Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 10.98 Mb.
|
| М. М.ПРИШВИН ДНЕВНИКИ 1932-1935 М.М.ПРИШВИН Дневники 1932 1933_ 1934_ 1935  Санкт-Петербург 2009 УДК 882 ББК 84Р7-4 П77 Издание осуществлено при финансовой поддержке Фонда Первого Президента РФ Б. И. Ельцина. Выражаем благодарность директору Фонда Т. Б. Юмашевой и исполнительному директору А. А. Дроздову Пришвин М. М. П77 Дневники. 1932—1935. Книга восьмая / Подгот. текста Я. 3. Гришиной; Коммент. Я. 3. Гришиной. — СПб.: ООО «Изд-во "Росток"», 2009. - 1008 с. Книга дневников 1932—1935 годов продолжает издание литературного наследия писателя. Первая книга дневников (1914—1917) вышла в 1991 г., вторая (1918-1919) - в 1994 г., третья (1920-1922) - в 1995 г., четвертая (1923-1925) - в 1999 г., пятая (1926-1927) - в 2003 г., шестая (1928-1929) - в 2004 г., седьмая книга (1930-1931) - в 2006 г. Публикуется впервые. ISBN 978-5-94668-060-8 УДК 882 ББК 84Р7-4 © Л. А. Рязанова, наследница М. М. Пришвина и В. Д. Пришвиной, 2009 Я. 3. Гришина, подготовка текста, 2009 Я. 3. Гришина, комментарии, 2009 ООО «Издательство "Росток"», 2009 © © © 9785946680608 СОДЕРЖАНИЕ М. М. Пришвин. ДНЕВНИКИ 1932 ............................................. 3 1933 ............................................. 245 1934 ............................................. 333 1935 ............................................. 583 Комментарии........................................... 863 Указатель имен......................................... 983 1 Января. Вчера мы с Павловной вечером засиделись (я приводил в порядок альбомы, она чулки штопала) далеко за полночь и, ложась спать, забыли поздравить друг друга с Новым годом. Пропал праздник! (Разгром Дома печати за то, что Нелидов прочитал свое: «пропал фельетон»). <На полях:> Сгет: Имеется в кассе: 1081.81 1741.85 2823.66 получено от Гиз'а 495 3318.66 31го/ХН взял 200руб., из них отдал Григорьеву 140р. (100 долг, 40 гаю — фунт) и Павловне 20руб. Павловне 20 р. Павловне 130 р. За разборкой альбома. Разобрав, устроив свои фото, я сказал Павловне: — Если уцелеют мои снимки до тех пор, когда у людей начнется жизнь «для себя», то мои фото издадут и все будут удивляться, сколько у этого художника в душе было радости и любви к жизни. Да, вот если бы все люди бросили подсиживать друг друга и стали заниматься тем, что каждый из них любит, для чего каждый рожден, — что бы это было! — Нельзя, — ответила Павловна, — только редчайшие люди способны заниматься тем, что хорошо. Людей надо подгонять. — Да, вероятно... — сказал я и, вспомнив сегодняшний рассказ Григорьева, передал его Павловне. Он мне расска зывал, что иногда, возвращаясь в поезде из Москвы, он открывает глаза и видит вокруг себя, какие-то существа сидят очень жуткие, достают из грязных мешков что-то, кладут это в рот немытыми руками, жуют и через жов говорят о том, где это для жова можно достать, где что выдают, спорят об этом, иные ругаются, иные так сцепятся, что забывают класть в рот кусок... Вот тогда является соблазн, — что это не люди... — Понимаешь? — сказал я. — Он боится за себя, что и он такой же, но гордость отделяет себя от них, гордость... — Это не гордость, — ответила Павловна, — это жалость. В эту ночь, как бывает, отчетливо пронеслись в моей голове оба моих путешествия, в Свердловск и во Владивосток, все до точности вспомнилось и ни на чем сердце (родственное внимание) не задержалось: везде спех, суета, страх, стон, злоба; через толщу вверженных в бедствие людей невозможно было, как раньше, пробиться к природе, загореться там любовью, как раньше, и с родственным вниманием вновь посмотреть на людей. Вот, кажется, тут-то, именно в эту точку моего обычного счастья художника и направлено почему-то ядовитое жало. Я чувствую безошибочно, что именно в той самой точке встречи своего луча с лучом другого человека, отчего являлось со-радо-вание, теперь заложен на тебя капкан или