Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 10.98 Mb.
|
Фотографу выпало великое счастье. Я не видал таких дней весны света под Москвой, как это было на севере. Таежный лес был пронизан золотыми лучами: лазурь, золото, голубые следы рысей, лисиц, зайцев, белок, куропаток, глухарей, тетеревов. Глаза разбегались. И как особенно пахло снегом на солнце! Дорогой назывался след саней в глухом лесу. Сани и без разводов то и дело застревали. Задетые дугой навис шие глыбы снега часто рушились на голову. Фотограф сзади то и дело кричал. Мы останавливались. Он снимал. Каждый раз Крестный ворчал: — Опять представление! Или так: — Ну, опять Станиславский. А лес такой серьезный: ни одной дорожки, ни одной тропинки, и если лыжница, то это очень деловая лыжница и всем нашим возницам известно, кто это, зачем и куда прошел. И вот наша лыжница, все остановились: это след Павла к медведю. Мы встали, скинули тулупы, наладили лыжи. Крестный и Чех достали свои штуцера с экспрессными пулями. Я вынул из футляра свое щегольское бекасиное ружье, и тут сердце мое екнуло: с таким ружьем на медведя, и выстрел мой непременно. А фотограф распоряжается: — Поверните голову к солнцу! Лица не видно, сдвиньте шапку... Крестный шепнул мне: — На него никакого внимания, идите за окладчиком. Сейчас я запрещу говорить. Исчезла красота сияющего лазурью и золотом северного леса. Мысль только о том, чтобы не задеть лыжей мороженые с треском отлетающие как [кости] сучки. Верста показалась за десять верст. Мы перешли тончайший магический круг оклада, внутри его где-то лежал медведь. оагеркнуто: Павел> Окладчик остановился и показал рукой на север, в чащу. Было понятно: там спал медведь, и мы делали новый последний обход на поляну с востока к челу берлоги. Как бы я счастлив был, если бы только возможно было миновать ответственного выстрела и стоять в помощь. Вернулись мучительные минуты гимназических экзаменов, когда, бывало, вынимаешь билет и молишься: «да минует Меня чаша сия». А может быть, я с этими своими птичьими охотами только представлялся охотником? Что если все это было только для литературы, как мы сейчас для фотографии, и сейчас все узнают, что я бумажный охотник? Что если и мое словесное искусство тоже обман... и так вся жизнь обман на обмане? Показалась поляна с редкими тонкими елками. Павел остановился и показал... Все кончено: он показал. Если сейчас выскочит зверь и уйдет, я плачу за берлогу. Он отходит назад. Крестный обгоняет меня и зовет. Чех справа. Впереди группа елочек, за ними виднеется выворотень, под ним в сугробе дырка величиною в оагеркнуто: луну> месяц или блин, совершенно правильная, темная и, кажется, рыжая; понимаю во всем ужасном значении блин: это чело. Мы ближе и ближе. Ружье наизготовке. Не отмерзли бы пальцы. В двадцати шагах короткое совещание шепотом: Чех идет вправо в обход берлоги, на случай если у медведя есть выход назад, Крестный становится влево защитником, если я промахнусь <приписка: зверь будет не сразу убит и полезет в драку>. Я остаюсь на месте один против чела. Лыжи должны быть оставлены. Я погружаюсь выше пояса в снег, чело исчезает. Барахтаюсь без помощи, не знаю, что делать, ничего не видно, некого спросить, теперь только самому догадаться, но если я в этом не могу. В книгах нигде нет о [преодолении] снега. А Крестный как-то устроился влево от меня высоко и шепотом велит мне продвигаться к челу. Я лезу, шаг, два, три... Оглядываюсь влево. Там шепчет: «до елочек». Как до елочек, но ведь они же против самой берлоги в семи-восьми шагах! Я слушаюсь и лезу. Там я уминаю снег под собой, выходит ступенька, потом другая, третья. Кто меня научил? Я утвердился и наконец вижу чело. Что там делалось сзади, я не слыхал, я совсем забыл о фотографе, о его лестнице. Я вижу чело и через него рыжую стенку выворотня. Боюсь карабкаться выше и вдруг провалиться, а Крестному наверно видно и ниже... Чех растерялся и не понимает задачи беречь зад берлоги. Крестный покрылся белыми и красными