Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.45 Mb.
|
| идение». Прожектор себя не освещает. «Учитесь властвовать собой». Разве не очевидно, что во всяком «Я» не одно, а два «Я» - то, которое властвует, и то, которым властвуют. Так что без тела никак не обойтись – нечего будет наблюдать, нечем управлять. Даже если «Я» - это крохотный «гомункулюс». Даже если допустить абсурдное, что этот «гомункулюс», «бестелесное тело», как-то все же поселяется в теле, непротяженное в протяженном, то даже в этом случае он потребует второго гомункулюса, тот третьего и т.д. Откуда это «второе Я»? Выдающийся гуманист ХV века Пико делла Мирандола вложил в уста самого Творца следующую речь: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю».11 Творец выпустил человека в мир голеньким, не имеющим ни образа, ни «удела», ни места, ни обязанностей. Не имеющим даже меха для защиты от холода и не умеющим даже ходить. Жестоко поступил Творец, а ведь создал Адама по своему образу и подобию. Но если творец – мастер, «демиург», умеющий все, то Адам, отданный во власть самому себе, не умеет ровным счетом ничего. Адам – «бесконечное отрицание» того же типа, что и «роза не верблюд». Существование есть , а сущности нет. Не верблюд, не волк, не овца…А что? Да ничто, нуль, пустота, чистая возможность. И только? – Нет, не только. Творец предоставил тем самым Адаму свободу. А как ею воспользоваться, чем пустоту заполнить – это должен решить сам Адам, трудясь в поте лица своего, не только познавая мудрость творца, воплощенную в его творениях, но и присваивая эту мудрость, делая ее своей, прибегая к «хитрости разума», т.е. превращая мудрость вещей, которыми они наделены в «пределах установленных законов», в средства своей жизнедеятельности. Из этого исходил Маркс, из этого исходил и Ильенков. Даже звездное небо, - писал он, - человек «присваивает», делает частью своего, «очеловеченного мира». Для него оно - естественный хронометр и навигационный инструмент. Человеческое замещается природным. Ничего не умеющее человеческое тело вооружается за счет природы, создает вокруг себя второе, «неорганическое тело», дополняющее его слабые органы. История человека и есть история этого освоения-присвоения природы. Тот, кто был «ничем» становится, шаг за шагом «всем». Вот это «неорганическое тело» человека есть не индивидуальное, а его общественное тело, общее, «наше». Но одновременно Творец поставил это «ничто», только что сотворенного Адама, и перед тем, что выше мы обозначили как «искушение свободой». Первое условие свободы – неопределенность, безликость, недетерминированность, не «пред-определенность». Это – свобода «от». И она – дар. Одни считают, что это дар Бога, другие – природы, сотворившей такое существо. Но суть условия именно в этом. Второе условие – задачка для Адама, которую должен решить уже он сам: для чего эта свобода? Чем наполнить собственную пустоту? И как ее наполнить? А вот это он поймет, когда начнет трудиться в «поте лица своего». Здесь его «норов», его «хочу» наткнется на «норов» вещей, на жесткую логику реальности, здесь он должен затормозить свое вожделение, свое «хочу», соотнести «хочу» с «могу», логику своего «Я» с «логикой вещей», проникнуться этой логикой и только за счет этого стать выше «вещного мира», стать его господином. Этот сюжет замечательно развернут Гегелем в его «Феноменологии духа»: не через «господское», а через рабское, работающее сознание пролегает путь к храму разума и культуры. Содержанием «Я» становится «не-Я», чужое – «моим», а «мое» - «нашим». Ведь среди «вещей» есть и такая, как другой человек, другое «Я». Прими его в себя, сделай «наше» «своим», и станешь не только мыслящим, но и нравственным существом: «Пожелай ближнему своему то, что ты пожелал бы для себя самого». Вот это и есть «категорический императив» Канта: «Поступай так, чтобы максима твоей воли могла стать основой всеобщего законодательства». Чтобы ни говорили бы нам сегодня о «свободе личности» и о «правах человека», понимаемого именно как индивид, как отдельное, изолированное «Я», сутью морали было и останется именно «наше», ставшее «моим». Нет такой моральной системы, в фундаменте которой лежало бы первенство «моего», а не «нашего», если эта мораль не людоедская, конечно. Все это говорится для того, чтобы показать, что Ильенков