Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 3.4 Mb.
|
| любимого командира, умерла душа дивизии, исчез порыв, пропала вера в собственные силы. Не смог исправить положение грамотный, известный среди казаков генерал Науменко, который, правда, через день был ранен. Полки на рысях отходили к переправам, в душах казаков смятение. Красные переходили в наступление. Не так просто организовать отход крупных сил через такую преграду, как Днепр. На узких дорогах по плавням смешалось все, шла конница, пехота, тащили орудия, здесь же тыловые обозы. Отход прикрывали славные кубанские пластуны генерала Цыганка. К вечеру 1-го октября войска 2-й армии были на левом берегу Днепра. Не лучше была, обстановка на востоке, в 1-й армии генерала Кутепова. По всему фронту наступил перелом, инициатива переходила в руки большевиков. Видел Константин, как падало настроение казаков. Все сходились на одном, все было потеряно, когда Улагай дал команду на эвакуацию десанта с кубанской земли. Сейчас все видели, что дело Врангеля идет к гибели. Красные наращивали удары и уже мало кто сомневался, что Северная Таврия будет оставлена. Все что можно было вычерпать в тылу, было брошено на фронт. Все, кто способен был носить оружие, оказались на позициях. И как всегда при неудачах, главным образом в штабах, в тылах возникает разброд, что еще больше расшатывает фронт. В этом наиболее преуспел бывший командир 2-го корпуса генерал Яков Слащев. Врангель вынужден был вместо нерешительного Драценко назначить командующим 2-й армии генерала Абрамова, командовавшего до этого Донским корпусом. Но положение войск было неустойчивым. Врангель отдал приказ на отвод войск в Крым, на укрепления Юшунь и Перекоп, которые оставались последней надеждой. Катастрофа произошла в четверг 29 октября. Красные прорвались в Крым. В сторону Севастополя и других городов Крыма хлынула масса беженцев, тыловиков, больных и раненых. Главный удар красные нанесли по Литовскому полуострову, который защищала казачья бригада 2-й Кубанской дивизии генерала Фостикова. Войска получили приказ, выставив заслоны, оторваться от противника и идти к портам на погрузку. Борьба в Крыму началась и продолжалась в тяжелых условиях. Врангель хорошо понимал ее безнадежность, предвидел неизбежную эвакуацию войск. План эвакуации был тщательно обдуман и заблаговременно разработан. Как только было принято решение об эвакуации Крыма, сразу же был отдан приказ на сосредоточение судов в портах согласно этому плану. Порты для погрузки были определены в следующем порядке: - Корпус генерала Скалона в Севастополе и Евпатории. - Конный корпус генерала Барбовича в Ялте. - Кубанский корпус генерала Фостикова в Феодосии. - Донской корпус генерала Абрамова в Керчи. Штаб, армейские тылы, различные учреждения и беженцы погрузку на корабли в Севастополе начали первыми. Евпатория была захвачена красными, поэтому на Севастополь выпала двойная нагрузка. Все произошло так неожиданно, многих приказ об эвакуации войск поразил, в армии продолжали витать настроения продолжать борьбу. Немало было таких, кто считал, что Врангель допускает большую ошибку, идя на поводу малодушных. Но трезвая оценка обстановки другого решения уже не подсказывала. Большевикам удалось заключить перемирие с Польшей и это позволило им сосредоточить в Крыму большие силы и создать почти тройное превосходство. Можно было еще продержаться месяц, другой, но в армии нехватало снарядов, полки редели и не получали никакого пополнения, резервы были истощены. Вместе с тем, Русская армия оставляла Крым, сохраняя свою боеспособность, и сам отход тогда не мог считаться катастрофой. 1-я Кубанская казачья дивизия, руководимая генералом Дейнега, отходила на Феодосию. Отход дивизии прикрывал 3-й Уманский полк. Генерал Дейнега, это тот бывший молодой сотник, который командовал 2-й сотней 1-го Уманского полка на турецком фронте. Это в его сотне вахмистром служил Казыдуб Афанасий, казак станицы Копанской, будущий родственник Константина Мукица. Уже тогда, молодой сотник был награжден Георгиевским оружием. Генерал Дейнега, казак станицы Черниговской Майкопского отдела, вместе со своими казаками оказался на чужбине, всю жизнь думал о возвращении на родину, умер в Югославии сразу же после окончания 2-й мировой войны. Ничего этого не знал Константин Мукиец. Судьбы казаков на войнах, а они считай длятся уже шестой год, так переплелись, что случались самые невероятные встречи с теми, кого давно зачислили в списки заупокойные. Только на чужбине, на далеком острове Лемносе, Константин окажется вблизи этого генерала и тогда лишь услышит о многом из жизни казаков на турецком фронте, впервые из его же уст прозвучит фамилия Казыдуба Афанасия и других копанчан, казаков Ейского отдела, проходивших действительную службу в 1-м Уманском полку в городе Карсе, на