю, у тебя везде получится! – Да-а? А ты хотел бы? Чтобы я в артистки пошла? Разумеется, я этого не хотел и неопределённо пожал плечами. – Вот и я не знаю, чего хочу… Приедем – спрошу у отца Григория. Как скажет, так и поступлю. А ты что после чтения евангелия подумал? Этого я уже точно сказать не мог и опустил глаза. – Ну ла-адно…– вздохнула она и, глянув вдаль, спросила: – А это – не она? И «Метеор», как по команде, сбавил ход. Я посмотрел вверх и на выступе крутого высокого берега увидел голубенькую деревянную церковь. Кое-кто из пассажиров в обоих отделениях зашевелился. Отец Григорий встретил нас как родных. Впервые в жизни мы все исповедовались и причащались. На исповеди батюшка кое-что обнадеживающее даже шепнул мне на ухо, о чём я до времени умолчу. Сказал он что-то такое необычное и Маше. Так что всю обратную дорогу, уже на автобусе, она сидела, задумавшись, у окна. И Боже, как мне хотелось узнать, о чём, что именно так поразило, так захватило её душу и сердце! Но не менее тревожно думал и о том, что ждёт нас всех теперь впереди. Ведь именно там ожидала нас такая ещё неопределенная и даже немного чем-то мрачным таким пугающая будущая наша жизнь… Да-да, пугающая… И вместе с тем казалось, что нечто такое необъяснимое словами после исповеди и причастия уже навсегда вошло в моё, правда, не свободное ещё и от разных весенних грёз и мечтаний, сердце. |
Похожие:
 | Саченков Оскар Александрович Зав каф. Коноплев Юрий Геннадьевич Директор... Оптимизация геометрических параметров моделей на основании измерений и расчета аэродинамических характеристик |  | Александр родился 17 мая 1975 года в семье военнослужащего в Эстонии.... Саша в семье был вторым ребенком. Родился раньше отведенного природой срока, в 7,5 месяцев, весил 2кг 400г, ростом 45 см. На 5-й... |
| Уроки Доброты Жил был Вася. Жил он с мамой и папой в Нижнем Новгороде. Учился он в 6 классе. Был он отличником | | Направление подготовки Нижегородской области, Управление архитектуры и градостроительства администрации Нижнего Новгорода, кафедры ннгасу, творческие мастерские... |
| Владимир Путин посетил Севастополь в День Победы. Крымчане с ликованием... Президенты России и Украины Владимир Путин и Виктор Янукович обсуждали, как вместе ярко отметить освобождение Севастополя в 2014... | | 22/1/2010 Отзывы участников зимнего лагеря в Нижнем Новгороде Непросто писать про лагерь, после пережитых там эмоций Это было незабываемо!! Много новых друзей, опыт общения, сплоченность и прекрасная... |
| Высшая школа экономики в нижнем новгороде современные проблемы Современные проблемы в области экономики, менеджмента, бизнес-информатики, юриспруденции и социально-гуманитарных наук: материалы... | | Гариф Ахунзянович Ахунов родился в 1925 году в деревне Училе Арского... Таким образом Гариф рано лишился отца. До 1940 года мальчик учился в сельской школе. Затем работал в колхозе. В 1941 году он поступает... |
| Дипломная работа по коньковым ходам еще тогда заинтересовала кафедры... Лыжник с 40-летним стажем. Работал в городском совете дсо “Спартак”, в Профсоюзом Центре по академической гребле и Спортивном клубе... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Хобарт&Вильям Смит Колледж и Университета штата Северная Айова (сша) Дженни Л. Стил, Кертис С. Мередит, Чарльзом Темплом и Скоттом... |
| Никита Сергеевич Хрущев родился в 1894 г в селе Калиновка Курской... Бауманского, а затем Краснопресненского райкомов партии, в 1932-1934 гг работал сначала вторым, потом первым секретарем мгк и вторым... | | Готов ответить на все Ваши вопросы… Заельцовском районе города Новосибирска. Вырос в неполной необеспеченной семье. После 8-го класса школы №159 поступил в Новосибирский... |
| Слово писателя «Мечтать не вредно…» (Беседа с детским писателем М.... Борис Александрович Орлов родился в 1955 году в деревне Живетьево Брейтовского района Ярославской области. Окончил Ленинградское... | | Сегодня классный час мы посвящаем творчеству Николая Николаевича... Москве, в институте кинематографии. Он работал режиссером, поставил немало мультипликационных, научных и учебных фильмов. О том,... |
| Владимир Всеволодович Ульянов Быть услышанным и понятым. Техника и культура речи Синегноев Бенедикт Аркадьевич, соавтор Петрушанко (калечит его своими навыками), Зося, состоит с Петрушанко в запутанной связи | | «Исторический портрет реформатора П. А. Столыпина» Столыпин Петр Аркадьевич родился 2 апреля 1862 г в Германии, в г. Дрездене в семье потомственных дворян. Род Столыпиных был известен... |