исходит из тех же общих посылок, из которых исходила и вся человеческая культура, а не только философия. Это – общие посылки и теоретического, ученого разума, и «практического» - нравственного. Ипостаси «нераздельного ума». Ильенков тоже исходит из того, что человек – существо недетерминированное. «Образ» его («эйдос», «вид», включая сюда и его биологический вид) не запрограммирован заранее, не закодирован ни в генах, ни в «нейродинамических структурах» мозга, ни в анатомии и морфологии его тела, ни в «схемах» и «алгоритмах» культуры. Человек существо универсальное и именно потому, что «пластическое». Он не дан, он – задан и сначала в виде задачи – проблемы. Он все, и он ничто. И «все» именно потому, что «ничто». Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь – я раб – я червь – я Бог! Но, будучи я столь чудесен, Отколе происшел? – безвестен; А сам собой я быть не мог.12 Ильенков неуклонно исходит из того, что человек – не только «дух», «душа», «Я», психика, нечто субъективное. Он – «крайня степень вещества», как замечательно сказал Державин.13 И если мы хотим понять это «Я», то должны соотносить не дух и тело, а два состоянья «вещества» - конечное и бесконечное. Тогда человек – это солнце, представленное «в малой капле воды». Больше ничего у нас нет в руках: в одной «все», в другой – «ничто». Ничто! – Но жизнь я ощущаю, Несытым некаким летаю... «Несытым…летаю» Что верно, то верно. Но куда я залечу? Полететь-то полетел, но где сяду еще? – Вот в чем вопрос. Замечательно, что среди десяти заповедей девять – запреты: не поклоняйся богам другим, не сотвори себе кумира, не произноси имя Господа всуе, не работай в субботу, не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, не пожелай ничего, что принадлежит другому. И только одно предписание: почитай отца и матерь свою. - Истинно, широк человек, надо бы сузить! Одно предписание, зато какое! Это же то самое, что в основе «самостоянья» и «величия». «По воле Бога самого!» Пушкин пересказал здесь Библию. Решения проблемы идеального Платон все же не дал. Особый мир идеальных сущностей у него отделен от материального мира и размещен в «умном месте», где бессмертная душа и может созерцать их до рождения индивида и после его смерти. Платонова «гносеология» есть поэтому теория воспоминаний. Все это разочаровало уже Аристотеля, ехидно упрекнувшего учителя в нелепости: что же это за сущности вещей, которые имеют бытие вне и независимо от самих этих вещей? Ильенковская концепция идеального – это второе (после Платона) «открытие» объектов «особого рода», включившее не только признание их особого статуса, но и точное указание на ту особую объективную реальность, внутри которой только и существует идеальное во всех его модусах. Это реальность культуры, понятой широко, как сфера общественно-человеческой деятельности, существующая не в голове, но и не без помощи головы. Именно в эту коллективную работу вовлечена человеческая психика, сознание, разум, воображение, память, в ней эти способности и формируются. Здесь коллективный опыт поколений опредмечивается, объективируется, становится вследствие этого общедоступным, а правила его, схемы и законы – общезначимыми. Эти схемы, правила, нормы, запреты и предписания не выводимы из индивидуального опыта и вместе с тем обязательны к исполнению индивидом. С ними индивид обязан считаться даже больше, чем с собственным опытом. Ильенков не останавливается даже перед тем, чтобы передать силу воздействия этих коллективно выработанных схем и норм словечком «принудительно», дабы резче, контрастнее подсветить тот момент объективности, без учета которого все разговоры об идеальном оказываются пустопорожней болтовней. Уберите этот момент и вы получите лишенный всякой устойчивости, определенности, порядка, формы поток «событий» и соответствующий ему «поток переживаний», хаос, в котором барахтается и никогда неравное самому себе человеческое «Я». Но все это только одна сторона дела, его половинка. (К сожалению, многие авторы, уверенные, что следуют по пути Ильенкова, только эту половинку и имеют в виду). А ведь в этом словечке «принудительность» скрывается очень не простая проблема. Проскочив мимо этой проблемы, мы получим из ильенковской концепции то, что можно было бы назвать «культурноисторическим агностицизмом». Поясним