Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.45 Mb.
|
| если отрицание какой-либо идеи влечет за собой ее же утверждение, то только по одному этому формальному основанию она по меньшей мере не ложна. А если утверждение какой-либо идеи влечет за собой ее же отрицание, то по тому же основанию она категорически ложна. Вот и все. Именно это и получается с «антиистиной». Мы не ушли от темы. Мы просто переводим сказанное Ильенковым об абстрактном и конкретном с «ископаемого» языка на «современный». Так как же быть с мышлением, которое по природе своей абстрактно, и с истиной, которая по природе своей конкретна? Нет, «в лоб» не получится. Нужен особый, «хитрый» ход. Ильенков именно это и объясняет. Сознательно-диалектический метод есть такой способ движения мысли, естественный для нее, например, дедукция, при котором это движение совпадает с развитием от простого к сложному. Абстрактное тут оказывается не только выражением специфики мышления, но и специфики самого объекта. Абстрактному в мысли соответствует конкретное состояние развивающегося объекта – его неразвитое состояние, «элементарная клетка», «реальная абстракция», «практически истинная абстракция». Сознательно-диалектическая методология поэтому есть «хитрость» диалектического разума, находящего такой подход к объекту, такой его «ракурс», при котором сам объект работает на нас, сам развертывает свои определения, вследствие чего специфика мышления с его абстрактностью совпадает со «специфической логикой специфического предмета» (Энгельс). Но это вовсе не «просто созерцание». «Хитрость разума» есть трудная работа. Понятие не содержится в созерцании, как и паровоз в той руде, из которой выплавили металл. Это – переработка созерцания в понятия, но по законам самого объекта. При сотворении паровоза не только не нарушается ни один из законов природы, но само это сотворение совершается именно по этим законам. Тождество логики мышления с диалектикой предмета здесь не абстрактно-философская истина в духе «философии тождества», но задача применения метода, адекватного логике предмета, т.е. проблема разработки такой методологии, при которой «порядок и связь идей» оказываются теми же, что и «порядок и связь вещей». Никакого «выведения» конкретных истин биологии, генетики, кибернетики из плоских универсальных «истин» «диамата» (вроде тех, что «все в мире движется», «все развивается», «все взаимосвязано» и все взаимоперепутано) тут не потребуется. Найдите такое абстрактное, такую «часть», которая содержала бы в «свернутом» виде целое, такое абстрактное, которое было бы одновременно и вполне конкретным, эмпирически данным, «созерцаемым», реальным. Согласитесь, что абстрактное – это нечто неразвитое, недоразвитое, вследствие этого – бедное содержанием, а конкретное – развитое, богатое «определениями», единство многообразного. Вглядитесь внимательно в эту клеточку, найдите в ней «нерв» - противоречие, проследите, как это противоречие развивалось, разрешалось, и не в вашей собственной голове, а в реальности, в истории. И вы увидите, как желудь становится дубом с роскошной кроной, как яичко становится личинкой, личинка – куколкой, как по весне из куколки вылетает бабочка и как эта бабочка уже откладывает яйца. Если речь о капитале – то это яйца золотые. Тут «принцип голографии»: разбейте фотопластинку на осколки, осветите один из них лазерным лучом – увидите не часть, а целое изображение. Если повезет найти такую «клеточку», поймете и целое. Повезло же владельцу денег найти на рынке такой уникальный товар, который, имея стоимость, способен производить новую, прибавочную стоимость. То, что он сделает сверх собственной стоимости – его. Если угодно – Ваше. Вы купили этот особый товар, рабочую силу, способность трудиться, по стоимости, продали, произведенное им, тоже по стоимости, и все-таки получили «навар». Он ваш. Законно ваш, ибо таковы законы товарного производства: обмен эквивалентов, равное на равное. Вы покупали ведь, у него, рабочего, не труд, а способность трудиться? Покупали. И по «твердой цене». Почем нынче способность трудиться? А почем нынче хлеб, кров, образование свое и детей, поликлиника, больница, «ритуальные услуги», наконец? Я тебе все оплатил. «Все включено». Я все оплатил, ты все купил, на свои кровные – потребляй, восстанавливайся. А что ты купил? – Хлеб, кров… Это твое? Ну и то, что я купил у тебя – тоже мое. То, что ты получил от твоего потребления – твое. И то, что я получил от употребления тебя, мое. Ты покупаешь товар, и я покупаю товар. Вся штука в особой природе этого товара. Он способен производить больше, чем сам стоит. Вот эта твоя способность сегодня моя. Азбука, конечно, арифметика. Так в этой арифметике-то и все дело. Сколько стоит «способность трудиться», т.