стрихнин... а то еще очень страшно думать, что потребность в со-радова-нии и совсем не вернется и что лучей уже и нет никаких, а только сам привык искать это и пишешь, и уже и вовсе нет того, кому хочется сказать, и не будет. Вот дадут в Москве комнату, пойду я к вождям РАППа и всякого рода МАППа и [пойму] и раскрою тайники их душ, вникну в те родники их тайных лучших желаний, из которых потом что-нибудь хорошее, новое сложится. Я искренно отрешусь от себя, выброшу весь балласт свой, чтобы подняться до них и почувствовать ту великую сущность, ради которой теперь родной сын колет своего родного отца. Я переживу там в Москве эту тему жизни столь непонятную и странную всему христианскому и дохристианскому, всему культурному миру... Единственное, что теперь остается на радостную память, это одержанные победы, и, по-видимому, этот мотив борьбы и сделается тем основанием, на котором процветет потом наше время, если ему суждено процвести. Люди с толку сбиты, но, конечно, постоянно стремятся возвратиться к этому же толку, и оттуда опять их сшибают, отчего является страх и раздвоенность: рад бы туда, а нельзя... Как будто это я напрасно жалуюсь и приписываю времени отсутствие людей в моих последних путешествиях: если вспомнить старые путешествия, то ведь в них каких-нибудь особенных людей не встретил. О «пропал фельетон» — раздражение коммунистов понятно, потому что буржуазным фельетоном дразнить коммуниста это все равно, что красным дразнить быка... или, напр., меня дразнить Пильняком. 2 Января. Полонский только что сказал в РАППе, что он перестроился, что связь с попутчиками считает грехом — «грешен, грешен!» — говорил он — и вот теперь его перестроили извне (памятуя: «не всякий глаголящий Господи» и проч.): выгнали из «Нового мира». И в общем верно, так и следует, для того времени он был хорош, теперь другое... Мне все так понимается, что самый ход времени, его ускорение в ритме есть совокупность всех мировых условий, и только флюгер может быть вполне с ним согласован... И очень возможно, что разная политико-литературная мелкота, бездарная, беспринципная именно и существует, чтобы [чуять] вперед и, как флюгер, сигнализировать перемену. Какой-нибудь Брик... И наоборот, чуть что-нибудь свое — и отстал, и если отстал, тут уже не уверяй, что перестроился и что грешен, конечно, пропал. Ни на какой стройке, будь они самые грандиозные, ни от какой цифры нельзя получить уверенность в правоте большевицкого дела и даже вовсе понять значительность самого факта (из-за легиона мелочей, вихря пыли танцующей мелкоты), если только не чувствовать универсальный ход времени (для этого некоторым надо прямо видеть, что делается за границей). Мало-помалу легенда о нашей революции за границей на почве их кризиса растет и крепнет, чтобы в конце концов слиться с нашей государственной легендой и ликвидировать то, что мы считали «жизнью» с ее почти что вечными биологическими и культурными устоями. Бывало, после работы приду, лягу и как убитый! Теперь лягу и не сплю, время провожаю, в голове мечта. Вскину разум свой — и так понимаю: не везде же так жизнь, как у нас, во всем-то мире... Вот бы на этом успокоиться и уснуть, но потому что ведь если это просто наша болезнь, то придет здоровье и болезнь пройдет. Но если — думаешь — бы там было здоровье, то почему же они допускают такую чуму и даже отдают нам сюда на постройку крепости против самих себя машины, оружие и лучших своих мастеров. Значит, не могут согласиться между собой, и время у них, как и у нас, само идет, разделяя людей, обрекая всех их на бессилие... Так отказывается разум понять и опять мечта и вопрос: «Кто нас ведет по черному пути?» Вот как больно станет, схватишься за сердце, воскликнешь по старой привычке: Господи, Господи! и тут петух предрассветный закричит. Вот так и ночь пройдет вся в мечте. <На полях:> Но понимать эту ликвидацию надо приблизительно по такому примеру: вот я, известный