Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 3.4 Mb.
|
| двух лошадей - должен был платить налог на сумму 561 рубль 70 копеек. Это был Казыдуб Иосиф. Другой, такой же бывший казак Клименко Степан при 17га (2,5 своих и 14,5 арендованных), двух лошадях при годовом доходе в 900 рублей - был обложен налогом в 300 рублей 48 копеек. До советской власти казаки имели достаточно земли, но все же в станице богатыми людьми считались не они, а иногородние. Такие были крупными землевладельцами, имели большие табуны лошадей, стада крупного рогатого скота, гурты овец. Вся торговля, рыбный промысел, табаководство принадлежали этим людям. Сразу же после революции ими были скуплены офицерские хутора. Вся интелигенция на Кубани была не из казаков, хотя дети казаков посещали школы, а среди самих казаков редко можно было встретить неграмотных. На Кубани всегда было обязательное обучение детей. С семи лет казачок должен был идти в школу, а на действительную службу уходил грамотным человеком. После прихода советской власти школы долго не открывались, не было учителей. - Якый ны погэнный був царь, а тоди був сытэць, був цукор... В 1922 году исчезло славное имя страны - Россия. Совдепия придумала для себя новое название со сложной, непонятной простым людям абривиатурой - СССР. На Кубани не утихала дискредитация казачества, принимались меры, чтобы не только его расколоть, но и уничтожить. Появилось, так называемое, трудовое казачество, стали искать нетрудовое. Везде стали утверждать, что казак и крестьянин в России одно и то же, такой разницы нет, и ее не было раньше. Проводилась планомерная ломка казачьего быта, осуждается патриархальность семейного уклада, делается попытка создания новых казаков, которые должны выступить против старых обычаев. И, наконец, не менее чем 1/3 казачьего населения было просто изгнано из родных станиц, выселено на Урал и в Сибирь. Родина для казака стала мачехой, горькой неволей. В те годы бывший атаман станицы Брюховецкой Игнат Шевель из далекой Югославии слал кубанцам свои стихи-плач: Браты мои, сыны мои, Сыны славы и ныволи, Чи гадаетэ вы, мыли, Що Кубань в ныволи? Ой згадайтэ що мы малы, А що загубылы И куда мы головоньку Куда прыхылылы? Ой згадайтэ та й замовчить Бо сором казаты Що в кайдани е закута Кубань-наша Маты. Но вот над станицами как будто блеснул луч надежды. Люди стали просыпаться от долгого кошмарного сна. Появилась такая надежда и для семьи Иосифа. Когда-то он владел тридцатью десятинами, выделенными из станичного юрта. Теперь рад был теми десятью, которые выпали ему по новым советским порядкам. Слава Богу, достались они ему на том же старом месте - на степку. Правда, теперь это не старые десятины, не старые сажени, а непонятные гектары и метры. По примеру Гришки Козицкого взял в аренду еще десять десятин, больше на двух лошадях не поднять. Но к осени прикупил еще одного рабочего коня, хватило денег и на телку. Жизнь понемногу налаживалась, росли сыновья, хотел Иосиф им лучшей жизни, более завидной судьбы, чем выпала ему и его батькам. Мало знал казак, да и не мог знать, что уже через несколько лет он, как и вся станица, Кубань окончательно испустят последний свой вольный, степной дух и будет он загнан в другую жизнь, жизнь раба, и беспросветного крыпака. Не знал он, что далеко в Москве после смерти Ленина власти решили чуть протянуть, так называемую, новую экономическую политику, а это значило, что ему давали еще несколько глотков свежего воздуха, самостоятельного труда и свободного рынка. Не так уж много надо человеку-трудяге, чтобы с надеждой смотреть хотя бы на год вперед. А тем более сельскому труженнику, земли хотя не так много, но она своя, разрешают немного брать в аренду, получать хлеб и самому его сбывать. Снял свой урожай Иосиф, расчитался с властями, заложил в амбар на семена и для помола и главное, чего давно не было, можно было кое-что продать. Повез свои «излишки» хлеба Иосиф на Ясенскую переправу, где ссыпал его в баржу и получил за то червонцы, надежные деньги. Купил здесь