Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 10.98 Mb.
|
Неприятная картина. Но разве и вся-то наша жизнь не похожа на горную цепь, острые вершины которой — мгновения наших побед, а все остальное между вершинами оагеркнуто: гра-фически> выражает собой долгие годы разбора сражений. Опасная охота у нас была [острой] вершиной — [мгновение]. Вот почему, конечно, мы не устаем заниматься до ночи воспоминанием <приписка: [спускаться] в долину> всех подробностей этих нескольких десятков секунд нашей битвы с медведем. Легко можно было заметить, почему тот или другой иначе представляет себе картину: каждому хочется, каждый надеется, именно его пуля была решительной. Мы пробовали рассказывать каждый по отдельному плану, складывать их, вместе обсуждать. Уступая друг другу, мы кое-что выяснили, но только вскрытие зверя могло нам дать верную картину и полную оценку стрельбы. С огромным трудом вывезли зверя из леса, и ночью он прибыл. Утром его втащили в избу, и мы приступили к вскрытию. Я не участвовал в работе, сидел на лавочке с фотографом. <приписка карандашом: Медведь лежал ногами к святому углу, на спине, а передние ноги, как [гигантские] волосатые руки, закинул к печке>. Перед моими глазами были громадные мозолистые ступни зверя, совершенно такие же, как человеческие, дальше брюхо, и в конце передние ноги, закинутые вверх, как гигантские руки. Будь это гигантская человекообразная обезьяна, едва ли бы я стал раздумывать о нашем волосатом предке, обезьянье сходство раздражает и не дает возможности думать. Медведь с занесенными вверх волосатыми руками, каждая из которых одним движением могла бы снять мне череп, давал больше простора воображению: мы тоже были когда-то такими же сильными телом своим, питаясь где кореньями, где медом <приписка: ягодами>, собирая все долго, трудно. А ножик уже начинал свое дело и открывал на шерсти белую полоску подкожного жира. <приписка: Мне оагеркнуто: вспомнилось> представилось время, из эпохи каменного века, когда первобытные люди потрошили убитого мамонта, оагеркнуто: Теперь же> И в свете этой картины как-то особенно жутко представилось наше время: литератор, секретарь охотничьей газеты, бухгалтер и фотограф [на месте] первобытного человека> — Вот бы снять, — сказал я фотографу. — Неприятная картина, — ответил он — и удалился. Скоро открылись белые пальцы ног, и шкура с когтями на них упала: сходство с ногой человека стало поразительным. А когда обнажились руки, то они там были совсем синие от тесноты в них мускулов, и тогда еще больше унизительно я почувствовал в своем теле невозвратимую утрату: так очевидно было, что экспрессная разрушительная пуля в процессе развития жизни была создана за счет силы когда-то гигантского тела нашего предка. При первом взгляде на открытую первую рану в правом боку, ту самую, от которой медведь повернул и [пошел ко] мне с огромным красным пятном, стало очевидным, что мои жаканы были тут ни при чем, они разбились, наверное, о частые елки. Эта рана была от разрыва пистонной экспрессной пули при ударе о ребро. Взрыв разбил три ребра, и осколок кости был найден даже в сердце. Оболочка пули со многими осколками была тоже в сердце, одно легкое было иссечено, как дробинками. И с такой раной зверь бежал еще сорок шагов и мог бы раздробить черепа множеству людей, если бы они вышли с голыми руками. Эта рана Чеха, первая рана, повернула зверя в сторону выстрела и Крестного, и вторая пуля прошла оба легких и <приписка: околосердечную сумку> оагеркнуто: сердца> разорвалась в правом боку, все там размесив до невозможности разобраться. И все-таки зверь бежал и, вероятно, еще несколько шагов был опасен. Но последняя штуцерная пуля попала ему в ухо, оагеркнуто: раздробила> разнесла мозги, и он ткнулся. Вот какая живучесть была у нашего волосатого предка, и как мало этого теперь осталось у нас. И, главное, за это было обидно. Этот гигант, без сомнения, сам налил свои синие мускулы, он сам искал себе овес, коренья, ягоды, мед огромной работой изо дня в день <приписка: малину, по земляничке, по [раскопанной] муравьиной кочке>. А Чех, бухгалтер нашего