пятнами, машет, шепчет, говорит. Чех подается. Чех подается и вот... Как это ясно теперь мне, что вся ужасная борьба в себе самом свободного гордого человека с трусом необходима, и без этого к человеку нет интереса и вкуса. В этом все: трус — необходимая сила творческого сознания. А потом вдруг черта, за которой нет борьбы, и это уже больше не я в своей сложности, а механизм, работающий с такой же точностью, как стальная пружина в часах. Такою чертой для [меня] было ясное слово Крестного: — Лезет! Я не видел, но знал, и все кончилось. Что-то зашевелилось на рыжем: нос, уши? Я ждал, и мушка стояла на этом уверенная, неколебимая. Стало показываться и нарастать медлительно, верно и неизбежно, уши такие, как в зоопарке, и линия шерсти между ушами, а мне нужна линия между глазами, и до этого, если все так будет расти, нескоро, как все равно если смотреть на восход луны и метиться мушкой... Неужели всему этому огромному времени мерой была наша секунда? В обыкновенном мире между тем совершались обыкновенные мелкие события, только я на своей высоте не придавал им никакого значения. Откуда-то сзади меня с высоты, верхоты с <приписка: невидной мне> лестницы послышался голос фотографа Крестному: — Станьте немного левее. — Поди к... оагеркнуто: черту>, — ответил отчетливо голос Крестного. <Приписка:> Скажу «к герту», но это было гораздо хуже и совершенно невозможно в устах хорошо воспитанного Крестного. В это время показалась желанная линия между глазами, совершенно такая же, как в зоопарке, сердце мое остановилось от задержки дыхания, весь ум, вся душа моя перешла в указательный палец, и он сам сделал, как тигр, свое роковое движение. Вероятно, это было в момент, когда медведь, развертываясь медленно от спячки, устанавливается для своего прыжка из берлоги. Он вдруг показался весь с лапами и брюхом, запрокинулся назад и уехал в берлогу. Все кончилось, и <приписка: зима>, вдруг процвело. Открылся солнечный радостный мир. Медведя выволакивают, он <приписка карандашом: не очень> небольшой, но все равно. Крестный обнимает меня и поздравляет с первой берлогой. Он просит прощения у фотографа. Чех поздравляет, такой славный малый, так он сияет от радости. Фотограф нас расстанавливает, фотограф приказывает наклониться, сделать шаг вперед, шаг назад, повернуться к солнцу, к тени, улыбнуться. Мы во всем подчиняемся радостно и добродушно. Ведь он же все-таки не убежал, и в <приписка: значении> лестницы мы, конечно, ошиблись. Фотограф мнет нас как воск, выжимает как из губки наше вино. И вот, кажется, все. Он хочет снять берлогу отдельно и просит срубить перед ней дерево. Нет, мы не дадим. С нами делай что хочешь, но дерево рубить мы не дадим. И как дать! Быть может, именно из-за этой группы елочек медведь и выбрал себе лежку под этим выворот-нем. И не эти ли самые елочки маячили мне, когда я в глубоком снегу продвигался к челу, и говорили: быть или не быть охотником? Вторая берлога. «Разбор сражения» с первым медведем у нас продолжался до тех пор, пока мы не уснули. И что было совсем удивительно и ново: после дня, проведенного на морозе, в волнении, вовсе не захотелось, как обыкновенно, выпить. <Загеркнуто: и так было понятно> Так открывалось во всей очевидности происхождение выпивки как потребности иллюзии в жизни, не удовлетворяющей всего человека. Перед сном окладчик потребовал от нас раннего вставания и лишней подводы, это значило, что ехать за этим медведем далеко, а отдельная подвода необходима, приписка: ...для чего?