турецкой границе. Константин и казаки его взвода уже несколько дней не слезали с лошадей. Люди и лошади спали на ходу. Лошади были так изнурены, что в последнюю атаку полк шел шагом. Красные в сторону Феодосии продвигались осторожно, ощущая постоянные контратаки казаков. И в тот раз случилось как бы чудо, пулеметные тачанки красных завязли и не смогли перестрелять казаков на открытой местности сотни казаков на еле передвигающихся конях. Феодосия, 31 октября 1920 года. На корабли грузится Кубанский корпус. Не было в Крыму тех отвратительных сцен, которые раньше были в Новороссийске, Одессе, когда люди давили друг друга, выбрасывали за борт. Но и без этого, это была глубокая драма армии, личных судеб офицеров и казаков. Позади три страшных года напряженной борьбы, неимоверных усилий, страданий, самоотверженных подвигов, поражений и побед. Остался последний грустный клочок русской земли. Люди шли в неизвестность, оставляя родных, близких, родную землю. Но не было ни, слез, ни отчаяния - жили надеждой. Город прикрывается полками 1-й Кубанской казачьей дивизии генерала Дейнеги. Объявлено осадное положение. Порт и подступы к нему оцеплены юнкерами Константиновского казачьего училища. На рейде пять кораблей, выделенных Врангелем для Кубанского корпуса. С раннего утра ведется погрузка. Первыми грузились члены Кубанской Краевой Рады, правительство, тыловые учреждения, раненые и больные. Непосредственно погрузкой руководили заместитель Атамана Кубанского казачьего Войска полковник Винников и управляющий военным отделом Правительства старый боевой генерал Гулыга, герой Сарыкамышской операции в первую мировую войну. Погрузка шла по плану, без особой паники до тех пор, пока в четыре часа дня в порту не появился окруженный свитой молодой, бесшабашный генерал Фостиков, только что назначенный начальникам Кубанского корпуса. Не считаясь с доводами генерала Гулыги, он приказал очистить все суда для каждой воинской части. В порту возникла неразбериха, люди стали давить друг друга, возникали стычки. Подошла 1-я Кубанская казачья дивизия. В порту был отслужен молебен и панихида по убитым казакам и бывшем любимом командире генерале Бабиеве. Не один раз приходилось Константину близко видеть этого генерала. Свежа в памяти та теплая августовская ночь на кубанской земле под Бриньковской. Уже несколько раз переходила эта станица из рук в руки. Немало полегло на подступах к ее плавням юнкеров Алексеевского военного училища. Но долго будут красные помнить лихой налет взвода казаков, после которого в камышах оказался почти полный полк Приуральской бригады. За эту атаку старшему уряднику Константину Мукицу генерал Бабиев лично прицепил на его газыри Георгиевский крест. Как сейчас, перед глазами Константина этот широкоплечий, с тонкой талией, еще молодой, чрезвычайно подвижный генерал. Любили его казаки за простоту, за родную черноморскую речь, за то, что он наравных любил петь в кругу казаков. Но больше он не затянет первым голосом свою любимую песню, песню его первых походов и подвигов: Ты Кубань, Ты наша Родина... Не закружится он в лихой наурской, прямо на степу, в кругу своих верных друзей и товарищей - кубанских казаков. Его нет, как нет теперь места на родной земле и этим горемыкам. Все рассыпалось, все пропало. Нет Рады. Атаманы так быстро менялись, что их не знали и не признавали. Генерал Букретов, сложивший с себя обязанности Атамана, жил где-то в Тифлисе. Какой-то инженер Иванис, не казак и не русский, будучи председателем Правительства, как будто по конституции, принял булаву Атамана от генерала Букретова и спрятал ее в чемодан, тоже находился неизвестно где, то ли в Крыму, то ли в Грузии. Обязанности Атамана временно исполнял его заместитель молодой полковник Винников, он же министр иностранных дел Края. Простые казаки мало во всем этом разбирались и были недовольны этой чехардой. А теперь и это все позади. Нет земли, нет Кубани, нет России. Впереди одна неизвестность. Куда? Зачем? Понуро шли казачьи сотни по Итальянской улице города Феодосии, скапливались на склонах Митридата. Магазины в городе разграблены, кое-где горят дома. На пристани заторы, ворота закрыты. На рейде феодосийского порта маячат пароходы «Дон», «Владимир», американский пароход «Faraby» и какой-то миноносец. Погрузка не организована, невообразимая давка по вине бестолковых распоряжений генерала Фостикова. Первым загрузился «Владимир», во всех его трюмах, на палубе сплошной стеной стоят люди. Дул ледяной норд ост. Все новые и новые полки казаков подходили на пристань. Первые тысячи казаков молча, стояли у пристани. Несмотря на то, что у самих пароходов творилось невообразимое, казачьи полки стояли неподвижным строем в ожидании команды на погрузку. Не дрогнули их ряды и тогда, когда некоторые пароходы стали отчаливать. По трапам, вдоль