е. «рабочая сила»? А это смотря где. В Англии-Германии – одна стоимость, в Латинской Америке – другая, в Азии – третья. Купи ее там, где дешевле, продай произведенное там, где дороже. Хочешь красиво жить – умей вертеться. Ну а цена рабочей силы? Есть профсоюз - продашь дороже, нет – дешевле. Беда в том, что это все – не про нас. «Там» - капитализм, а у нас – только рынок, т.е. «не обманешь – не продашь». Капитализм – это все-таки способ производства, а родимый «рынок» - способ потребления, паразитического, конечно. Многое ли «произвели» этим новым способом? – Да нет, не много. Дожевывается и доворовывается старое, советское. Одно туполевское КБ производило вместе со своими заводами в год сотни самолетов. А сейчас и десятка не наберется. Летаем и гробимся на импортном хламье. Зато мы впереди планеты всей по числу миллиардеров на душу населения, золотых унитазов, бандитов, проституток, бомжей, эстрадных «звезд», всевозможных «дебил-шоу», алкоголиков, наркоманов, брошенных детей и роющихся в мусорных кучах пенсионеров. Нет, видимо не скоро «дорогим россиянам» потребуется способность мыслить, не побегут они толпой в книжные магазины покупать «Капитал», «Диалектику абстрактного и конкретного» и на сериал «по Капиталу» их не затащишь. Так что хватит «про это». Вернемся лучше к «клеточке». Треплев в чеховской «Чайке»: «Тригорин выработал себе приемы, ему легко…У него на плотине блестит горлышко разбитой бутылки и чернеет тень от мельничного колеса – вот и лунная ночь готова, а у меня и трепещущий свет, и тихое мерцание звезды, и далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… Это мучительно». Тема эта у Чехова, помнится, появляется и где-то в рассказах. Осколок пивной бутылки лунной ночью на плотине, и в нем, в этом осколке, замер и ждет своего Тригорина весь пейзаж. Вот и «клеточка». В Третьяковке, рядом с хорошо известным портретом Шаляпина (углем) в полный рост висел и этюд Валентина Серова - «Натурщица». Девушка спиной к зрителю и лицо в повороте «сюда», что-то легкое прикрывает плечо и спину. Штрих стремительный, точный, весь рисунок лаконичный. Помнится, я даже сосчитал. Штрихов-то всего ничего, а не ошибешься: шелк, именно шелк на плечах! Вот это и есть конкретно. Учили в университете: «от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него к практике», т.е. от конкретного к абстрактному. А у Ильенкова все наоборот: от абстрактного к конкретному. Выходило вовсе не «по Ленину». В середине 50-х и произошел погром, записали Ильенкова в ревизионисты. А много ли конкретного в живом созерцании? Сколько я ни созерцаю свой зависший компьютер, как бы живо я не вертелся вокруг него, знание мое о нем и о том, что с ним стряслось, останется именно абстрактным, пустым, очень отвлеченным, беднее, чем у моей собачки, которая из солидарности со мной этот аппарат еще и обнюхает. А когда пришел спаситель-электронщик, то на мой аппарат он даже не посмотрел, потребовал «принципиальную схему». И только потом к аппарату. Вот это и есть от абстрактного к конкретному. Но от моего конкретного живого созерцания к практике никак не перейдешь, разве что кулаком стукнуть, а от его абстрактного весь переход занял несколько минут. И все же «живое созерцание» - это серьезно. «Смотреть» и «видеть» - это «две большие разницы». Умница Дерсу Узала всердцах говорит «капитану»-Арсеньеву о его спутниках-солдатах, не увидевших след «амбы» - тигра: «Какой люди! Глаза есть, а смотри нету!» А вот у эвальдовых слепоглухих ребяток глаз нет, а «смотри» есть. Среди тех смыслов термина «идея», которые дает Платон (всеобщее, неподвижное, определенное, сущность, умопостигаемое, истинное, объективное, образец, идеал), есть и такой: идея – это и эйдос, вид, образ, лик. Этот смысл убедительно выявил и выпукло «изобразил» А.Ф.Лосев еще в ранних своих работах, в частности, в «Логике музыки». «Эйдос», по Лосеву, это «скульптурное изваяние смысла». Предметно-зримое, пластически воплощенное, объективно данное явление, явленность смысла. Для Платона, для Лосева и для Ильенкова существенно, что мышление вовсе не есть оперирование «чистыми» смыслами, мысленными сущностями, поданными разуму в знаках, в языке. Мышление есть и для Платона, и для Лосева, и для Ильенкова именно «умо-зрение», т.е. феномен, в котором одинаково важны обе составляющие – и ум и зрение. У Платона оба элемента налицо. Мыслить надо «воочию», как писал И.Ильин, имея в виду Гегеля. Надо видеть то, что мыслишь, смотреть на мир «умными очами» (Ломоносов). В схоластической традиции из «умозрения» зрение исчезло, испарилось, остался только ум, вследствие чего и ум выродился в умение употреблять знаки; схемы мышления превратились в схемы языка. Но это в схоластической традиции философии, а вот в искусстве, например, в поэзии, платонов «эйдос» просто неустраним: «Не поймет и не заметит…»: чтобы понять, надо видеть, чтобы видеть, надо понимать. Обратимся теперь к текстам Ильенкова. Всюду, где речь идет об идеальном, имеется в виду непременно «чувственно-сверхчувственное» бытие. Идеальное для Ильенкова – это представленное, репрезентированное бытие, одно в другом, одно в образе другого. Существенно и то, что репрезентируется, и то, в чем репрезентируется. Первое – незримо, второе – зримо. То есть это смысл действия, форма деятельности в чувственно-воспринимаемой форме вещи и форма вещи, воспринятая как форма действия. Это именно эйдос, т.