охотничьего союза, едва ли даже имел понятие о производстве нитропорохов, гремучей ртути, баллистике. Он просто выпросил себе у приятеля два десятка этих пуль, хранившихся у того еще с довоенного времени. Приписка: И тот, кто этим занимался, сидел где-нибудь в лаборатории, в библиотеке, увлеченно [работал, изобретал] понятия не имея, для чего оно все твор[ится], кто будет им пользоваться>. Огромное вскрытое животное даже в избе не [издавало] запах: перед спячкой кишки и желудок его были очищены каким-то [сильным] слабительным и казались даже хорошо промытыми. Это особенно с симпатией обращало внимание на чистоту гигантского тела. Что, может быть, продолжая «разбор сражения» в глубину истории борьбы первобытного человека с пещерным медведем, я был один? На проверку я смотрел на Чеха, тоже смотревшего на медведя, и спросил его, о чем он думает: — Эти синие руки...— сказал он. <Приписка: Чувствую <по этому я догадался>, он то же думает, не умея передать:^ Больше не мог он никак выразить свои домыслы, но я его понимал, он думал о том же самом, о дроблении, ничтожестве своего тела, и он тоже завидовал с грустью и уважением... Слава. Было немного жалко медведя, но и слава хороша! В деревне собрался народ, <Приписка: и началось вокруг медведя оживление... [разглядывали, говорили, поднимали, качали его]. Было похоже на остатки древнего культа, существующего [со времен охоты на медведя с рогатиной]>, принесли рогатину — когда это было! Столько воды утекло с тех пор, когда охотник осмеливался на подъеме всаживать рогатину, что есть голоса в специальной охотни чьей литературе, будто никогда этого не было и все это сказки. Я сам начинал уже задумываться <приписка: под-даваться> над возможностью охоты с рогатиной. Но как сомневаться, если в этом медвежьем углу старик принес к убитому медведю ржавую рогатину и стал показывать нам приемы. Было это, люди были другие, недаром грущу я о синих руках. Нет того человека-гиганта, но медведь тот же самый, и слава отдается маленькому человеку из бухгалтерии со штуцером. Очень дорого было перевозить большого медведя <приписка: бухгалтеру>, но своего я взял и в неупакованном виде привез на ст. Вандыш. Так уже давно не били медведей, что начальник станции, из новых людей, растерялся <приписка: при виде медведя> и схватился за книгу; там он вычитал, что для пересылаемых животных в неупакованном виде требуется ветеринарный надзор. После долгих уговоров <приписка: уверений; загеркнуто: рас-сказов> такого старого медвежатника, как Крестный, что в прежнее время постоянно возили без упаковки во множестве [убитых] медведей. Мне было очень интересно узнать, что каждый медвежатник вез медведя в Москву и к Лоуренсу, начальник согласился, только взял расписку и сам продиктовал ее содержание: «Отправляю медведя в неупакованном виде и принимаю на себя все последствия». Медведь по пути не ожил, и последствий не было, но у меня украли кошелек с квитанцией на медведя. Я очень волновался, опасаясь и в нашем Сергиевском начальнике встретить формалиста и мучиться с медведем, пока он не протухнет. Списав номер квитанции от шкуры другого медведя, пригласив выйти со мной двух своих товарищей, я постучался в комнату ОГПУ. Там никого не было. Начальника не было, помощника, весовщика. Потом увидели мы всех их возле медведя, и с ними еще множество людей. Нарастающая слава разбила все формальности. Меня спрашивали не о квитанции, а как и где был убит медведь. Явился ломовик, медведя понесли на подводу. Десятки школьников бежали за едущим медве дем. Кто-то из знакомых видел в окно, кто-то встретился. К трем часам дня весь город говорил о медведе и стали являться любопытные, охотники, знакомые... <приписка: поздравляли> Через три дня слава, все нарастая, заполнила все уголки... Три года <приписка: живу я на этой улице> туго росла здесь слава моя как писателя. Правда, все знают меня, но почему-то лучше бы не знали. Есть особенные коренные люди, сидят <приписка: часами> на лавочках перед своими домиками и насквозь все проглядывают, их называют коблы. Они знают меня и с ненавистью говорят: «Вот пи-са-тель идет». Иногда молодые огарки и оскалепки остановятся как пораженные и вдруг, выпучив глаза, [скажут] в упор: «Жу-ковс-кий!» Все меня знают на моей улице, но уже на другой я должен давать свой адрес: «рядом с Мел-ковым», а Мелков лошадиный драч. В уезде постоянно нанимаешь лошадь и говоришь: «возле Мелкова». Оагеркнуто: Так было три года, я знаменитый, но еще знаменитей Мелков. И вот сегодня я слышу: — А где тут драч живет? — Другой отвечает: — Рядом с охотником. — А не он это медведя убил? — Он самый.