бортов, как муравьи, на пароходы забирались беженцы, какие-то гражданские лица, чиновники в одежде с золочеными пуговицами. Лезли, не обращая внимания на крики, на пулеметы, которые с пароходов были направлены в их сторону. А с севера подходили все новые и новые части Кубанского корпуса. В городе паника, начались грабежи, грабителей никто не останавливал. На пароходы тащили ящики с консервами, обувью, тюки шинелей, табак, катили бочки с сельдями. Все это сопровождалось драками, стрельбой. Но казаков это не касалось. Пыльные, загорелые, уставшие, они стояли, ждали своей очереди на погрузку. К вечеру со стороны Сары-Голя, где находились артиллерийские склады, прогремели взрывы большой силы. Город и порт осветились кроваво-багровым заревом. Наконец-то прозвучала команда на погрузку войск. Но уже с самого начала стало понятно каждому казаку, всех взять не смогут, даже если бы пароходов было не пять, а пятьдесят. Казаки снимали седла и пускали лошадей на волю. Жил казак с конем, как с братом, любил его, разговаривал с ним, как с родным существом. Конь - гордость и друг казака. Коня всегда лелеяли и холили их отцы, матери, их деды и бабки. Вольно жилось казацкому коню на раздольной кубанской степи. Бегал конь в табуне в ожидании службы, набирался сил и резвости. Как же тяжело было казаку смотреть в добрые, красивые глаза своего коня, когда прозвучал приказ отпускать коней на волю, с собой оставить самое необходимое. Долго же всматривался с парохода каждый казак на удаляющийся берег в надежде еще хоть раз увидеть брошенного своего коня. Но слеза застилала очи, кроме высокого берега и дыма, уже ничего не было видно. Но много казаков еще оставалось на берегу, которые безотрывно смотрели на палубы пароходов, где копошились счастливцы. Рядом с казаками стояли их офицеры. - Руби концы! « Владимир», стоящий под парами, быстро отошел на рейд. Вслед ему неслись мольбы и проклятия. Могло быть еще хуже, если бы казаков не сдерживала самодисциплина. Кто они теперь? Откуда? Куда стремятся попасть? Никто ничего не знал об этом, да и не думал. Теперь было одно стремление - попасть на пароход. Многие из них, те, кто всего несколько дней как попали в Крым из Черноморского побережья, где нашла свой конец Кубанская армия. Другие были здесь уже больше года, те, что пережили новороссийкий кошмар и попали в этот феодосийский котел. Все они обречены, оказавшись между морем и горем, а еще недавно между грузинами и большевиками. Послышались возмущенные голоса, выкрики: - Позор! - Что будет с нами дальше? - Куда теперь пойдем? - Верить больше некому! Привезли казаки оттуда, с кубанского черноморья песню, рожденную горем, отчаянием и безисходностью. Запели ее, не найдя правды и здесь: Зибралыся вси козакы У Черного моря, Посидалы на каминях Заплакалы с горя, Посидалы, та й журяться Шо мають робыты Чи казныты правительство, Чи ворогив быты Кругом горы, лисы, плавни, А в долыни Сочи Горэ нашим козаченькам Выбылыся з мочи. А на пристани опять щемящее: - Руби концы! Концы перерублены, кругом море. А те, что остались жуткой, одинокой кучей, прижались к морю. Уже недалеко опьяненные победой большевики. Старший урядник Константин Мукиец со своим взводом, выделенным для конвоирования Знамени 1-й Кубанской казачьей дивизии, прискакал перед самым подъемом трапа последнего парохода. Где-то на подходе начальник дивизии генерал Дейнега со штабом. К трапу не пробиться. Крики, шум, на пароходе неразбериха. Впереди штаба на гнедых конях трубачи. При подходе генерала Дейнеги грянули гимн - песню Кубанского Войска Ты Кубань, Ты наша Родина! Генерал легко спрыгнул с коня, хотя все знали, что он был ранен в руку в последнем арьергардном бою. Генерал поклонился на север - России, на восток - Кубани и в сопровождении свиты поднялся на корабль. За ним взошли чины штаба и конвойцы со Знаменем. Константин, как и все на пароходе, не мог оторвать глаз от берега. - Прощай Крым! - Прощай Россия! - Прощай родная Кубань! Трап поднят. На пристань, как вихрь, влетел есаул Барабаш, казак станицы Васюринской, с остатками конвоя. Это ему подчинялся Константин со своими казаками, присланными для усиления охраны Знамени. На подходе к городу есаул Барабаш по приказу генерала Дейнеги был послан в Алушту, где оставалась часть семей офицеров. С сорока казаками на взмыленных конях, Барабаш ворвался на пристань, как ураган. Не слезая с коня, потребовал к себе начальника дивизии. Но с мостика парохода пронеслось: - На пароходе нет места, кто бросил свои сотни, полки и оружие! Константин услышав голос есаула, позвал на палубу несколько казаков, которым приказал связывать уздечки, вьючные тороки и опускать их вниз, вдоль борта парохода. Первым подняли Барабаша и еще нескольких конвойцев. Взбешенный капитан парохода приказал матросам рубить самодельные канаты. Оставшиеся на