е. предметно осмысленное действие или деятельно осмысленный предмет, образ действия, представленный в образе вещи. Попробуйте пересказать (или нарисовать, или изваять) какую-нибудь сонату Гайдна. Смысл – не вне, а в самой звучащей матери и он – логика ее организации, а не какая-нибудь «программная тема». Стоит, пожалуй, пояснить это на простеньком примере. (Такого рода приемов не гнушались и классики естествознания. Это и «яблоко» Ньютона, и «демон» Максвелла, и кошка в одном контейнере со счетчиком Гейгера у Шредингера). Спросите городского жителя, никогда не бравшего в руки ни топора, ни колуна, никогда не рубившего ветки и не коловшего чурбаки: «Чем отличается топор от колуна?» Что он ответит? А то, что топор – это тот же колун, т.е. клин, с той лишь разницей, что топор будет потоньше и поострее, а колун потолще и тупее. Как вещи они мало отличаются друг от друга. А вот смыслы – разные, даже прямо противоположные. Попробуйте колуном рубить гибкие ветки – рискуете остаться без глаза. А попробуйте топором колоть вязовый чурбак – рискуете остаться без топора, увязнет в волокнах дерева. Горожанин видит вещь «саму по себе», ее собственную форму. А вот лесоруб видит в форме вещи схему действия разрубания или расщепления и схему самого объекта действия – структуру волокон дерева. Одно сквозь другое. Действию расщепления, разъединения волокон соответствует колун, действию рассечения, перерубания волокон – топор. Диаметрально противоположные смыслы. Схемы культуры и есть схемы вещей вне культуры, но уже освоенных культурой. Вовсе не всякая вещь может быть вовлечена в данную культуру, освоена в ней. Но только та и в той мере, в какой собственная ее природа, ее «схема» совместима со способом ее бытия в культуре, в деятельности и лишь в той мере, в какой ее собственные качества совместимы с функциональными схемами. Тождество схем деятельности и схематизма объекта, благодаря которому только и возможно познание, всегда не полно, ибо ассортимент схем, развернутых в культуре, всегда ограничен. Понятно, что никакая культура, никакой ассортимент схем не заменит способности суждения. Если этого не будет, если следование правилам будет слепым, если лицо двуликого Януса, обращенное к культуре, не поворачивается тут же к природе, обратно, то вместо человека мыслящего мы получим того упоминаемого Кантом дурака, который, следуя правилу дергать все четвероногое, рогатое и волосатое за то, что висит у него сзади, доит козла, а другой, тоже следуя правилу, подставляет решето. Применение правила должно быть уместным, а универсального правила, правила применения правил, нет и быть не может. Янус не может смотреть только в сторону культуры. Он непременно ослепнет. Если всякий «текст» следует брать «в контексте», то этим контекстом не может быть только культура, но диалог культуры и природы, культуры и того, что «кипит в котле у чародейки истории» (Маркс). 6. ИДЕАЛЬНОЕ – ЭТО ЧТО? Теория идеального (сегодня говорят сдержаннее – концепция, даже гипотеза) – главное творческое достижение Ильенкова. С идеальным и идеальностью связано очень многое и прежде всего не в философии, а в повседневности. Можно даже сказать, что в человеческом бытии с ним и связано все. Не с понятием, конечно, а с явлением, о котором мы имеем представление. Представление – это не понятие, это – известное, а известное еще не есть познанное, понятое. В философии с ним связано такое явление духовной культуры, как идеализм. Но не в нем дело. Идеальное – это наши мысли, планы, ценности, не обязательно высокие. Это то, что противостоит реальному. Кто же не понимает того, что замысел и его реализация далеко не одно и то же? Слишком хорошо известно, что «дорога в ад вымощена добрыми намерениями», что «думали, как лучше, а вышло, как всегда». Прежде чем сделать сознательно (не автоматически) какой-либо шаг, мы строим его образ в сознании, «в голове». Получается, что сначала мысль, потом действие. Но одновременно получается, что если сначала неверная мысль, то в результате действия имеем обратное тому, что мы задумали. Стало быть дело не в мысли нашей как таковой и не в идеальном вообще, а в том, какова эта мысль и что составляет содержание идеального. Откуда это содержание? Из глубин нашего «Я»? Но откуда же появляются и бредовые мысли, тоже идеальные и по этому своему качеству ничем не уступающие здравым мыслям. Мысли ведь могут возникать разные, и во сне, и наяву, и в бреду. Стало быть не всякая мысль должна идти впереди действия. С этим «внутренним ’’Я’’» может, ведь, быть и так, как писал Маяковский: «Спрыгнул нерв», «как больной с кровати», «теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой». Что-то «щелкнуло»? И если голова – это орган, рождающий идеальное, то часто бывает так, что она оказывается часами, у которых поломался маятник. Тикают, а времени не показывают. Для Ильенкова идеальное связано не только с субъектом мысли, с «Я» и его активностью, но прежде всего с истиной, т.