Михаил Пришвин — не какой-нибудь блудник Пильняк — взял бы и стал писать безымянно; ведь для истинно культурного мира я бы остался в писании своем такою же лигностью, как был, и только ликвидировал бы внешнюю свою обологку, назовем ее в противоположность лигности индивидуальностью. По этому примеру надо и все понять: если ликвидируется поп, то темярге безымянно действует священник, убивают отца как физигескую слугай-ность, гтобы истинный отец невидимо вступил в свои обязанности, изживают себя в обманном приспособлении к Христу, разбивают этот фетиш и освобождают безымянного истинного Христа... И очень возможно, что спор наш о массе и личности путается только потому, что личность подменяется индивидуальностью. 4 Января. В предрассветный час вышел на двор с собаками и очень обрадовался звездам после стольких дней серой «сиротской» зимы. Пока собаки мочились, я так разговаривал со звездами. — Сколько заветного моего вы помогли мне высказать! Теперь неужели же перед новой встающей правдой окажется, что все было неверно? Нет, все останется в глубине душ, но говорить об этом долго не будут. Как странно, что в двадцать-двадцать пять лет я вполне лично мечтал о мировой катастрофе и находил в этой мечте всего себя, теперь в катастрофе почти нет никаких сомнений, и, тем не менее, очень мало в ней радости. Да, да! вот именно теперь так и понимают «мещанство»: что-то вроде антропоморфизма, вмешивание лично-интимного «гуманного» и т. п. в государственные планы. Это правда, но ведь и обратно есть правда, пока не имеющая своего ходячего названия: это претензия государства стереть все личное. Вечером собрание бригады. Вот как забили мою голову, перестаю понимать... Ведь и так можно представить, что нас трогать никто не хотел и все долги между тем взяли с нас с огромной лихвой: что им машины (чугун), если за них взяли с нас все сырье. Лошадь купили на корм собакам за 15 руб. шести лет, а Марья Павловна говорит, что у них по 7 руб. продают (кормить нечем). 7Января. Рождество. Генералы обманули. Лева опять закрутил, вероятно. Петя впился в звероводство. Ежедневно пишу прошения о комнате в Москве и мало-помалу сам в это вверился, что без комнаты — пропадешь. Мучительно и воистину «смертельно» тоскую. Думаю о лошади, которую мы купили за 15 р. на зарез для корма собак, лошадь молодая, здоровая, всего ей 6 лет. Марья Павловна говорит, что 15 р. дорого, у них по 7 руб. Вот явление, кажется, одно, а если взять меня и Максима Горького, то получится два разных толкования, его оптимистическое, мое пессимистическое. Он скажет, что это индустриальный прогресс, что это трактор выбросил лошадь на съедение собакам, и социальный прогресс: ведь это разоренные единоличники бросают хозяйство, лошадь и бегут в производство. Мне же думается по-иному, пусть прогресс, но... прогресс бывает разный, хороший хозяйственный прогресс не допустит такого безобразия, лошадь хоть есть можно, а чугун не лизнешь. Впрочем, если смотреть, что все это война, то, конечно, лошадям — мор. Петя говорит, что они в общежитии встают мокрые от сырости, что едят суп-брандахлыст и пшенную кашу, но что «жить можно и учатся все с великой страстью». Да, вот это надо непременно иметь в виду при суде над современностью, надо свои привычки совершенно отбросить... Только все эти студенты забиты до того «нагрузкой», что кроме специальности ничего не узнают. Впрочем, «диалектика» и «материализм» заменяют им все. Однако и тут не надо думать, [что] они верят, ведь верить-то некогда. Является даже и такая мысль о «вообще»: есть ли такие верящие люди в марксизм и ленинизм, что кто-нибудь, оставшись сам с собой, сказал: верю и действую и даже знаю... нет! но приходит другой, и, опасаясь его, он действует как бы по личной вере. Да, лично-то нет вовсе людей (как в «Кащеевой цепи»: героя нет — заяц герой). Личность состоит в согласованности с заданиями ... но где очаг, горнило, где рождаются