берегу казаки подняли крик, некоторые плакали. Где теперь они, те, что остались на берегу и стали немым укором этому капитану и всем начальникам, их предавших? Позже Константин слышал от офицеров, что красные на берегу пленили более 30 тысяч солдат, казаков и офицеров. Все они по приказу большевистских вождей были потоплены. Потом, когда все стихло, возле берега в море перед глазами мирных людей открылась жуткая картина. Вдоль всего берега в воде - стояли русские воины с привязанными к их ногам камнями. Горе, горе России! Где тот капитан-шкура, где все те, кто бросил солдат и казаков на расправу торжествующей, свирепой красной своре. Далеко не все кубанцы получили место на пароходах. Как ни бились генерал Гулыга и полковник Винников, так и не смогли очистить часть судов для подходящих полков Кубанского корпуса. Родной для Константина 3-й Уманский полк в полном составе под командованием полковника Бориса Ивановича Закревского, действующий в арьергарде корпуса, к пристани подошел, когда заканчивалась погрузка последнего парохода. Разгоряченный в непрерывных боях, полк буквально сметал на своем пути все заставы перед пристанью, вышел к берегу. На пароходе поспешно стали поднимать трапы. Вместо плановых 4-5 тысяч пароход принял до 11 тысяч, большая часть которых были беженцы, семьи офицеров и чиновников. На пристани возникла потасовка, раздавались угрозы. Вновь был опущен трап. На него бросились, как на штурм. Трап затрещал и рухнул в воду вместе с людьми. - Не могу больше взять ни одного человека, - голос капитана с мостика. - Подкатывай пушку, пропадать так всем, - кричали с берега. Момент настал критический, угроза была реальной. Видно было, как несколько человек катили пушку. - Зови Фостикова! - Генерал Фостиков на первом пароходе! - От же ж, сука, побиг пэрвим. Вновь раздались взрывы в районе Сары-Голя. В трех километрах от Феодосии поднялся громадный желтовато-черный столб дыма. Кто-то продолжал жечь артиллерийские склады. С корабля понеслись истошные крики. - Руби концы! Судно медленно отчалило от берега. Толпа на берегу заревела еще сильнее. Неслась ругань, гул проклятий. Кто-то успел зарядить пушку. Снаряд со свистом пролетел над главной мачтой. 3-й Уманский полк в полном составе со своим командиром и Знаменем своим ходом направился в Керчь. С полком оказались начальник штаба 1-й Кубанской казачьей дивизии полковник Гришин и часть офицеров штаба. Это они установили связь с донцами и по приказу Врангеля оставшаяся часть корпуса была направлена в Керчь на погрузку. Перед глазами Константина промелькнули дорогие лица казаков, офицеров и скрылись в дыму. Удастся ли им прицепиться на какой-нибудь пароход и что их ждет там, за морем? Ничего не знал Константин и о тех, кто не пожелал плыть на чужбину, кто ушел в горы, попытался вернуться на Кубань. Позже, уже там, далеко от родины, Константин иногда жалел, что не пошел с казаками, которых повел есаул Евсюков, командир 3-й сотни 3-го Уманского полка. Несколько сотен казаков, в том числе из других полков, не захотели идти к пароходам, решили остаться. Мало кому было известно, как они долго скитались по таврическим степям, уже зимой перешли по льду Азовское море и вышли недалеко от Ейска. Их заметили красные и стали преследовать. В районе Александровки казаки были окружены и оказались в безвыходном положении. Оставался единственный выход - прорываться на Старощербиновскую поближе к плавням. Путь через железную дорогу был перекрыт. С гиканьем, свистом рванули к камышам, вниз в обход станицы. Все мысли были прорваться к горам, где по слухам оставались повстанцы под командованием генерала Марченко-Пржевальского. Как потом сложилась их судьба, где казаки со станицы Копанской, ушедшие с храбрым есаулом, теперь уже не узнать. Видимо так же, как и тысячи других, сгинувших безвести, следов их не найти. А те, что на пароходах? Бежали спешно, надеялись, что не навсегда. Никто тогда не мог знать, да и потом, долго еще не могли понять, что же произошло с Россией? Почему они, русские люди, оказались далеко от своих домов, станиц? Никто из них не мог смириться с тем, что это может быть навсегда. Они тогда не могли даже предположить, что застрянут в Европе до своего смертного часу. Думать об этом им не хотелось. Они цеплялись за борты пароходов и не могли знать, что свою землю они видят в последний раз, что прыгают они с родного берега неизвестно куда, что больше сюда они никогда не вернутся. Кара Господня была для них такой же беспощадной, как и для всей Кубани, для России. Все гибнет, теперь уже никогда не возродится казачье воинство. Останутся от него лишь древние запорожские Знамена, да казачьи Регалии, да и те надолго, а может быть навсегда останутся лежать в кованных сундуках в чужих музеях. Нет надежды, что они будут когда-нибудь возвращены потомкам