е. с объективной реальностью. Вследствие этого проблема идеального и есть проблема отношения идеального, как бы его ни толковать, к реальному, объективному, материальному. А это и есть проблема человеческого «Я» (психики, «души») и его отношения к телу, то есть проблема человека. Иными словами – это проблема отношения субъекта к объекту и отношения субъекта к самому себе. Откроем любой учебник по философии, любой философский словарь, даже любой «словарь иностранных слов». Найдем вот такое: «Идеальный – относящийся к идеям, к деятельности мышления; духовный, психический в противоположность физическому, материальному». Другая группа значений это то, что относится к «идеалу». В общем виде получается, что идеальное – это субъективное, субъективно-психологическое, индивидуальное «Я». А что такое реальное? – Это все, что «не-Я», то, что вне меня. Невооруженным глазом вида тавтология: «Я» определяется через «не-Я», а «не-Я» - через «Я». Но дело и не в этом. И даже не в том, что идеальное оказывается синонимом психического вообще, вследствие чего это понятие просто излишне: «Бритва Оккама» обязывает отсекать лишние «сущности», когда достаточно одной. Важнее другое. Разумеется, без субъективного нет и идеального, но и с ним его тоже нет. «Антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь всегда принадлежал Антону». Всякое определение есть отрицание, но не всякое отрицание есть определение. «Роза не верблюд» - много ли мы узнали о розе? Сказать, что идеальное – это нечто не материальное, не физическое – не сказать почти ничего: если не материальное, то какое? Дело в том, разъясняет Ильенков, что при таком понимании идеального в круг материальных, физических объектов записываются и камни, и деревья, и волки, и овцы, топоры и автомобили, гильотины и типографские станки, самолеты и атомные бомбы. И на том же самом основании сюда же чохом записываются и квадраты вместе с теоремой Пифагора, и гербы, иконы, банкноты, знамена, поэмы, законы государства, само государство, романы, тюрьмы и симфонии, суды и языки с их словарями и синтаксисами. Беда однако не только в этом. На том же самом основании в кругу физических, материальных объектов оказываются и субъекты: и Пифагор вместе со своей теоремой, и верующий вместе с иконой, и суды вместе с присяжными, и тюрьмы вместе с «исполнителями», и «гаишники» вместе со светофорами, и радушные бумажки с «защитными» подписями и «Всевидящим оком» вместе с их собирателями... Все, что вне меня, единственного и неповторимого, ибо все это – «не-Я». Придет ли в голову самому лихому алхимику идея исследовать стоимость золотой монеты (ассигнации, купюры…) с помощью реторты, щелочи и кислоты? То же самое «логическое основание» обязывает видеть в каждом верующем фетишиста, в художнике – маляра, в скульптуре – каменотеса… Известны только два способа вывернуться из этого затруднения. Первый состоит в том, что все перечисленные «вещи особого рода» (гербы, иконы и т.д.) предлагается толковать только как вещественные знаки, «низкое», которое мы видим вне себя, но мыслим при этом нечто совсем другое, «высокое», что мы имеем опять-таки в своей «душе», «в уме». Видим одно, а мыслим нечто прямо противоположное. К примеру: рублевская «Троица» - это «метафизика в красках». Но зачем метафизике краски, а краскам метафизика? Да с любой самой заурядной рыночной мазней можно соединить какую-нибудь мозгодробительную «метафизику» из трех пальцев. Приблизится ли она к рублевской «Троице»? И обязательно ли быть верующим, чтобы застыть, как громом пораженный, перед этим «объектом особого рода»? Но, удивительное дело, ровно то же самое мы обнаруживаем и в объектах, с которыми связать что-либо «высокое» не удастся даже самому юркому и бесстыжему «уму». Это – стоимость. Почему «презренный металл» имеет такую силу? Что «сквозит и тайно светит» в нем? Почему на рынке бессмертный «образ» приравнивается к тысячам золотых монет, а эти монеты – к миллионам пластиночек «жвачки»? Что же это за субстанция такая, которая одинаково комфортно чувствует себя в любом «теле»? И почему она все же не может обойтись без тела? Было также и время, когда бессмертными «душами» торговали как картошкой. И главное: почему это «высокое» - одно на всех и почему это одно «высокое» увязывается именно с этим сочетанием красок и линий? Эта связь идеального с материальным либо необходимая, т.