Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.45 Mb.
|
| Наш современник! К этому можно добавить только одно разъяснение, против которого не стал бы возражать и Эвальд Васильевич. Личность – это всегда индивидуальность, но индивидуальность не обязательно личность. Папиллярные узоры на подушечках моих пальцев абсолютно неповторимы, уникальны. Этим я отличаюсь от всех кто был, кто есть и кто будет (quae sint, quae fuerint, quae mox future trahantur – Вергилий, «Георгики»). Но это не делает меня личностью. То, что выделяет нас из ряда подобных, чем мы отличаемся от других – это, строго говоря, атрибут не личности, а особи. Отличиться умеет и павлин, распустивший свой умопомрачительный хвост, и индюк, развесивший свои роскошные сопли. Кто хочет выделиться и отличиться, может укрепить в носовой перегородке большое металлическое кольцо и будет пользоваться успехом, если никто не догадался сделать это раньше. А если догадался, то можно заменить это кольцо золотым, повторить будет уже труднее, но если украсить это кольцо каким-нибудь уникальным алмазом, который во всем свете один и уже укреплен в короне монарха, то такая индивидуальность будет наверняка неповторимой: сделает ли она особь личностью? Личностью делает не то, что отличает, не различие само по себе, а различие посредством тождества, «то самое» всеобщее, родовое, выраженное «так точно, так вполне точно», как это сделала в своем танце Наташа Ростова. 3. НЕРАЗДЕЛЬНЫЕ ЧАСТИ УМА. В своей первой книге («Детство, отрочество, юность») Л.Н.Толстой писал: «Мне кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии по тому же пути, по которому он развивался и в целых поколениях, что мысли, служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их прежде, чем знал о существовании философских теорий. Мысли эти представлялись моему уму с такой ясностью и поразительностью, что я даже старался применить их к жизни, воображая, что я первый открываю такие великие и полезные истины».5 «Нераздельные части ума»»… Вот об этом, об уме и его нераздельных частях – все творчество Э.В.Ильенкова. «Ум» для него – это не только «интеллект», т.е. юркий холощеный рассудок, упражняющийся в оценках и «дискурсах», как шеннова мышь в лабиринте. «Ум» для него – это то, что делает человека разумным в нераздельности его чувственности, интеллекта, воли, эмоций. Именно поэтому так широк был диапазон его творческих интересов: от логики и истории философии до эстетики, психологии, педагогики. И в каждую из этих областей он внес значительный, во многом еще не оцененный вклад – будь то теоретическое обоснование уникального эксперимента по формированию психики слепоглухонемых детей, педагогика развивающего обучения, исследование природы творческого воображения и т.д. Все это разнообразие интересов связывается в живое единство формулой нераздельности истины, добра и красоты, которые составляют три ипостаси «человека разумного», три лика высшей творческой способности человека – мышления (слово, которое он, как и слово «логика», нередко предпочитал писать с большой буквы). В этом отношении очень показательны его посмертно опубликованные заметки о творчестве Р.Вагнера, в котором он, как и Бернард Шоу, видел музыкально претворенную философскую критику товарно-капиталистического строя жизни, параллельную критике Маркса.6 А вообразить, что «я первый открываю великие истины» – это как раз ведущая идея ильенковской педагогики. Поставь себя перед той же проблемой, перед какой стоял и Архимед, и реши ее сам, открой именно сам и именно словно впервые. Тебе тысячекратно легче – поможет и умный учитель, и умный учебник. Учительство и ученичество – это единое, «совместно-разделенное действие»: учитель учит, ученик учит-ся, учит себя сам (хороший учитель тоже). Есть вопросы, явятся и ответы, но добытые собственным умом и трудом. И не спеши заглядывать в «решебник». И учится ученик не физике и математике, не истории и географии. – Он учится мыслить, т.е. выращивает ту самую способность, которая родила и физику и математику. «Школа должна учить мыслить» - так и озаглавлена серия работ-выступлений Ильенкова в разные годы по этой проблеме. Э. Ильенков любил повторять: открой в самом себе Пушкина, Рафаэля, Достоевского. Фантастика? – Нисколько. Различие лишь в степени развития той же способности. Пушкиным вероятнее всего не станешь, но и болваном уже не останешься. Очутись в ситуации, подобной той, в которой оказался Раскольников, или хотя бы вообрази это. Как поступишь? Не потянется ли рука к «учебнику» Достоевского? Предмет художника не холст и краски, слова и звуки, и формирует он не только образ Богоматери или просто Матери всех времен и