славного кубанского казачества. Корабль, на котором разместился штаб 1-й Кубанской казачьей дивизии со Знаменем и конвойцами, взял курс на юго-запад и пошел параллельно берегу. Скрылась Феодосия, растаял в дымке Митридат. Справа показались высокие, скалистые горы южного Крыма, промаячил Аю-Даг, или как его называют Медведь, блеснул сквозь холодный туман пик Ай-Петри. У каждого казака в голове свой дом, своя хата, а на глазах непрошенная слеза. Константин вспомнил свой первый морской поход в составе таганрогского десанта, когда его силой оторвали от родной станицы, от всего того, чем он рос и дорожил. А сейчас стало до отчаяния ясно, его тогда оторвали от всего навсегда. Впереди одна неизвестность. Тогда оставалась надежда, сейчас ее нет. *** Спиридон Казыдуб стал еще более замкнутым. В последние дни его мало кто видел. С утра до вечера он просиживал в сарае, на бывшей конюшне, где теперь оставалась одна старая лошадь, чудом сохранившаяся после стольких облав и обысков, да несколько овец в закуте. Вот все, что сумел как-то сберечь старый казак в это лихое время. Разные думки крутились в его голове, но чаще всего мучил вопрос: как дальше жить, что будет с людьми, со станицей? Не мог никак понять, как можно наладить жизнь казаку без земли, а в станице без атамана, без казацкого порядка и вековых привычек. Не с кем ему было посоветоваться, поговорить, усльшать хоть какой-нибудь ответ на все его вопросы. Не было рядом умного Афанасия Мукица, где-то скитался его старший сын, расстреляны атаман и многие уважаемые в станице старые казаки. Жизнь в станице действительно стала непонятной, чуждой не одному ему. Люди стали другими, чуждались друг друга, исчезла доброта, общительность, давно не слышно было песен, шуток. В прошлом 1920 году, когда власти менялись чаще, чем погода на дворе, все сложилось против людей. За все лето с неба не пролилось ни одной капли дождя. Хлеб, не успев налиться, стал на корню засыхать, кукуруза и подсолнухи так и не поднялись выше колена. То, что оставалось немного от запасов, новые власти выскребли до зернышка. Кое-как перебились зимой, а летом следующего года как будто по чьей-то команде все повторилось. Люди с мольбою слезящимися глазами смотрели на небо, ждали желанной дождевой тучки, но видели лишь палящее солнце, да знойный, сухой ветер-верховик. Чем же так провинились люди перед Богом, за какие провинности он посылает им такие кары? Не могли тогда знать копанчане, да и вся казалья Кубань, что это было жуткое начало страшного будущего. Свалится еще большая беда на их головы, когда их лишат последнего клочка земли, когда уведут со двора последнего коня, а все они, бывшие вольные казаки превратятся в «бизотвитных крыпакив». На степу ны дзвонят косы, Ны спивають козакы, Бурьянамы сум голосить, Загниздылысь павукы Дэж подилося козацтво? Славнэ лыцарство-булацтво, Рэшпа гирше крыпакив. Первый страшный голод, организованный советской властью, разразился на огромной территории Поволжья, Украины, Северного Кавказа и Центра России. Хлебная монополия, уничтожение частной торговли хлебом и к тому же череда неурожаев в ряде районов России, привели к резкому сокращению посевов. У людей подчистую забирался хлеб, корм для скота. От бескормицы начался массовый падеж скота. Голод быстро распространился по губерниям, уездам центральной и южной части России. В связи с засушливым летом озимые так и не заколосились, а яровые прекратили рост. Особенно жестокой засухой было поражено Поволжье. Большевики ничего сделать уже не могли. Люди уходили из сел в надежде найти еду. На железных дорогах, в городах скопилось огромное количество голодных людей. Не в лучшем положении оказались еще совсем недавно богатые районы Юга России, в том числе Кубань. Из общественных запасов хлеб исчез еще в годы войны. То, что имели казаки у себя, большевики отобрали в прошлом году. Лошади и скот гибли от недостатка корма. Другой не менее страшной бедой для людей стал тиф, который как косой валил старых и малых. Никакой организованной борьбы с его эпидемией не велось. Новая власть продолжала считать своим главным врагом - казачество. Станицы, как было раньше, не управлялись казаками. Пришли чужие люди, это были чужие люди не только по своим обычаям, привычкам, но и по языку. Особенно было трудно старым казакам, для которых новая власть была, как будто чужеземной. Все команды, приказы, поступающие из правления станицы не были понятны, а потому мало кто их выполнял. Но люди все больше понимали, что все это серьезно, растаяли последние надежды с уходом армии из Крыма. Последние казаки ушли из камышей в горы, по слухам, там еще оставался отряд генерала Марченко-Пржевальского. Но обо всем этом в станице знали единицы, открыто говорить боялись. Никто не был уверен, что кто-нибудь не донесет в правление. А тогда, уже никакой