е. объективная, либо случайная. Если необходимая, то вопрос повисает в воздухе, упирается в загадочную природу «объектов особого рода». А если случайная, то ничего умнее, чем второй способ вывернуться из затруднения, так и не придумали. Этот второй способ – теория соглашения, «конвенции». Договорились видеть одно, а мыслить совсем другое – прямо противоположное. На этой «т еории» неколебимо стоит и вся антимарксовская политическая экономия, слишком политическая. Бандюганы договорились «держать цены» на рынке, биржевые спекулянты – держать цены на нефть, клиенты банков договорились доверять банкирам, верить им. И все же цены на рынке колеблются вокруг какой-то одной,чувствует себя в любом "льную "е с "мена, поэмы, законы государства, объективной «средней линии» и время от времени эта объективная средняя линия отрезвляет участников конвенции и заставляет высунуть голову из фиктивной реальности в объективную. А можно ли договориться так, чтобы мешок картошки сравнялся по стоимости с мешком алмазов? Объяснение, за которое скорее всего хватается в таких случаях неискушенный ум – это ассоциация: видим одно, а воображаем другое. Невдомек, что ум ассоциирующего индивида ничем не отличается от «ума» павловской голодной собачки, ассоциировавшей загоревшуюся электрическую лампочку с куском мяса и тут же выделившей слюнку. Ассоциировать можно что угодно и с чем угодно. Но почему все владельцы денег ассоциируют с ними одно и тоже – вожделенные блага, как и все фетишисты, поклоняющиеся пеньку? Ассоциация ничего не объясняет, поэтому тут же выставляют на первый план «соглашение», конвенцию, которая и должна, де, объяснить единомыслие. Конвенция – общая привычка, но чтобы быть общей, она должна быть «свыше нам дана». Что такое «свыше»? Конвенция – заменитель объективности, фиктивная объективность. Als ob, как если бы… В двадцатых годах прошлого века книжка Файхингера под этим названием побила все рекорды – за два года была издана десять раз едва ли не на всех языках Западной Европы. С чего бы это? Откровенное признание, что человек живет в фиктивном мире. Как если бы демократия, как если бы социализм…Они делают вид, что платят, мы, что работаем». Воистину, привычка принимать фиктивное за реальное – «замена счастию». Получается, что все наше бытие и все наше мышление основывается на …фикции. «Соглашение» это и состоит в том, чтобы приписывать физическим вещам то, что им никак нельзя приписывать. Знак – это фикция и он ничего общего с тем, что обозначает, не имеет. Знак – этикетка, «мы мыслим этикетками» - иронизировал А. Бергсон. Вильгельм фон Гумбольдт передает один разговор профана с «продвинутым» в астрономии собеседником, объясняющим законы движения планет. «Да, - говорит профан, - все это понятно. Но непонятно, как люди узнали их (планет) имена? Откуда это их знание?» - В самом деле – откуда? Но дело-то даже и не в этом. Дело в том, что эта вот расхожая теория идеального, предполагающая «соглашение» видеть одно, а мыслить совсем другое, опровергает сама себя, наповал убивает саму идею соглашения. Чтобы соглашение имело место, следует признать объективное, т.е. вне меня, вне моей индивидуальной психики, существование других «Я», других индивидов с той же самой способностью. А это как раз для такой теории исключено. Участник конвенции, вне меня сущий, которого я вижу, тоже только физическое «тело». С кем же вступать в договоренность? Бесспорно, что он – «вне меня», следовательно, он нечто материальное, физическое. С чем прикажете вступать в «соглашение»? Представим себе следующее. Нейрохирург, скажем, это знаменитый Пенфильд, проводит операцию на вскрытом мозге. Пациент в сознании. Хирург осторожно погружает в ткань мозга тонкие золотые электроды, подает слабый импульс и спрашивает пациента: «Что вы видите?» Тот отвечает: «Вижу моего покойного деда, других родственников. Один играет на банджо, дед поет…» Удивительно здесь не только то, что пациент видит покойного деда. Этого деда он находит внутри себя, во внутреннем опыте», путем «интроспекции». Удивительно то, что хирург спрашивает об этом. То, что видит пациент, не видит хирург, а то, что видит хирург (обнаженный мозг, извилины, «центры» и т.д.) не видит пациент. Налицо две «картинки» одного и того же события, которые никак не объединяются в одну. Это и есть «психофизическая проблема», решение которой, как убежденно говорил знаменитый физик Э.