> Я привык бояться своей писательской <приписка: ли-тературной> славы <приписка\ в родной стране она отчуждает и делает иностранцем>. Есть огромная народная толща, где все враждебно этой известности. Потом, есть множество людей, кто глубоко почитает невидимого автора, но в живом виде не переносит и думает: это ненастоящий <приписка: и стремится уколоть и, читая, не верит славе>. И потом, сколько же их теперь развелось, писателей, [разных] журналистов, [поэтов], как узнать среди них настоящего? Всякий разумный человек должен бежать от такой «славы». Но вот я медведя убил, оагеркнуто: и коблы, глядя на меня> оскалепки и огарки почтительно расступаются, коблы между собой говорят, нарочно, чтобы я слышал: — Курица, и то в сердцах бросается, а поди-ка медведь... Вот кто-то спрашивает кобла: — Где тут драч Мелков живет? — Рядом с охотником <приписка: писателем:^ — Это что медведя убил? — Он самый, писатель, известный по всей Московской губернии. <Загеркнуто:> Так три года я со своей писательской известностью был «рядом с Шелковым», но убил одного медведя, и Мелков стал «рядом с писателем». Слава. Жалко немного медведя, но и слава хороша. Вот уж слава так слава! Скажи я теперь, что написать о медведе во много раз трудней, чем убить его, и собери плебисцит, весь народ и все народы СССР, образованные и невежественные, разделятся на две враждебные стороны: исчезающая малая часть согласится с тем, что написать гораздо труднее, а огромная масса на смех подымет всякого, кто вздумает не только отдавать первенство труду писателя, но даже просто поравняет его и скажет: достать трудно в лесу медведя, но трудно и создать его из слов. 27Января. Детское Село. Мечта в рамках плана, все равно что река в берегах: тут спор большой, берег говорит — «удержу», а вода — «размою». Так точно и книга пишется в большом споре твердого плана, «идеи» с потоком жизни, стремящимся размыть предустановленнный твердым разумом план. Не будем же скрываться и на первой странице запишем «идею» Даурии. Все начинается от чувства безысходной тоски при виде всего живого, погибающего напрасно в природе. Это чувство свойственно многим и по-разному сплавлялось в идею: были у нас «Цветочки» Франциска Ассизского, был Руссо, Гёте, было толстовство с его непротивлением, был, наконец, натурализм, механицизм, биологизм и много другого. Но замечательно, — сколько великих начал, а конец наших отношений к природе массового человека непременно то, что мы называем «мещанством». <Приписка:> В. Лихтенштадт. Науг. фил. идеи Гете. Гиз. 1922 (23). 29 Января. Возвратился к себе. (Уехал 20-го и по 28-е пробыл в Детском Селе). Замятин подал через Горького письмо Сталину: «Высшей мерой наказания для писателя является запрещение печататься...» Следуют примеры. Заключение: «Обещаюсь вернуться тотчас после разрешения печататься». Говорят, что Сталин не дочитал письма, сказал «черт с ним!» и разрешил. Микитов говорит, что Замятин по гордости своей должен вернуться. «Лихо одноглазое» — зовут Разумника в обществе О. Форш. Сама же Форшиха похожа на среднюю ведьму. Чумандрин (новый бездарный писатель), вернувшись из Германии, сказал, что там революция будет нескоро: «их свобода разбаловала» (прямо две половинки с К. Леонтьевым). Лаврухин и Чумандрин. Лаврухин умный и талантливый пролетарий, написал хорошую книжку, из него [выводится] писатель, а вместе с тем, как [выведется] писатель, задохнется внутри него Чумандрин. Что же такое Чумандрин? Вот есть средний европеец, который составляет истинно безверную мещанскую чисто одетую Европу. Так есть мещанин от большевиков, выполняющий