сказанное. Принципиальная, бескомпромиссная позиция Ильенкова в вопросе о природе идеального характеризуется прежде всего следующей посылкой: способы и схемы деятельности человеческого индивида (как чувственно-предметной, так и интеллектуально-духовной) в отличие от животного не даны ему вместе с организацией его тела и органов этого тела, не закодированы в его анатомии и физиологии, строении его мозга, в структуре инстинктов. В этом (и только в этом) смысле человек действительно есть tabula rasa, чистая доска, существо безусловно пластичное, способное действовать по меркам всех вещей. Можно сказать и так: чем меньшую роль в жизнедеятельности человека играют «закодированные структуры», фиксированный порядок, тем свободнее он и тем более адекватно может постигать порядок вещей. Это и спинозовская мысль. Но если мы на место биологической организации и порядка поставим социокультурную организацию и порядок, то изменится ли что-либо принципиально? И там и здесь схемы деятельности будут не столько «заданы», сколько «даны», и там и здесь они будут действовать «принудительно». Тут-то и появляется «бюрократия чистого разума». Как в этом случае отличить человека от дрессированного животного, медведя на велосипеде, действующего по схемам, чуждым его биологии? Как мы при этом ни понимали бы культуру, какие слова не изобретали бы для описания «духовной вертикали» той или другой культуры, найти ответ на поставленный вопрос нам не удастся. Если китаец никогда не поймет Канта, а европеец Конфуция, то взаимодействие культур, да и само существование в одной культуре – все это езда «медведя на велосипеде»: присвоение как чужих, так и своих социокультурных схем ничем не будет отличаться от дрессировки. (В сущности говоря, вся социокультурная или культурно- историческая традиция дальше этой схемы не пошла и проблему «принудительности» не разрешила. Желающий может в эту схему, «пропозициональную функцию», подставить любые громко озвученные имена философии ХХ века – схема останется той же). Но если схемы деятельности человека «закодированы» в его общественном, неорганическом теле, в культуре, и действуют оттуда на него «принудительно», то чем же будет отличаться принудительность второго рода от принудительности первого? Социокультурные организмы, по мнению ряда философов ХХ в. (О.Шпенглера, например), инкапсулируют сознание человека, делают «мир человека» закрытым, отгороженным и от реальности и от других социокультурных миров. Эти мыслители были бы правы, если бы «экраны» культуры, на которых начертаны схемы мышления и действия, были непрозрачны, т.е. если бы строительство культуры состояло исключительно в опредмечивании, овеществлении коллективных представлений. Однако в реальности дело обстоит так, что опредмечивание предполагает обратный процесс – «распредмечивание», обнаружение объективного смысла культурных стереотипов в процессе контакта индивидуального разума с миром вне культуры. Мыслить, как и чувствовать, должны мы сами. Если бы этого не было, если бы «яйцо» не становилось прозрачным, следовательно, если бы сами стереотипы не испытывались на истинность в индивидуальном опыте, развитие культур и их взаимодействие были бы невозможны. В лучшем случае можно было бы говорить лишь об изменениях, мутациях культурных «текстов», механически обусловленных внешним воздействием, но не об имманентном развитии. Но тогда сравнение разных культур не пошло бы далее меланхолических констатаций: в одних культурах запрещается есть свинину, а в других не возбраняется кушать и человека. Одна нисколько не лучше другой. В одних верят в нейтрино, в других – в духов леса. Такова жизнь. Между тем любой культуре присуще самоотрицание, внутреннее беспокойство, сократово начало, «овод» сомнения. И в любой культуре изначально «спрятана» склонность к протесту, к контр-культуре. Даже в любой религии сидит червь ереси. И точно так же сплошь и рядом протест вновь обретает облик культурного стереотипа, канонического «текста» и затем все начинается сначала. Ключом к решению загадки этого процесса является последовательно проводившаяся Ильенковым мысль о том, что человек по природе своей есть универсальное существо, не отождествляющее себя ни с одной заранее данной программой, потенциально абсолютно пластичное, враждебное предначертанной схеме, будь то анатомия