народов. Его «предмет» - мы сами. Он воспитывает наш глаз, способный видеть, а не просто глазеть, наше ухо, способное по человечески слышать, наш разум, наши эмоции – формирует в нас Человека. «Умные вещи», сделанные человеком и для человека – это не просто вещи. Это наши «родовые» способности, опредмеченные, овеществленные в вещах и ставшие тем самым общедоступными и общезначимыми «учебниками» - «чувственно развернутая» перед нами человеческая психология, как писал Маркс. Формируй, воспитывай себя на высших образцах, учись у Мастера! И еще о еще более важном, что нашел в самом себе мальчик Толстой. Дело даже не в том, что индивидуальное развитие ума и чувства повторяет нежданно-негаданно основные этапы творческой истории Ума человечества, что онтогенез – это сокращенный и свернутый филогенез. Что из этого? – скажут нам. Занятная аналогия давно известного биогенетического закона? Нет. Не только в этом дело. Дело не в том, как это происходит в природной и духовной истории, а в том, что происходит. И в живой природе, и в истории культуры, и в индивидуальном развитии. Тут не просто «эволюция» и новое не просто другое. Каждый новый шаг – это ступенька в восхождении, это всегда победа жизни и поражение смерти, тлена, распада, разрушения, хаоса. Хрупкий зеленый росток пробивает асфальт, расщепляет камень. Каждое мгновение враждебная среда норовит растоптать, уничтожить живое. Разотрите крохотную гидру в порошок – из каждой частички вновь образуется целая особь. Камчатский лосось, преодолевая тысячи километров и тысячи препятствий, возвращается к истокам родной реки, чтобы отметать икру и погибнуть, снабдив будущую молодь протеинами своего тела – «смертию смерть поправ». «Огонь живет воды смертью», «душа живет смертью огня». «Жить смертью» - вот главная формула прадедушки диалектики, Гераклита, еще в древности окрещенного античными дураками «Темным». А у Державина о Боге: «Конец с началом сопрягаешь и смертию живот даришь». Именно восхождение. Жизнь ежеминутно спорит с абсолютным, сверхавторитетным вторым законом термодинамики, пророчащим победу энтропии – тепловую смерть Вселенной: все виды энергии превратятся в тепло, все разности температурных потенциалов уравняются (теплота перейдет от более нагретого тела к менее нагретому), уравновесятся, энтропия отпразднует победу. «Все в землю ляжем, все прахом будет». А жизнь, крохотная щепка, все еще лезет в гору, вопреки вселенскому потоку, уносящему каждый миг «частицу бытия». Лежать легче, чем сидеть, сидеть легче, чем стоять, стоять легче, чем лететь, «как пух от уст Эола», вопреки закону всемирного тяготения. Быть человеком трудно, очень трудно, особенно в условиях всеобщего оскотинивания. Ведь «быть» - это всегда вопреки – распаду, тлению, забвению. Вчитаемся, вдумаемся в хорошо известные строки Пушкина. Два чувства дивно близки нам, В них обретает сердце пищу – Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. На них основано от века По воле Бога самого Самостоянье человека, Залог величия его. Так о чем это? Разве о пепелищах и гробах? (Так ведь иные и читали). Поразительная ясность мысли и снайперская точность слова: величие и самостоянье. Так не об исчезновении бытия в прошлом, не о ностальгии по прекрасному минувшему и не о консервации его в пантеоне нашей памяти, не о реке забвения речь. Речь о возрастании меры «бытия», о самостоянье. То, что было, не исчезло, оно есть, оно – память, оно стало нашей памятью. Оно с нами и в нас. Вот без этого «бытия в нас», победившего небытие, исчезновение, и нас тоже нет, нет бытия, а есть только «бывание». Бытие всегда вопреки. Так не о том, что было, а о том, что не убыло, о той частице бытия, что в нашей памяти не только сохраняется, не о том, что «пребывает», а о том, что прибывает, разрастается, наматывает на себя новые слои, расширяя фундамент самостоянья. В человеке – то же самое, что и в природе. Только генетическая память, накапливаясь и наращиваясь в миллиардах живых существ, обеспечивает самостоянье и вида и рода. Это наследственность, наследование. Та самая свеча. О том же и «Памятник»: «Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит». А это о природе человеческой памяти, о самом ее механизме: в заветной лире. Память не главным образом «в душе», но и не в генах. Ильенков не уставал воевать с «генетическим детерминизмом». Память - в жизни, в нашем реальном творческом бытии. Так и передается детям завет отцов. Не о том, чтобы не забывали, - на стойкость «памяти души» поэт и не рассчитывает, рано или поздно «душа» все равно забудет, а о том, чтобы умножали наследство. Рассчитывает не на стойкость Мнемозины, а на наше бытие, на саму нашу жизнь: «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Помните или не помните вы обо мне – воля ваша. Но, говоря на языке поэзии, созданном мною, вы воскресите меня, вспомните обо мне другой памятью, от воли вашей уже и не зависящей. Вот почему памятник у Пушкина нерукотворный. Ему «наплевать на бронзы многопудье», ему «наплевать на мраморную слизь» мемориального Александрийского столпа! И он не просто стоит – возносится главою непокорной, возносится потому, что противостоит – забвению, распаду, тлению. Возносится не энергией и силой собственной славы и величия, но энергией и силой самого живого бытия, того самого, общего, родового, что и в нем, поэте, и в нас, и в каждом живом дыхании. Забыто то, что за бытом, за твоим бытием. Забыто мое, бессмертно наше. Все другое – только наивная надежда на индивидуальное бессмертие, мечта конечного о приватизации бесконечности. Не забыто то, что возрождено, продолжено и умножено самим твоим творческим бытием. Лира поэтому – завет. Следуя этому завету отцы и говорят детям: «Мы уносим с собой не свое, а ваше». И еще немного о собственном, личном, о моем, но и о «нашем». С волнением и недоумением смотрю на то, как моя крохотная внучка, Настенька, рискуя и страшась, вопреки закону Ньютона упрямо встает на слабенькие ножки и делает первый шаг. Счастливая, сама от себя в восторге оглядывается на деда: победила! Ну не чудо ли это? Какая сила заставляет девятимесячного младенца, бойко бегающего на четвереньках, вставать на дрожащие ножки и делать первый шаг? Вопреки и силе тяжести, и безопасности, и удобству. На четвереньках ведь и легче, и безопаснее, и эффективнее, и комфортнее. Какая сила поднимает его? И то же самое – превращение бушующей в облаках раскаленного газа древней Земли в голубую и зеленую планету, возникновение жизни на Земле и самого человека. Чудо? Чудо – это когда результат оторван от процесса. А почему, собственно говоря, распад и падение понятны, а восхождение не понятно. Почему движение следует понимать только как сумму состояний покоя? Почему в ньютоновской механике инертность, косность, пассивность атрибутивно присущи материи, а движение, активность, жизнь – это «от лукавого». Как формировался, как воспитывался этот, антидиалектический «ум», разъединивший нераздельные части разума? Из какой «модели» исходил, какую «парадигму» клал в основу? Мертвое «понятно», живое – нет, движимое понятно, самодвижущееся нет, пассивное, инертное понятно, активное нет. Рассекли единое, живое на мертвые части и смотрят в недоумении: как же теперь эти части воедино слепить? Так уже и не получится. Тут уже потребуется чудо – перводвигатель, который сам неподвижен. А вот древние и понимали Космос именно потому, что представляли его живым. Аристотель, к примеру, полагал, что когда лошадь тащит в гору телегу – это понятно. Она живая, она и есть «сила». А вот когда телега сама катится под уклон с горы – это непонятно: какая тут действует «сила», где эти постромки, оглобли, нити, что притягивают яблоко к Земле? Если Земля несется в абсолютной пустоте, то откуда там «силы» и «нити»? Недоумевал и Эйнштейн и …создал удивительную по красоте и логичности Общую теорию относительности: не одно «притягивает» другое через пустоту, а большая масса искривляет пространство, как бы прогибая его. Положите шарик на краюшек барабана, продавите поверхность внутрь и шарик сам скатится к «тяготеющей» в центре большой массе. Никакая «сила» и не будет нужна, одна «чистая геометрия». Чудеса сочиняет ум, когда его нераздельные части разъяты. Чудо – это абсолютная невероятность. А абсолютная вероятность – это хаос, смерть, небытие. Все сущее размещено между этими двумя полюсами: между абсолютной возможностью и абсолютной невозможностью. То, что более вероятно, то просто и легко. То, что менее – трудно и сложно. Чем выше – тем невероятнее, чем невероятнее – тем труднее, чем труднее – тем ценнее. Вот мы и ценим не банальности, а маловероятности. Истина, добро и красота – что это такое? Разве точное слово Пушкина – это не попадание в десятку? Что вероятнее и легче – попасть или не попасть? За то и ценим Мастера. Что легче и вероятнее: глупость или ум, заблуждение или истина, безобразие или красота, зло или добро? «Где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?» Вот поэтому-то и было сказано: «Даже преступная мысль злодея величественнее и возвышеннее всех чудес неба». Предмет размышлений Ильенкова – мысль как таковая, как явление человеческого бытия и бытия космического. Философию он и понимал как «мышление о мышлении». Смею думать, что вот это все и есть «сверхсмысл» Ильенковских размышлений о диалектике исторического и логического. Я