> Не надо бы спрашивать. Павлу пришлось неохотно сказать: «для медведя», потому что медведь непременно большой. Мы не очень этому верили, имея в виду, сколько, согласившись на расплату по весу, окладчик прогадал: вместо шестидесяти рублей за берлогу он получил только по 9 р. за 4 пуда медведя. И потом, сколько еще вероятности было подшуметь лежащего открыто медведя... Весело мне было встать спозаранку и будить товарищей, ведь сегодня я ответственности не несу, я почти только свидетель. Так и сказал я, поддразнивая Чеха: — Как приятно отделаться, посмотрим и мы на вас, молодой человек! На эти слова наш Крестный улыбнулся. Он был десятки раз на берлогах, и ни разу одно не было похоже на другое. И как ни рассчитывай, ответственная роль часто достается последнему. Были такие слова, я запомнил их хорошо, но когда мы приехали оагеркнуто: к лыжнице> на место и стали заряжать ружья, все слетело. Девяностолетний старик, помню, впервые взялся по моей просьбе за перо, чтобы описать свою жизнь, и писал он совершенно как оагеркнуто: юноша; приписка: маленький> ребенок. Так и на неведомой [тропе] медвежьей охоты, признаюсь, чисто юношеские чувства были во мне. Я представлял себе, что Чех, такой же неопытный, как и я, не сумеет нанести медведю убойную, поражающую рану. Огромный медведь сбрасывает охотника в глубину снега. Я быстро подхожу и всаживаю медведю два жакана между глазами. Невредимый Чех вылезает из-под медведя... Так вот, моя роль — ни в каком случае не стрелять и беречь заряды для трагического случая. Мы теперь идем на лыжах в новом порядке: впереди окладчик, за ним Чех, хозяин берлоги, потом Крестный, за мною сын Павла несет лестницу для фотографа. В этот раз нам идти далеко, целых два километра. Сегодня я, не стесненный обязанностью, свободно и радостно все наблюдаю. Сколько громадных выворотней, целые стены! Солнце и оагеркнуто: лазурь>, как вчера. На самой высоте мачтовых елей обыкновенные шишки теперь в лучах, как золотые шары на лазурной эмали. Редко <приписка: но было> птичка сядет на верхний палец мачтовой ели. А следы в этой таежной глуши только рысьи... Окладчик сделал знак остановиться. Что-то случилось. Лицо его встревожено. Не ушел ли медведь? Мы стоим, он исчезает и возвращается. Еще продвигаемся, и опять он делает знак и опять исчезает. <Загеркнуто: Крестный шепчет> От одного к другому, дошло и до меня: окладчик круг потерял. Мы так и поняли: поземок замел его чирка нья пальцами по снегу, и теперь он не может найти среди ложных кругов свой настоящий. Мы были спокойны. Ружья замкнуты предохранителями. Но мы ошибались. Мы были в кругу. Окладчик не круг потерял, а берлогу. Почему он нам не сказал? Если бы мы знали, все бы пошло по-другому... Из частого ельника мы продвинулись к полянке. Павел вышел из густоты, за ним вышел из густоты Чех, Крестный вышел, я поравнялся с крайнею елкой, довольно большой, <приписка: краешком глаза видел я возле себя с правой руки выворотень> сделал еще один шаг к поляне, и за мною сделал шаг мальчик с лестницей. На поляне было сухое дерево, очень толстое, желтое, с обломанной вершиной. Последняя мысль у меня была <приписка: в моем обыкновенном состоянии перед новым>: «как же по такому признаку, огромному сухому дереву, Павел не может узнать своего круга?» И в тот самый момент Павел узнал и сделал знак остановиться. Мы все ошиблись, мы думали, Павел узнал свой круг, а он берлогу узнал и показал на меня. Как он мог сделать такую большую ошибку — остановить нас? Как мог он не знать, что при остановке медведь непременно поднимется. Но я видел возле себя только мальчика с лестницей, и за мальчиком были и возчики. Как они увязались, как мы их просмотрели. Возможно, Павел видел и не рассчитывал, что медведь пропустит мимо себя так много людей. А может быть, просто сам растерялся и остановился, ведь его дело только показать, и он показал... Ружье висело у меня на плече, замкнутое предохранителем. Я услышал сзади себя тревожный шепот мальчика: Дяденька, дяденька! И оглянулся. Мы потом смерили: тот выворотень был ровно в трех шагах от меня. Я услышал рев под собой: два раза. Сбросился с лыж и утонул. Но ружье мгновенно само собой стало к плечу. А там, в трех шагах показалось и стало расти. У меня очень отчетливо в голове: «совершается то же самое, что и вчера, действуй совершенно так же, как и вчера». И опять началось это оагеркнуто: долгое> медлен ное время, как и вчера: нарастает, нарастает. Вот и знакомая полоска между ушами, вот она