пощады ждать не приходилось. Жил и действовал закон войны. С прошлого, двадцатого года, в станице правил ревком. Из Ейска постоянно наезжали, так называемые, чрезвычайки, которые искали всех недовольных новыми порядками. Особенно мордовали семьи, отцы и сыновья из которых находились в белой армии, а тем более участвовали в восстании против советской власти и скрывались в камышах. Семья Афанасия Мукица, некогда большая, а теперь состояла из больной матери и младшего сына Михаила, систематически подвергалась насилиям и издевательствам. При каждом появлении в станице чоновцев, в этой семье проводились обыски, допросы с зуботычинами и ударами плеткой. Не могли простить старой женщине и малолетку того, что отец и старший сын Константин были открытыми врагами советской власти. Старый Мукиец, бывший старший урядник, станичный судья, выбранный сходом стариков станицы, отважился стать организатором и активным участником восстания казаков в восемнадцатом году, был почетным казаком станицы, посланным на Чрезвычайную Краевую Раду в девятнадцатом году, готовил казачьи сотни для пополнения Кубанской армии. Не могло быть пощады, ярому стороннику Временного Правительства и Белого движения. Такой должен быть во что бы то ни стало найден и прилюдно наказан. В списке врагов советской власти, в ейской ЧК Афанасий Семенович Мукиец числился в первой десятке. Его семья находилась под постоянным надзором властей и всех негласных агентов. Не менее опасным считался его старший сын Константин, переметнувшийся к белым еще во времена пресловутого таганрогского красного десанта и все эти годы находившегося в белой армии. Как ни была бдительна власть в станице, но так и не сумела установить следов или хотя бы малейших признаков появления этих преступников в станице, не было их, как доносила агентура, и среди камышатников. Но слежка не прекращалась, старая казачка и ее сын держались в страхе и постоянно терроризировались. Михаил кое-что сльшал о своем брате, был очевидцем последних минут жизни отца. Но он еще тогда дал себе клятву, ни слова об этом не говорить не только властям, но и самым близким ему людям, матери и сестрам. Он гордился своим братом, который стал заслуженным казаком, старшим урядником, георгиевским кавалером. И днем и ночью Михаила мучила одна думка,как найти своего брата, встать с ним рядом и всеми силами бороться против тех, кто стал виновником смерти его самого любимого человека - отца, против тех, кто продолжает издеваться над его матерью, сестрами. Иногда ему удавалось выйти за станицу, подняться на самую высокую могилку. Тогда он, не отрываясь, смотрел в сторону Азовского моря, туда, где, по его мнению, его брат и лучшие казаки станицы дрались с красными. Это чаще бывало на исходе дня, когда солнце медленно садилось за бесконечную морскую даль и тогда он, как-5удто наяву, в движущемся мареве солнечных лучей и отблесков морских волн видел скачущих казаков, а среди них на высоком коне родного брата. Были бы крылья, взмахнул бы ими Михаил и оказался среди настоящих героев, не ставших на колени перед большевиками, нахлынувшими на Кубань лапотными, патлатыми москалями. Но солнце пряталось, исчезали желанные картины и опять в глазах молодого казака унылая тоска и жуткая беспросветность. Не находил себе места в своей, но ставшей чужой, станице. Он теперь твердо знал, что ему здесь не дадут спокойно жить, будут преследовать, пока не изведут. Но пока была жива его мать, он не мог ее оставить. У всех сестер свои семьи, свои заботы. У старшей сестры Татьяны схватили второго мужа, Майбороду Ивана, говорили, что вскоре он был расстрелян в Ейске, как будто за сотрудничество с белой контразведкой. Нелегкая судьба ждет эту сестру и ее детей. Зная крутой нрав новой власти, Михаил старался себя ничем не проявлять, не вступал в разговоры с соседями, хотя вечерами его тянуло на улицу, где на углу двора старого Казыдуба собирались парубки и девчата. Он не мог забыть ту, что запала ему в душу, чернобровую, кареглазую Дуню, младшую дочь красивого казака Петрусенка Федора. Редко он ее видел с того памятного дня, когда с отцом выехал из станицы. Тогда он не мог ей ничего сказать о своем отъезде, отец ему строго запретил. Так ему и не пришлось ее увидеть, в тот вечер они рано легли спать, хотя он знал, что отец так глаз и не сомкнул. Два дня назад приходила старая Петрусенчиха, о чем-то шепталась с мамашей, в его сторону только взглянула, когда он закрывал за нею калитку, да еще и помахала головой. Нe понял тогда Михаил, о чем думала старая казачка и почему ему ничего не сказала. И только вечером, когда, он сел рядом с матерью повечерять, та ему тихо сказала: - Мыня, ты б сходыв до Пытрусынкив, Дуня скуча и часто плаче. Михаил знал, что за ним постоянно следят и не хотел накликать беды на старого Петрусенка. Старший его