намеренно не цитирую и не пересказываю Ильенкова. Как и предупредил читателя, я немного и о себе. Я тоже излагаю свое открытие Ильенкова, как и он свое открытие Платона, Спинозы, Гегеля, Маркса. А потому и додумываю и даже дописываю кое-что за него, …«чтобы свеча не погасла». Но не выдумываю. То, что выше сказано мною, другими словами и с помощью других образов сказано Ильенковым в загадочном, на первый взгляд, тексте. Это «Космология духа. Диалектико-материалистическая фантасмагория». Эта рукопись 50-60 х годов увидела свет только после его смерти. Если уж человечеству так не терпится сжечь себя в бессмысленном вселенском термоядерном пожаре, то пусть этот акт самосожжения обретет «космический смысл». Умирающая материя, породив на вершине своих творческих усилий человеческий разум, сожжет себя, чтобы восстать из пепла молодой, снова полной энергии. Космология говорит нам, что в начале бытия – гераклитов мировой пожар, взрыв, родивший «рас ширяющуюся Вселенную». Так пусть же конец вернется к началу, пусть змея укусит свой собственный хвост и положит начало новой спирали бытия. Пусть разум вернет долг и разогреет холодеющую материю. Тогда смерть человеческой вселенной не будет бессмысленной гибелью запутавшегося в своих лилипутских «смыслах» «человейника». В человеке материя оборачивается к самой себе, осознает себя, а осознав, решается смертью своего высшего достижения «смерть попрать». Ильенков крайне редко обращался к естествознанию, бывшему цитаделью позитивизма. Отсюда зазнавшиеся «физики» стреляли в растерявшихся «лириков». Но зато с каким удовольствием он тыкал в задравшийся нос «физиков» слова Эйнштейна о том, что Моцарт и Достоевский дали ему больше, чем вся физика. Или о том, что в своем споре с Бором Эйнштейн хотел бы иметь арбитром «старика Спинозу». И это все о «нераздельных частях ума», одного и того же и в физике, и в музыке, и в математике, и в поэзии. В бытность мою в Обнинске, куда пристроил меня в конце 60-х Эвальд, в этой самой «цитадели» знаменитый «Зубр», Тимофеев-Ресовский по собственной воле взялся и сделал прекрасный доклад о книжке Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Но это мастер науки, а не подмастерье. «Гелертеров» Ильенков не переносил. Настоящие физики, такие, как нобелевский лауреат Н.Н.Семенов, и биологи, как выдающийся генетик академик Н.П.Дубинин, хорошо понимали Ильенкова, любили его и многие годы увлеченно беседовали с ним. Я занимался здесь «отсебятиной» не для того, чтобы «высветиться». Две вещи хотелось бы напомнить в этой связи. Вот первая: Гегель писал, что доверие нормального человеческого рассудка философии напоминает попытку, неизвестно чем вызванную, походить на голове. Выстреливать с порога философские теоремы не разумно. Эти самые «великие и полезные истины», которые мальчик Толстой открыл, гдядя «внутрь себя», вовсе не результат воспарения ума в горные выси, где обычному рассудку не хватает кислорода и где могут дышать только гении, которые «не от мира сего». Это те же самые житейские истины, только додуманные последовательно и бесстрашно до их предела, « до конца, до смертного креста». Так мыслил и чувствовал Эвальд. «Не от мира сего» - это значит «не от мира всего». «Великие истины» и есть истины «мира сего», взятого в его целом. Где кончается это «целое»? – Там, отвечает Ильенков, где начинается мышление, сознание, разум. Природа, а с ним и естествознание диалектически отрицает себя в мышлении. Естествознание необходимо востребует философию. Законы мышления - те же законы «бытия», только повернутые обратно. В природе процесс предшествует результату, в мышлении результат – процессу. В природе причина предшествует следствию, в мышлении следствие причине. Самый плохой архитектор отличается от самой хорошей пчелы только тем, что прежде чем построить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове (Маркс). Цель как закон определяет все человеческие действия. В сознании, мышлении и появляется мистическая «конечная причина», «финальность», опрокидывающая все представления «позитивной науки». В той картине мира, которую строит эта наука, нет места свободе и целям. Среди ее объектов нет и не может быть субъекта. Вспомним, какой переполох в физике вызвало робкое допущение «свободы воли» электрона. У электрона ни воли, ни свободы не может быть. А у человека, у «мыслящего тела» ее не может не быть. Возможна ли такая единая, монистическая картина мира, в которой нашлось бы место и для субъекта с его целями, с разумной, целесообразной волей. Ведь иначе человек – «бастард от случки случая со случайной природой», как говорил знаменитый хирург Пирогов. Ильенков нашел простой и красивый ответ: |