же в лавке два хомута, неплохие вилы, подарки жене и хлопцам. Самым ценным его приобретением была американская жатка «Мак Кормик». Конечно, не все было так хорошо, но так было у всех. Кто не ленился, пропадал в поле, тот был с хлебом, да и деньги мог считать. Это было неплохое время в жизни кубанцев. Впервые за долгие годы войны и трудные послевоенные, люди увидели плоды своего труда. Хотя власть в станице оставалась чужой, мало понятной. Новая власть боялась и не доверяла крестьянину, тем более казаку. Это, как всегда считалось, были враги нового строя. Пролетарский писатель Максим Горький, который как будто прошел трудовую школу, глотнул нищеты, в то время писал: «... Главной преградой на пути прогресса России в направлении европеизации и культуры было бремя невежественной деревенской жизни, которая давит на город, почти зверинный индивидуализм крестьянства и почти полное отсутствие у крестьян социального самосознания...» Такое мог сказать плохо знающий сельского жителя, страдающий жесткой и болезненной оценкой всего того, что он лично не приемлет. Горький надеялся, что некультурные, тупые, приводящие его в ужас, люди в российских деревнях и станицах вымрут, и на их место придет новый тип просвещенных, разумных, энергичных людей. Каким же надо было быть гумманистом и защитником прав человека, чтобы носить в голове такие мракобесные замыслы. Мил и дорог был большевикам основоположник марксизма в России Георгий Плеханов в основном с тем, что он подобно Горькому видел в мужиках грубых землекопов, жестких, бесжалостных вьючных животных, жизнь которых делала невозможной такую роскошь, как мысль. Да и сам Маркс тоже высказывался об этом идиотизме деревенской жизни. Это было одно из любимых высказываний Маркса, которое Ленин неоднократно повторял. Большевики видели в крестьянах лютых и подлых индивидуалистов. Для Сталина, крестьяне были, как бы, отбросами человечества. Стремясь расколоть крестьянство, привлечь часть его на свою сторону, Ленин и его приемники объявили врагом партии и пролетариата зажиточную его часть, присвоив ей наименование кулачества. Кулачество по Ленину является эксплуататорским классом, против которого, после устранения помещиков, следует направить ярость всех остальных жителей деревни. Расправа наступит, но позже и будет она жестокой. А пока, в стране хлеба мало и большевики вынуждены были чуть-чуть приоткрыть дверь для свободного рынка, в том числе хлебного. Вместо неограниченной реквизации зерна было введено налогообложение, сняты ограничения с размеров денежных накоплений. Право продажи на свободном рынке получили не только крестьяне, но и промышленные предприятия. Конечно, большевики это делали скрепя сердце и называли подобный отход, как второй Брест-Литовский договор. Это была передышка перед новым наступлением. Станица оживала, люди поднимали головы. В январе 1925 года, в разгар рождественских святок, в семье Иосифа родился третий сын. Как все последние годы, зима в тот год была суровой, снега навалило много, держались лютые, по кубанским меркам, морозы. А в хате Казыдубов тепло, обе печи хорошо протоплены соломой и бадылкой от подсолнухов. Иосиф прикрепил к сволоку колыску, нагрели воды. Роды принимала повитуха Карпенчиха, пожилая опытная в этом деле казачка. Деревянное корыто заполнено теплой водой из колодца. По его дну настелены чистые пеленки, на которые брошены листья сушенного василька. Вот туда и положили новорожденного казака. Три дня повторялась эта процедура. Старший сын Яша в эти дни выполнял ответственное задание, он подливал кружкой теплую воду, но так, чтобы вода не попадала на лицо его младшего братца. Мария была крепкой, детей рожала легко. Уже на второй день была на ногах и бралась за свою привычную работу. Прибавлялась семья Иосифа, старшему уже стукнуло девять. Это был уже хлопец, Иосиф ощущал его помощь во всех полевых работах, особенно в уходе за лошадьми, скотом. Другой четырехлетний Вася, еще хлопчик, был мал, но немало доставлял хлопот матери и старшему брату. В казачьих, как