его тела, гены, нейродинамические структуры, инстинкты или культурные стереотипы. Неспецифичность и незапрограммированность – сущностная специфика человека, способного в отличие от животного действовать по схемам всех вещей во Вселенной и по схемам любой культуры. Поэтому он обречен быть «протестантом». Но ак туально он все же запрограммирован данной культурой, более того, он не может быть протестантом, не будучи благочестивым католиком, и наоборот. Ведь без культурной программы он только животное (Маугли) или автомат. Это - реальное противоречие, взрывающее любое «социокультурное яйцо». Человек существует не просто в культуре, но в истории, которая и есть способ движения противоречия, порождения и разрешения его. К сожалению, очень многим и в нашей стране, и «на Западе» кажется, что достаточно включить в состав представлений логики, психологии, « философии науки» и т.д. «волшебное слово» - «социально-исторический» (контекс, детерминация и т.п.), как все чудесным образом станет ясным. Имеете дело с каким-то своеобразным способом мышления индивида данной культуры – ищите глубоко спрятанную в истории этого социума структуру – «архетип». «Вульгарная социология» - то же самое. Мы ничего не имеем против такого рода исследований в области психологии или «социологии познания», но надо помнить, что ссылка на «социум» (для объяснения мышления) требует серьезных жертв. Ну, к примеру, один из основоположников «социологии» так пояснил понятие «социальный факт». Если вы вышли на улицу, а дождя нет, но вы все же раскрыли зонтик, потому что на улице все стоят с раскрытыми зонтами, то это уже «социальный факт». Но действительно ли история с зонтиком указывает на социальный факт? Человек, раскрывший зонтик только потому, что его раскрыли другие – вовсе не человек, а картонный паяц, которого дернули за ниточку, автомат, действующий по бихевиористской схеме «стимул-реакция». Точно так же смеющимися идиотами-автоматами выглядят те, кто смеется не потому, что смешно, а потому что смеются другие. Идеальное – это не «мое», а «наше» - коллективно выработанные и практически-исторически апробированные схемы деятельности, развернутые перед индивидом в материальной и духовной культуре. Но это такое «наше», которое стало также и «моим». С идеальным и в обиходе, и в философии связывается другая группа значений: идеальное – это то, что соотносится с идеалом. Чаще всего под «идеальным» мы понимаем просто «хорошее», хорошо сделанное, «лучше нельзя»: идеально заточенный нож, идеально отрегулированный мотор, идеально звучащий музыкальный инструмент. В более широком смысле идеальное это совершенное. Таким идеалом была, например, Ольга Ларина для автора «Евгения Онегина»: «Я прежде сам его любил, но надоел он мне безмерно, как «эта глупая луна на этом глупом небосклоне». Но для Ленского она – «гений» чистой красоты». Это уже совсем близко к более высокому уровню: идеальное – настолько совершенное, что уже и неземное, недостижимое, по крайней мере – на земле, как тот самый горизонт, который удаляется от нас с той же скоростью, с какой мы к нему приближаемся. В этом понимании «идеал» уже возвращается к исходному – не реальному, лишь субъективно представленному – к иллюзии: «движение – все, конечная цель – ничто». Совсем другое понимание идеала мы находим у Гегеля. Идеал у него – это соответствие любой вещи не чему-то вне нее, запредельному (включая и наши представления), а ее собственной сущности, «своему понятию», как выражался Гегель. «Понятие» у него – это просто сущность, соответствие своему понятию – это соответствие своей собственной объективной сущности и мере. Тут идеал тоже нечто объективное. Идеал – это «чистая» сущность вещи, не искаженная посторонними, внешними воздействиями – «чистейшей прелести чистейший образец». Это значение «идеала» точно передается такими словами, как «истинный», «настоящий», «подлинный»; истинный поэт – это Пушкин. Настоящий боец, настоящий патриот и т.