сын, Санько, ровесник Костика, неизвестно где находился. Скитался он, как и много других копанчан, может быть в камышах, но так и не появился, был слух, что ушел с улагаевцами в Крым, а то, может быть подался в горы в отряд генерала Крыжановского. Немало было копанчан с такими судьбами. Новая власть никому не прощала. Петрусенко и его семья тоже находились под наблюдением ревкомовцев. Михаил знал об этом, поэтому любая, даже случайная встреча могла стать поводом для его ареста и новым издевательствам над семьей Петрусенка. Он ждал, верил всегда тихой и застенчивой молоденькой казачке. Не в меньшем страхе жила семья Иосифа Казыдуба. Хотя он вернулся в станицу, как бы уволенный из Красной армии, но всем было известно, в том числе и властям, что он участвовал в походе казаков на Ейск, что в девятнадцатом году он ушел с только что сформированным 3-м Уманским полком в Кавказскую казачью армию, которой тогда командовал генерал Врангель, что участвовал в наступлении на Царицын, Камышин. Вот за все эти вражеские действия казак Казыдуб должен ответить и время для этого наступит. Появился Иосиф в станице в конце засушливого лета. Того, что удалось собрать, явно не хватало на прокорм семьи. Часть пшеницы закопали там же, в степи, недалеко от обрыва к плавням. Об этом тайнике знал один Спиридон, он не сказал об этом даже Марии. То зерно, что оставалось после неоднократных наездов чоновцев, забиравших хлеб у людей подчистую, Иосиф решил на мельницу не везти. Немало он наслышан о том, что на ветрянной мельнице сидит ревкомовец и требует отчета за каждый пуд зерна. Смастерил Иосиф из втулки колеса от арбы что-то наподобие крупорушки для размола пшеницы и ячменя. Сидел теперь днями старый Спиридон за этой домашней мельницей, но того, что он намалывал еле хватало. Ослабел Спиридон еще весной, летом кое-как помогал на поле, но потом слег, да так и не поднялся. Лежал то на печи, то на лавке в хате, все жаловался на боли в животе. Кто мог тогда знать, что батько заболел опасной болезнью - брюшным тифом. Вскоре с такими же болями рядом со Спиридоном слегла старая мать. Судьба уготовила многим в станице переболеть незнакомой для Кубани болезнью, занесеную красноармейцами и массами беженцев из центральных губерний России. Спиридон иногда поднимался, шел на конюшню, пытался чем-то помочь молодым. Тогда его любимая невестка Мария говорила ему: - Та шо вы дидусю, покыньтэ цэ видро, хиба мы биз вас ны справымось. А его сын Иосиф добавлял: -Одробылы вы свое, будэ з вас, идить отдыхайте. Рад был Спиридон за сына. Была у Ёсыпа новая хата, а он со своей Хросей все лучшие годы прожил в турлучной, построенной еще его отцом, небольшой хатке. Зима с 1920 на 1921 год по местным меркам была суровой и снежной. Каждый день приходилось прочищать проход от хаты к сараю и воротам, сугробы сравнялись со стрихой. На снеговой воде готовили еду, отпаивали теленка, которого принесли на радость маленькому Яше в хату. Теперь он неохотно залезал к дедушке на печь, укладывался на соломе рядом с теленком. В феврале 1921 года семья Иосифа увеличилась еще на одного казака, родился второй сын, которого нарекли Василием. В отличие от сухонького, чернявого, малоразговорчивого Яши, сполна унаследовавшего отцовскую породу, Вася рос прямой его противоположностью. Белобрысый, с голубыми веселыми глазками, он уже с малых лет показал склоность к упитанности и не свойственному для этого рода брюшку. С малых лет он был до того резв и непоседлив, что Мария боялась выпускать его из рук. Следующий год по урожаю был несколько лучшим, но следы двух прошедших продолжали сказываться во всех семьях. Произошли изменения в наделах земли. До 1917 года, пай на казака, достигшего семнадцати лет равнялся от 4 до 12 десятин. Иногородние могли брать землю в аренду. С приходом советской власти право пользования землей получали все, кто к этому времени проживал в станице. Земля делилась поровну на каждого едока, в том числе и женского пола. Разделу подверглись все юртовые земли станицы. Хуторские земли, как правило, сразу же были захвачены городовиками, близкими к новым властям. Такой раздел земли привлек малоземельных крестьян центральной России, в станицы со всех концов хлынули, как их тогда называли, переселенцы. Возникло мнение, что на Кубани земли не только плодородные, но их много. На землях монастырей возникали коммуны из таких же переселенцев. В монастыре Марии Магдалинской под Роговской образовалась коммуна под руководством откуда-то взявшегося Кариуха, в Лебяжьем монастыре была создана коммуна «Набат». Так произошел передел казачьей земли. Теперь независимо от того, казак или городовик (иногородний) земля давалась поровну, независимо от пола и возраста по 2,5 гектара на душу. Как будто произошло справедливое уравнение всех жителей станицы, но казачьи семьи были