директивы? Хотя бы в литературе (ну, вот, напр., «Венька» берет перевес и придумывает, однако Венька мальчишка, не из себя же он берет). Кто их гонит? Приходится признать, что существует мировая равнодействующая разных сил, которая на каждую личность — как императив. Алекс. Н. Толстой — вот уже год хлопочет о разрешении ему съездить за границу, чтобы сладить делишки с валютой (переводы). Случилось, Горький устраивал у себя вечер и позвал Толстого. А на вечере этом был Сталин. Алеша, известно, когда ему надо, может быть приписка: хитрым> очаровательным. Сталину до того понравилась его болтовня, что он отозвал его будто бы в сторону и спросил, не надо ли ему чего-нибудь... Было как в сказке, ведь можно было полцарства просить. Но Алеша сумел, как в сказке, попросить только колбасы... И поехал за границу. (По этому поводу приходит следующее: у одного мудреца были два сына, блаженный Мишук и хитрец Алеша. Пережив большую жизнь, блаженный Мишук добыл себе опытный ум и стал таким же мудрецом, как отец, но Алеша хитрец сошел на нет...) У Горького. N. написал книжку и получил приглашение к Горькому. В приемной человек 20 народу. У секретаря Крючкова три телефона. Беспрерывно звонят, и секретарь с разным лицом отвечает, как будто на три телефона — в нем три лица. Беспрерывно приходят пакеты с надписью: «секретно», «секретно — спешно». Повестка Творческое бюро Получил повестку — на клочке [клетчатой] бумаги плохая машинопись: «"Творческое бюро" делает смотр очеркистам Союза. Что вы написали в 31-м году? Явка обязательна». А ведь очень возможно, что это «творческое бюро» явилось следствием книги моей о творчестве «Журавлиная родина». Вольфила. Читаю о Блоке у Белого... Ужасно стыдно смотреть на самого себя: пришел талантливый зверь и через талант соприкасается с идеями и по-своему обживает эти идеи, и через это его тоже за человека принимают, сажают за стол, и оттого он чувствует себя хорошо и даже пишет об этом, что был там-то и слушал, что [люди] гово рили там. Талант + романтизм, т. е. личная утонченность. Нехватка в идеях возмещается чувственностью... Но, вероятно, все сводится к чему-то одному, иначе как могли мы быть вместе. Подумать. Миша растет на руках, еще ничего не говорит, рожицы делает такие уморительные, что все равно как и говорит. Через все это начинаю понимать, что многие люди просто лишены самого чувства понимания ребенка... Это совсем особенное чувство. Так есть чувство охотника (воля), оно может и не быть у другого, и чувство романтика или мистика... <Наполях:> ритм неповторимость и гувство ребенка Революция движется линейно, события и лица проходят в это время без ритма, а время общей жизни мира (солнце всходит и заходит) идет ритмически: сколько раз солнце взойдет и закатится, пока вырастет и кончится человек. Поэзия есть светлая атмосфера, заря сознания человека. Пусть рушится быт, но ритм жизни и без быта может питать поэзию — конечно, опираясь на то же солнце (всходит и заходит). Но это понимание (мое) не «революционно» — это биологизм — все революционное движется по линии (не по кругу). Ритм движения по кругу с уходом и возвращением... восходом и закатом — здравствуй и прощай, дедушка внуку сказку рассказывает про Ивана Царевича... А то вот предполагается линейный ритм, положим, едем в поезде, и колеса мерно отщелкивают: «по-гуляй-погуляй!» Вот именно, что все является и пропадает без возвращения: усвоили и бросили, как выжатый лимон. И дедушки нет... Движение по линии на луну, теснота внутри <1 нрзб.>: умерших и больных выбрасывают без слез. Личность за шиворот и в чан... Тут тоже стихия. Вспомнить Чемреков. Образы из сектантской поэзии. Родину, мать, отца, друга — все ради движения вперед без возвращения... <На полях:> Солнышко увижу — скажу «здравствуй», и увижу закат, говорю «прощай». Но если я еду в поезде и вижу на полках все тех же самых людей... |
Добавить документ в свой блог или на сайт