д. С идеальным в этом значении, в значении «идеала», Ильенков, думается, уже разобрался в книге «Об идолах и идеалах». Однако уже после его смерти в среде его единомышленников снова разгорелся спор. «Спичкой» послужила статья Михаила Лифшица в «Вопросах философии» - «Об идеальном и реальном».14 В расширенном виде соображения Лифшица отражены в книге «Диалог с Ильенковым»,15 изданной уже после смерти автора. Спор этот длится уже третий десяток лет и конца ему не видно. Ответить Михаилу Александровичу Эвальд Васильевич уже не мог. Вот и приходится это делать за него, даже понимая, что сам Михаил Александрович нам ответить уже тоже не может. Лифшиц безоговорочно согласен с Ильенковым в том, что идеальное объективно. И столь же категорически не согласен с тем, что идеальное – феномен только «общественного бытия», что его нет и не может быть в природе. Идеальное (в смысле идеала) не только в обществе, в культуре. Оно – «везде». Это «везде» - классика, прежде всего – классика самой природы. В противном случае, откуда и как оно появится в культуре? Лифшиц критикует Ильенкова с позиции теории отражения. Идеальное в культуре – отражение идеальности самой природы. Идеальность природных «вещей» - это их соответствие своей собственной сущности, своей объективной, «чистой» мере, своей «истине». Если у Ильенкова идеальное – это непременно представленность одной вещи, вещи одной природы, в другой вещи, вещи другой природы, то у Лифшица оно – природа одной вещи, самой по себе. Он поясняет: если посол представляет свою страну за рубежом, то этот посол может быть хорошим или плохим. Лифшицу резонно возражали, что «плохой посол» - это тот, который «представляет» не столько свою страну, сколько самого себя, т.е. тот, который не соответствует своей функции. Лифшиц ссылается на такое понятие физики, как, например, «идеальный газ» или «идеальный октаэдр» - кристалл. Физик и ищет этот «идеальный газ» в природе, а не в культуре. Думается, что вот это и есть «ахиллесова пята» аргументов Лифшица. Природа не знает ни плохих, ни хороших газов. «Идеальный газ» появляется там, где надо выразить, представить одно через другое, а именно, зависимость одной величины от другой, измеримой. Если мы знаем, т.е. можем измерить, объем газа при данной температуре, то давление можем уже и не измерять, узнаем его по формуле, преобразуя одно выражение в другое. «Идеальное» тут не свойства самого газа, а то условие, допущение, при котором упомянутая операция, т.е. действие осуществимо. Идеальное тут соотнесено не с газом, а с нашей деятельностью, т.е. с культурой. Точно так же, если мы измерили, т.е. выразили длину радиуса, «прямого», в каких-то единицах длины, то длину окружности, «кривое», может уже и не измерять (скажем, с помощью шнурочка): она уже дана в формуле : 2 ПR. «Пи», 3, 14… до бесконечности, – это цена «идеальности», т.е. выражения одного в другом, кривого в прямом. Так что это «идеальное» действительно существует только в культуре. Природа не любит кругов, она охотнее склоняется к чему-либо не совсем «правильному» - к эллипсу, например. И совсем уж очевидное, если речь идет о природе: «идеальный газ» - это совершенный беспорядок, а идеальный «кристалл» - это совершенный порядок. «Идеал» в этом случае оказывается понятием пустым. Ну а если и этого мало, вернемся к платоновой лошади и «лошадности». Идеальная, совершенная лошадь, образец «лошадности» - это, конечно, английская скаковая - длинноногая, гармоничная, с короткой блестящей шерстью. Чем не «идеал»? Но этому идеалу непременно требуется хорошая конюшня и хороший конюх, и попона, и торба с овсом прямо на благородной морде: травку щипать, а тем более добывать ее из под снега она не может – слишком длиннонога. Да и идеальна-то она только на ипподроме. Как бы поступили воины Чингисхана, проскакавшие на своих лохматых, коротконогих, выносливых лошадках Пржевальского от океана до океана? Что они сделали бы с этим идеалом? – Скорее всего пустили бы на шашлык: он слишком хорош для этого мира. Так что не в природе, а в культуре и в деятельности общественноисторического существа «имеет место» идеальное, даже когда оно – идеал. И все же сказанное нами не опрокидывает всего того, что Лифшиц связывал с понятием идеала. Он прав не там, где приводит отдельные примеры, а там, где имеет в виду природу в ее целом, т.е.где понимает ее как «крайню степень вещества». В человеке и в культуре природа как целое приходит к самопознанию. В этом случае культура уже не искусственный «довесок» к природе, а обнаружение ее собственной, глубинной потенции. А вот здесь «линии» Ильенкова и Лифшица сходятся. Не надо только забывать, ч то идеальное есть все же |