Шредингер, превосходит возможности нашего разума. Но Ильенков дал ясное и вразумительное решение этой «проблемы»: проблема неразрешима потому, что неверно поставлена. А неверно поставлена потому, что там, где следует говорить об органе и функции, говорят о взаимодействии двух сущностей-субстанций – непротяженной «души» и протяженного тела. Взаимодействовать они не могут, что убед ительно показал уже Декарт: «тело» и «душа» не имеют абсолютно ничего общего, ни единой точки соприкосновения. И все-таки они взаимодействуют: подумал и поднял руку. Иначе как чудом это не назовешь. Лейбниц для разрешения этого парадокса не мог придумать ничего лучше «предустановленной гармонии»: хронометр в Париже и хронометр в Пекине показывают одно и то же «абсолютное время», хотя никакого взаимодействия между ними нет. Один и тот же мастер изготовил их и привел в движение, с этого момента они и идут синхронно. «Тело» и «душа» - такие же хронометры. При этом, однако, получается, что взаимодействие души и тела – иллюзия. Ильенков показывает, что исходные абстракции неверны. Бестелесная человеческая душа такой же абсурд, как и бездушное тело. Говорить о взаимодействии того и другого столь же нелепо, как и о взаимодействии желудка и пищеварения. Психика так относится к телу, как пищеварение к желудку: психика – функция, тело – орган. Когда живое, действующее рассекается пополам, получаются две гипостазированные абстракции бездушного тела и бестелесной души. Вместе с тем предполагается, что душа все-таки обитает в теле, вселяется в него и покидает, откуда следует, что она имеет и размер и «место» в теле. Декарт поместил ее в «шишковидной железе» и насмешил публику. Получилось, что душа – это «бестелесное тело». Вернемся к нашему хирургу. Хирург видит мозг, а спрашивает субъекта, другое «Я». А почему спрашивает? Да потому, что другое «Я» он находит в самом себе, путем интроспекции, т.е. точно так же, как его клиент видит своего покойного деда. Получается, что, глядя во вне, он видит только физику с физиологией, а глядя внутрь себя, он видит «субъективное», идеальное. Спрашивая, он подставляет свою интроспекцию на место его интроспекции, заглядывает одним глазом в него, а другим в себя самого. Вся «психофизиология» стоит неколебимо на этом принципиальном косоглазии: «один глаз на Кавказ, а другой на Север». Иными словами, для нее чужое «Я» никак не реальность, а иллюзия. Если объективное и реальное – это только физическое, т.е. камни, деревья, мозги, то не только чужое «Я», но и собственное – не более чем фантом, «фантазм», говоря языком Жиля Делеза, или, ученым языком, - «эпифеномен» нейрофизиологии. Из чего же может исходить решение проблемы идеального, идеальности? Ильенков пошел здесь путем классической философии, причем не материалистической, а идеалистической, и вспомнил первым делом Платона. Платону принадлежит честь открытия объектов особого рода – идеальных объектов. И для расхожей философии, для «глупого материализма» (выражение Ленина), и для глупого идеализма (субъективного) словосочетание «идеальный объект» - чушь, нелепость, оксюморон: если объект, то он никак не может быть идеальным, а если он идеальный, то не может быть объектом. Платон конечно исходил не из «фантазмов», а из очевидных фактов. Законы полиса – это что-то объективное или «фантом», каприз воображения? Государство – нечто объективное? А то, что изучает геометр – объективное? Попробуйте убедить математика, что все его «объекты» существуют только в его «субъективном мире» и поселяются в нем только после того, как он отсепарирует в своем «мышлении» абстрактное от чувственно данного «конкретного» на манер того, что мы делаем с куском говядины, отваривая ее в бульоне: чем больше воды, т.е. абстрактного, тем жиже бульон. Да ни один математик в здравом уме и трезвой памяти такое идиотское «понимание» даже обсуждать не будет. Он не приходит к своим точкам (не имеющим ни длины, ни ширины, ни толщины), прямым, плоскостям, топологическим структурам, а исходит из них как из реальности. Это реальные объекты, хоть и не физические, не материальные. Они и идеальны и объективны. Мы не пойдем здесь по пути увертливого рассудка, все время норовящего незаметно проскользнуть из одной противоположности в другую, используя схему: с одной стороны, с другой стороны – как посмотреть. Ильенков физически не переносил самое невинное проявление этой двуголовой логики: отсюда посмотришь – материальное, отсюда – идеальное. Эдак – мужчина, а эдак – женщина, - издевался Ильенков. Как и Платон, как и все классики философии ( и не только философии), он был категоричен: со всех сторон идеальное, как ни посмотри. (Именно эта двуголовая логика, вошедшая во все учебники и энциклопедии, подсказала устраивающий всех выход-консенсус: человек – био-социальное существо: на столько-то процентов биологическое, а на столько-то социальное. А он на все 100% биологическое, поскольку живое, и на все 100% социальное, поскольку общественное). У Платона эта категоричность кристаллизовалась в твердое убеждение: идеальность это и есть объективность. Поэтому-то только разуму с его устойчивыми и определенными схемами–понятиями доступна объективная истина. А чувства дают нам картину чего-то изменчивого, текучего, аморфного, неопределенного, с которым