и в крестьянских семьях, первыми няньками новорожденных были старшие дети. Взрослые уезжали в поле, а вся орава детей оставалась на попечении старшего сына или дочери. Вот и разрывался Яша между орущим маленьким хлопьятком и порядочным шалуном Васей. Мать сделала тряпичную соску с разжеванным чуть подслащенным хлебом, надо следить, чтобы малыш не выбросил ее изо рта. На четвертый день по старому обычаю, малого понесли в церковь крестить. В крестные пригласили старшую сестру Марии - Марфу и мужа другой сестры Тимофея Барабаша. Батюшка по священному календарю выбрал имя новорожденному и назвали его по имени греческого святого Григорием, что означало бодрствующий. Чуть подрос Гриша и попал в руки соседской девочки Ксении (Сюньки) по фамилии Регеда, а когда ему стало больше года, наняли взрослую няньку Матрену Мяч, или как принято было в станице называть незамужних девчат - Мнячивну. Жизнь казаков понемногу налаживалась к лучшему. Степь Кубани, широкая, бескрайняя, цветущая. Сколько хватает глаз кругом ровная степь - ни конца, ни края. Степь и небо, не видно, где они сливаются. В солнечном мареве маячит станица, вся в зеленой купеле садов. Край богатой плодородной земли, край, где долго жили вольные черноморские, а потом кубанские казаки, край, где не мирились с новой властью, где кипели страсти, где боролись за вольную жизнь. Казалось, что все уже позади. Понемногу страсти затихают, люди успокаиваются. И казаки, и городовики все больше понимают, что надо жить в согласии, видимо поворот к старому уже невозможен, а жить как-то надо. За все эти годы своего правления советская власть в станице сделала такую перетряску, провела такие глубокие борозды, что мечтать о возврате могли только ее открытые враги. Кто бы мог подумать лет пять-шесть назад, что люди смирятся и станут привыкать к новым порядкам. Введение твердого продналога, всех устраивало. Люди потянулись к земле, снова появились крепкие хозяйства. Иосиф вырастил еще двух коней, имел двух коров, более десятка свиней. Хозяйство росло, требовался корм, уход, но нанимать кого-то со стороны Иосиф не думал. Он не жалел себя, не жалел жену, работал от зари до зари. Сыновья с малых лет приобщались к труду, работали наравне со взрослыми. В то время, в станице еще сохранялась переложная система или как ее еще называли - трехполье. Это был пережиток тех времен, когда на Кубани земли было хоть заметайся. Озимая пшеница давала до 150 пудов с гектара, на яровом клине Иосиф брал около 120 пудов. Жить стало легче. Ему теперь удавалось продать излишки хлеба после сдачи его по продналогу. Хотя Кубань была далеко от той, какой она была до революции. Она оставалась худосочным краем, много было пустующих наделов, не все трудились, как Иосиф. За станицей сохранялась толока до самых могилок, которые тянулись вдоль Ханского озера. Любимым местом была эта толока для детей. Со всего края станицы приходили сюда взрослые и дети, чтобы встретить череду коров, здесь же встречали тех, кто возвращался с поля. Ровная, ровная, как стол степь и только вдали виднелись могилки. Одна была высокая, так она и называлась «высокая», а другая, которая была ближе к обрыву –«козача». Ох, как же было там красиво весной. Нежная зелень покрывала землю как скатертью, на зелени желтеет горицвет, кое-где краснеет воронец. Уже высоко в небе сияет солнышко, повивает теплый, ласковый ветерок. Вдали виднеется череда коров, и кругом степь, на которой как облитые молоком белеют терновники. Переведешь глаз на плавни, там поднимаются свежие камыши, а между ними, как стекло проблескивает вода. А сзади, раскинулась станица, вся в зелени, как в зеленом чае купается в садках, лишь кое-где проглядывают белые хатки, да пробивается дымок, а чуть дальше, в глубине блестят на солнце кресты и маковки церкви. А еще дальше, это уже на том конце станицы крутятся крылья ветряка. Как же красиво все вокруг. С малых лет Гриша и его братики были влюблены в свой край, в свою вековую родину Кубань. Но вот уставшее солнце все больше скатывается