на особом учете, так как главным своим врагом советская власть продолжала считать казачество. Все усилия властей были направлены на то, чтобы казаков унизить, поприжать. В станице стали бояться одевать казачью форму. Все оружие вплоть до кинжалов давно отобрано. Особенно жестоким был режим в тех станицах, где были восстания, а это были почти все станицы Ейского отдела, большинство станиц Таманского и Кавказского отделов. В 1922 году были ликвидированы Майкопский и Баталпашинский отделы. На их территориях были образованы Адыгейская и Карачаево-Черкесская автономные области, опять таки с той же целью перетянуть горцев на сторону советской власти, оторвать их из-под влияния казачества. Станицы и города Кубани были переполнены переселенцами. Власть пыталась в их массе растворить коренное население, полностью ассимилировать казаков. Во всех структурах власти были только пришельцы, ни на одну самую низкую должность казак не допускался. Ощутимым ударом по казачеству, как тогда считалось, было введение нового административного деления. С 1октября 1924 года Кубань подверглась районированию, казачьи отделы были ликвидированы. Из станиц были выдраны последние остатки самоуправления. До прихода большевиков каждая станица имела свой бюджет, сама строила школы, больницы, все решалось в станице. Казаку не надо было искать высшие инстанции. Теперь всем этим стало ведать районное начальство. Большие станицы в 15-20 тысяч жителей полностью стали зависимы от многочисленных районных комитетов. За каждой мелочью людям надо теперь тащиться за 30-40 километров в районые инстанции. Учителя, фельдшеры, агрономы за зарплатой шли в район. Вот таким образом власть была приближена, к народу, как это трубилось в постановлениях, печати. Вся Кубанская область была разделена на шесть округов со своими районами: Черноморский округ включал шесть районов: Армавирский - двенадцать, Майкопский - пять, Карачаево-Черкесский - шесть, Адыге-Черкесский - пять, Кубанский - восемнадцать. Резко возросло количество чиновников. Перестала существовать Кубанская область, как последнее напоминание о былом казачьем крае. Был образован Северо-Кавказский край с центром в Ростове, который теперь включал около 150 районов. Огромный, многонациональный край, охвативший обширные казачьи земли, лишился последних признаков автономии. Управление краем велось непосредственно из Москвы. Власть председателя крайисполкома, а им в это время был некий Богданов, была номинальной, лишь обозначенной. В эти годы Советы усиленно торговали хлебом. Из ейского порта за границу шла пшеница, ячмень, рожь. В последнее время в иностранные суда стали грузить скот, главным образом коров и овец. В то же время продолжали свирепствовать продотряды, хлеб из станицы вывозился подчистую. Но этого оказалось мало, стали появляться станицы - должники. В 1925 году президиум Ейского райисполкома постановил привлечь к уголовной ответственности руководителей станиц Широчанской, Камышеватской, Копанской, Старощербиновской за бездеятельность по сбору хлеба. Перед краевым руководством было возбуждено ходатойство об устройстве в этих станицах показательных судов над злостными укрывателями хлеба. Это еще больше подстегивало станичные власти к произволу. Под любым предлогом, как бы не за своевременную сдачу хлеба, у людей стали описывать имущество, накладывались непосильные штрафы. Но все эти меры уже не приводили к увеличению поставок хлеба, его просто не было. В 1903-1913 годах Кубань засеивала свыше 12 тысяч десятин и сбор доходил до 600 тысяч пудов хлеба, то в 1921-1922 годах засеивалось всего навсего 4,5 тысячи десятин и хлеба собирали чуть больше 200 тысяч пудов. Такая же безрадостная картина наблюдалась с разведением лошадей, скота, овец, свиней. Количество лошадей уменьшилось почти в три раза, поголовье скота в два раза. Кубань раньше всегда считалась одним из богатых поставщиков мяса, а теперь количество свиней снизилось в 10 раз. Какой же горькой стала доля казака, конечно, бывшего, у которого ничего не засевалось, не было лошади и даже коровы. Чем дальше жить, чем кормить семью? И к тому же в эти годы постоянно снижалась урожайность, к 1923 году почти вдвое. Степи заростали бурьянами. Без пропаганды люди, в том числе пришельцы, видели, что принесла новая власть. В 1924 году с одной десятины собрали около 50 пудов, цена одного пуда составляла 93 копейки, так что с одной десятины хлебороб мог получить около 47 рублей. Но на обработку одной десятины надо было затратить 25-30 рублей. Оставалось всего ничего, до 10-15 рублей с каждой десятины. С 1925 года вдруг наступило облегчение. Люди стали обзаводиться скотом, увеличивались посевы. Появился продналог, хотя он оставался очень высоким. В станице Копанской бывший казак, имеющий до 20 гектаров земли ( 10 своих и 10 арендованных), |