соотнесена столь же текучая, аморфная, скользкая «субъективность» - «поток переживаний», «поток сознания». «Идеи» Платона – это и есть устойчивые, «инвариантные», вечные и неизменные схемы вещей, их сущности. Объекты «первого рода» - тела, изменчивы. Объекты «второго рода» устойчивы. Они вечны и неизменны. Это – «принципиальные схемы» (как скажет телерадиомастер) вещей, их всеобщие проекты, «матрицы». Советские учебники и многочисленные «монографии» превратили Платона если и не в дурака или сумасшедшего, то в «мифолога». – Всеобщее как таковое, первичное по отношению к единичному и независимое от него, умозримые «сущности», обитающие в «умном месте»!.. А невдомек, что Дарвин-то мыслил именно о таких первичных всеобщих сущностях, видах. («Идея» у Платона – это тоже «вид», «образ», «лик»). Единичные лошади смертны, а «лошадность» нет. Единичные умирают, новые рождаются, но по той же «схеме лошадности». Реальность вида не сводится к реальности индивида. Индивид живет несколько лет, вид – сотни тысяч и даже миллионы (скорпион). Разумеется, платоново учение об идеях не чуждо известной мифологичности. Ну а «пустое пространство» Ньютона, инертное тело – не миф? А голодная собачка, опутанная ремнями и заключенная в «башню молчания» и темноту – не миф? Так это же вовсе не собака, а препарат, не более живой, чем отрезанная лапка лягушки, раздражаемая током. «Строгая наука» полна таких мифов. Не напрасно Шопенгауэр усмехался, говоря, что математика наука точная, потому что она «тощая». Платон не решил проблему идеального. Но он ее верно поставил: идеальное реально, объективно и оно несводимо, не редуцируемо к материальному, физическому и не доступно созерцанию, отсеченному от разума. Так где же их искать, эти «объекты особого рода»? В физическом мире, вне головы их нет, но и в голове – тоже. Стоимость очень сильно смахивает на «душу», так сильно, что Маркс и именовал ее, по аналогии с ходячими представлениями о душе, «душой товара». Так же как и душа, она не имеет ничего общего с телом, так же легко поселяется в нем и также легко покидает. Как это надо на «товарное тело» посмотреть, с какой «точки», чтобы эту «субстанцию» увидеть? Маркс и ответил: не туда надо смотреть! Не в эту, физическую реальность, а в другую, общественную, которая с помощью тела лишь выражает себя, как мы выражаем мысль с помощью звуков. Но звуки – не мысль, фонология – не акустика, психология – не физиология. Лингвисты уже перестали в «это» смотреть, а психофизиологи все еще смотрят: вот эта сцепка нейронов – понятие, а вот эта – аффект, вот эта – любовь, а вот эта – ненависть. Само словечко-то «психофизиология» - продукт конвенции ученых, которые не в состоянии договориться. Вот и придумали выход: тебе половина, и мне половина. Свою идею идеального Ильенков формулирует ясно и определенно и именно как материалист. Так что же это за явление – идеальное? Ильенков ответил так: это одна вещь в другой, большая в малой, «все» в «одном», вселенная в капле воды, бесконечное в конечном. Метафора? – Разумеется. Так и человек есть метафора – «наше» в «моем». Почему иконописец не ставит своей подписи под иконой? – Вовсе не потому, что он послушно следует «канону». Так поступает ремесленник. А прежде всего потому, что этот образ – не его, а «наш». Как возможно вот это: одно в другом? Маркс говорил, что «идеальное – это материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней». Но как «пересадить» солнце, небо, звезды вот в этот не столь уж великий орган – в голову? Только одним способом – сделать «все это» идеальным. Идея тяжести, писал Спиноза, сама не тяжела, идея треугольника не треугольна. Так что же такое идеальное? Как совершается идеализация? Ответ Ильенкова прост и убедителен. Одна материальная вещь представлена в другой материальной вещи, репрезентирована в ней. «Пересаживается» в человеческую голову не вся вещь, а лишь форма ее. Идеальное – это и есть форма одной вещи, ставшая формой другой. Это возможно только в одном единственном случае, когда вторая вещь активна, деятельна. «Форма» - это и есть форма деятельности, ее схема. И эту форму не я сочинил, а коллектив, общество, человечество. Для меня она – безусловно объективна. Когда вторая вещь действует не по логике собственной организации, а по логике другой вещи, отличной от нее, когда схема действий этой вещи есть схема другой вещи, не собственное строение ее и врожденные «алгоритмы», а строение и алгоритмы объекта. В формах деятельности, в схемах ее представлены формы других вещей, потенциально – всех вещей во Вселенной, «мерки» всех вещей. Идеальное – это и есть бытие в человеке, в его активной творческой деятельности, не в теле, а именно в деятельности. «Форма стоимости», деньги, например, это тоже форма общественного труда. Кувшин рождается в действиях гончара, в движении его чувствительных, гибких, умных пальцев, его