становится шире, шире, сейчас скоро покажутся глаза и тогда, конечно, прекрасно выйдет, как и вчера: мушка моя опять на стальном пьедестале, ум и вся сила собрались в указательнохМ пальце. И вдруг все переменяется. Полоска лба становится все уже, уже, показывается точка носа, уходит тоже назад, и обнажается горло. Но я не знаю, могу ли я в горло стрелять. Я не знаю, а надо. Мушка моя разделяет горло напополам. Вот это верно, а дальше неверная решимость: что будет, то будет. И указательный палец делает свой тигровый прыжок. Разбор сражения. Мне казалось, все происходило на большом пространстве, стрелки были далеко от меня, но потом с точностью, проверяя друг друга, установили, что стрелки были от меня Крестный — в четырех шагах, Чех от него — в шести или семи. Почему же Крестный не выстрелил, когда медведь поднимался почти вплотную возле меня? Он же знал лучше всех, что через широкую шею нельзя угадать позвонок и что, если бы и угадать, жакан из двадцатки может и не разрушить позвоночник, что одно только конвульсивное движение лапой смертельно раненного огромного зверя довольно, чтобы снести мне череп. Гибель моя была неизбежна, и Крестный не выстрелил. Открывается самое удивительное: относительность времени. Оказывалось из расспроса моего мальчика, он <загеркнуто: увидел> заметил медведя по движению лапы под выворотнем: одна лапа, прикрывавшая в спячке глаза медведя, стала медленно отодвигаться, и тут он сказал свое: «Дяденька, дяденька!» И потом все это: как он лез из берлоги, рычал, вырос больше меня, утонувшего в снегу, обнажил свое горло, и последовательный ряд моих действительных мыслей вплоть до нажима указательного пальца на спуск заняло только время, необходимое Крестному, чтобы обернуться на рев. Чех все видел, но прямо за медведем стоял народ, и мелькнувшее смущение не дало ему времени выстрелить. И потом, как же немного нужно времени, чтобы подвинуть предохранитель. Но когда при нажиме на спуск выстрела не последовало и я на мгновенье отвел глаза с медведя на предохранитель и подвинул его <приписка: и вновь стал целиться>, огромный широкий зад зверя, удаляясь, мелькал в частом ельнике. Я наудачу в густ[оту] послал два жакана. В частом месте, очевидно, был какой-то промежуток, видимый Чеху, он успел туда послать две свои пули из штуцера. И вдруг после того зверь круто повернул из густ[оты]... к поляне в сторону выстрела. Он показался мне на повороте с огромной красной раной в левом боку и шел не скачками, а рысью. Крестному этого не было видно, я успел ему крикнуть: «Стреляйте, завертывает!» Он мгновенно продвинулся, увидел и выстрелил. Зверь опять круто повернулся в сторону выстрела, обнажил голову для Чеха, тот выстрелил в голову, и оагеркнуто: огромный бурый> медведь ткнулся огромным неподвижным темно-бурым пятном <приписка: остался лежать> на белом снегу. И все это было от самого начала и до конца, кто поверит? в одну долю минуты. <На полях:> Павел белый — конец Мы все смотрели друг на друга <приписка: каждый> внутри очень спокойные и с удивлением говорили: у вас лицо совсем белое. Было так странно это слышать приписка: про себя>, когда внутри было все так спокойно и начинался праздник победы и каждый надеялся, что именно его пуля была решительной. Но почему же это снежное спокойствие духа от самого момента смертельной опасности вызвало каким-то особенным тоном своим воспоминание, когда голова моя <приписка: однажды> уже свесилась с острова жизни... Павел, мы все заметили, сделался таким же белым, как и мы. Было странно это. Он же не делал различия между жаканом из легкой двадцатки и [пистонной] разрушительной экспрессной пулей из штуцера, а с медведем постоянно встречался в лесу. Я догадываюсь, Павел побелел потому, что если бы медведь был упущен, вина легла бы на него, и это [было] двенадцать с половиной пудов, по девять рублей, — сто двенадцать рублей пятьдесят копеек, поди-ка найди их. <приписка: в этой тяжелой <1 нрзб.> жизни Павлу тоже очень хотелось жить, как и нам> |