к низу и вот-вот упадет где-то на западе за Ханским озером, а может еще дальше, за Азовским морем. Чуть-чуть усиливается ветерок, тянет прохладой. Все больше возникает звуков, которых днем не было, как будто сильнее зашумели камыши, яснее стал слышен посвист куропаток, клекот диких гусей и журавлей в сторону степка, а на берегу скрежет камышовки: «шкрыбу, шкрыбу, лынь, лынь, шкрыбу, шкрыбу йм, йм...» Как же знакомы эти звуки, с детства они в ушах казачка, они несут покой, успокаивают душу. На все его годы это западет ему в душу и пронесет свою любовь к родной станице, к родному краю он через всю свою жизнь. Чем ниже солнце, тем длинее тени, тем страшнее становится хлопцу вдали от станицы, от своей хаты. Сколько раз его старший брат Васька рассказывал о волках, которые прячутся в терновниках или за могилками. Вот и сейчас показалось Грише, что между могилками скачут два больших волка с высунутыми языками прямо в его сторону. Стало так страшно, что ноги перестали слушаться, заплетались, но страх так гнал, что в ушах слышался свист, да какое-то сопение, видно волки уже были недалеко. Гриша боялся оглядываться, бежал изо всех сил, пока не показались крайние хаты и люди во дворах. Сколько же еще раз он убегал от тех волков и каждый раз страх не давал ему рассмотреть их поближе и, наконец-то, убедиться, что сзади никаких волков нет. Больше всего это было вечернее марево и богатое воображение мальчика, иногда это было летящим по ветру оторвавшимся кустом осеннего курая. Оживала, станица, веселели люди, но это была не та жизнь, которой жило казачество. Казалось, что может быть горше, чем жить казаку в неволе, без свободы, не по своим обычаям, без любимой старовины. Но, видимо, прав был Ф. Достоевский, сказавший, что человек -подлец, ко всему привыкающий. Вот так стали привыкать к новой жизни копанчане, кубанцы, бывшие казаки. Как говорят, выше головы не прыгнешь. Что еще можно было сделать? Ну год-два еще посидеть в камышах, уйти в горы, ну а что потом? Нет, Бог приказал терпеть, а казаку терпеть не привыкать. Нe напрасно же в старовину говорили, что тот не казак, кто не терпит, кто не надеется стать атаманом. Теперь уже никакими призывами казаков невозможно заставить взять в руки оружие. *** Русская армия вынуждена была покинуть Крым, так как была оставлена один на один против громадной Красной армии. Союзники отказали во всякой помощи. Одна только Франция еще колебалась и понемногу помогала, была, против соглашения с большевиками. Французское правительство Мильерана продолжало широко поддерживать Польшу. Иначе действовал Ллойд-Джорж. Он дошел до признания советского правительства и вступил на путь сближения с Совдепией. Русская армия оказалась в сложных международных условиях. В свое время, когда она вышла в Таврию, то фактически спасла не только Польшу, но и всю Европу. С победой же поляков она была предоставлена собственной участи, от нее отвернулись. Врангель, беря на себя тяжелое бремя руководителя Белого движения, понимал его обреченность и реальную возможность эвакуации. Многим тогда казалось, что Врангель напрасно оставил Крым. Но так могли думать только те, кто не знал реального состояния армии и сложившейся вокруг нее международной обстановки или же те, кто считал любую авантюру оправданной. Благодаря перемирию с Польшей большевики сосредоточили в Крыму во много раз превосходящие силы, сложно было еще какое-то время продержаться, но только за счет больших жертв со стороны армии. Снарядов не было, продовольствие было на исходе, пополнения армия не получала. В таких условиях армия подвергалась неоправданному риску, мстительной жестокости большевиков могли быть подвергнуты невинные люди. Армия уходила не разбитой, она сохранила свою боеспособность. Хотя сам по себе исход из Крыма, конечно, был катастрофой для русских людей. Армада из 126 судов, принявшая более 136 тысяч человек, во главе с крейсером «Корнилов», на котором плыл Врангель со своим штабом и государственными чиновниками, шла в никуда. На утренней заре 8 |