ныне дело революционной государственности. Это представитель мелкоты завистливой и уверенной в себе совершенно, как европейский мещанин уверен в английских штанах, что они в полоску и т. д. Представитель ком-мещанства, постоянно дробясь и мельчая — чем мельче, тем крепче схватывается частицей за частицу другого мещанина, и так получается безликая сила, подобная чуме. Европейский мещанин страшен самим своим фактом, думаешь: «что же дальше-то будет?» но он непосредственно не страшен писателю, вернее сказать, ему нет никакого дела до большого искусства и мысли. Чумандрин сам писатель совершенно бездарный, совершенно в себе уверенный и диктующий настоящим писателям так же писать, как он сам. Уничтожив все русское искусство, Чумандрин найдет себе жирную почву и на ней разбогатеет, как европейский мещанин, и забудется. Тогда только вновь очнется искусство и понемногу опять кое-где появятся редкие реликтовые цветы его... Мишка Призент — фактотум Демьяна Бедного (как у Шаляпина Исай и т. п.) — вел дневник, в котором запи сывал суждения Демьяна о Сталине. Вот однажды Демьян звонится в «Правду» и дает нагоняй за то, что его не печатают, а оттуда ответ, что вовсе печатать не будут. И тут же пакет от Сталина с выдержками из дневника Бедного. Так совершилось падение Демьяна. Вот слава-то Богу! редко ведь сукины дети достигают такого высокого положения. Говорят, из Кремля чуть-чуть не выперли. В конце концов, становится забавно глядеть, как все непременно падают. Интересно, как кончится Горький, успеет умереть до падения или тоже рухнет. Вот острие: на Красную площадь героем или... и все от того, сумеет ли человек умереть вовремя. Сила его в добрых делах... Шаляпин возвращается... Говорят, Горький уговорил: «надо себя связать с революцией». 31 Января. Продолжается оттепель. Начал Даурию. Вспоминаю рассказы о вожде: как мы потешали вождя и как вождь нас потешал. Баритон Рейзен редко поет в Москве. Вождь позвал его в ложу: «Почему редко поешь в Москве? — Квартиры нет. — Тебе что, в 12 комнат? — Ну, довольно три». Ночью звонят к Рейзену, будят, приглашают квартиру смотреть. Оказалось, квартира в 6 прекрасных комнат с мебелью, и все сделано с такой поспешностью, что в одном из шкафов выселенный буржуй брюки забыл. Рассказ о сыне Щедрина, проживавшего в глубокой бедности в Ленинграде. Он написал Сталину просьбу пенсии, т. к. живет в нищете. Сталин позвал своих людей, велел устроить и завтра в 12 дня доложить. Из Москвы это передали Медведю (нач. ГПУ). Всю ночь искали Щедрина и нашли на рассвете. У него жена молодая. Усадили в авто и повезли в распределитель. Пока Щедрин себе выбирал одежду, жена уже набрала на 2У2тыс. Ряженых богачей даже шофер не узнал. А пока рядили, дома устраивали квартиру: выселили из смежных комнат жильцов, все оклеили, убрали, расставили мебель, столы, на столах всякие яства разложили. И даже книгу о Щедрине положили на стол. «Вот это о вашем батюшке. — Толстая, — ответил сынок, — я толстых книг не читаю». Ведь он совсем дурачок и был несчастьем для отца. <На полях:> Некоторые говорят, гто Ал. Ал. Кроленко (вылитый П. П. Чигиков) приставлен к Разумнику от ГНУ. Мы были у него в гостях. Библиотека: три шкафа — мой дом. Нагало «Война и Мир»: о гем говорят: анекдоты о вожде и цензуре. Мои рассказы о замугенных лошадях и телятах. Всякий разговор возможен в такой гостиной. <На полях:> Груздев Илья Александр. Съездовская 29 кв. 17. Кроленко Ал. Ал., Алянский Самуил Мироновиг (Изд. пис, просп. 25 окт. д. 13). 1 Февраля. После вчерашней страшной бури сегодня тихо и морозно. Вот теперь только начинаю понимать Щедрина («Чужую беду руками разведу»), все понимаю, анализ тоски, стыда и желания уйти, исчезнуть. Хочется выучить и везде повторять: «Нужно, чтобы люди стыдились не только поражений, но и побед и одолений, не только неудач, но и удач; чтобы в случае неудачи они чувствовали на своем лице пощечину, а в случае удачи — две. Только тогда выяснится вполне, что нравственный уровень общества настолько гнил, что пощечина сделалась единственно возможным мерилом для оценки поступков и действий». |