руки, всего его тела, его глаз и его воображения. Можно даже сказать, что эти действия «кувшиноподобны». А если это покажется грубым, скажем о гениальном скульпторе и художнике. Ренессансный человек богоподобен. Более того, если он художник масштаба Леонардо, Микельанджело или Рафаэля, то мог бы сказать Богу: твои творения прекрасны, но посмотри на мои – они еще прекраснее. Взгляни на Мадонну, нежно прижимающую к себе самое дорогое – свое дитя. И тем же жестом, тем же (!) протягивающую ее людям – на казнь, на муки, на растерзание, на позорную смерть! Покажи мне в серии созданных тобой и тиражированных тварей хоть одну такую! Кувшин, пока он еще не родился, уже есть, имеет бытие в форме движений руки, глаз, нервов гончара. В этой предметной деятельности он уже есть, но есть в фазе движения. А изготовленный кувшин – та же самая деятельность, но уже в фазе покоя – овеществленная, опредмеченная, во-площенная в теле другой вещи, материализованная, представленная в чувственном облике этой другой вещи. И опять-таки: это форма не моей деятельности, а нашей. Это значит, что функциональное бытие вещи поглотило ее натуральное бытие. Кувшин – не глина, «Давид» Микельанджело – не просто мрамор, а сам он не каменотес. Функциональное бытие золотой монеты в качестве меры стоимости и средства обмена поглотило ее натуральное, металлическое бытие как химического элемента. Золото-деньги это не аурум. Это нечто другое. То же самое и с банкнотой, бумажной купюрой – это не бумажка, хоть и пестро раскрашенная. Функциональное бытие поглотило натуральное, поглотило, но не уничтожило. Потому-то изобретенные древними китайцами бумажные деньги так легко спустя восемь столетий начали победное шествие по всему миру. Ведь функциональное бытие золота в монете уже поглотило его натуральное бытие. Ильенков настаивал на буквальном отождествлении идеального с «представлением», спектаклем. Актер на сцене пред-ставляет, предлагает зрителю не самого себя, а другого, например, сходящего с ума царя Бориса. Форма его движений, его мимики, его жестов, его речи – форма не актера, а именно Бориса. Он может быть настолько убедителен, что зритель забудет про актера. Его «функциональное бытие» на сцене поглотит натуральное, поглотит даже без остатка. Амфитеатров, видевший Шаляпина в Париже в роли царя Бориса, свидетельствовал по свежим впечатлениям: когда гениальный артист произнес свое знаменитое «там, там, в углу!», партер встал и в ужасе оглянулся: что же это там? Но ведь Шаляпин не сошел с ума, не стал Борисом – остался самим собой, сумел соблюсти брехтовский «пафос дистанции». Но это уже за кулисами, выйдя из роли, «из тела» Бориса. Вот почему «над вымыслом слезами обольюсь». Не «вымысел» это. Гиляровский свидетельствовал, что качаловский Барон реальнее того, которого он и Качалов видели на Хитровке, объективнее. Точно так же функциональное бытие нейронов, аксонов, дендритов поглощает в деятельности живого, мыслящего тела их натуральное, физиологическое бытие. Потому-то трезвый нейрофизиолог и не ищет в нервной ткани идеальное. Да там его и нет. И точно так же лингвист-фонолог не ищет фонему в звуке. Для него она – функциональное средство смыслоразличения. И как бы ни картавил или не шепелявил наш собеседник, акустически различное в словах «мыло» и «рыло» мы все равно поймем как «рыло», из контекста. И точно так же немыслимый фиолетовый «кок» на полуобритой голове имеет функциональный, социальный, а не парикмахерский смысл. Это – выкрик: «Я не такой, как все, не спутайте меня с другими!». (То же самое беззвучно кричит и индюк. Но есть и существенная разница. В природе этот крик – свидетельство жизненной силы: смотрите, индюшки, какой я мужик! Но в человечьем стаде этот выкрик означает нечто другое). Выше уже было сказано о метафоре. Какой художник не хотел бы в «единое слово», в единый образ вместить и свою грусть, и свою радость, и самоощущение жизни и молодости? Это и «розовый конь» Есенина, где в одном образе нерасторжимо срослись и весенняя утренняя заря, и легкий морозец, и гулкое пространство, и «молодость, да молодость», и грусть. И это все - в одном. Каким же идиотом будет тот, кто скажет, что розовых (или Красных – у Петрова-Водкина) коней не бывает. «Розовый конь» - уму нерастяжимо! Или вместить свой ужас и гнев – это «Герника». «Все», озаренное гением, - это как вспышка молнии. Словом, если расхожее толкование идеального «танцует от печки», от субъективного, от индивидуального «Я», то, как понимать само это «Я»? Известно, что детские вопросы – самые трудные. И не раз уже ставили мудрецов в тупик. «Тело мое, руки мои, голова моя, мозг мой. А где же я сама?» - спрашивала Ильенкова слепоглухая девочка. Ясно, что это «Я», противостоящее реальности, идеально. Оно – «нигде» и вместе с тем «везде»: небо - это то, что я вижу, гром – то, что я слышу… Можно ли «отмыслить» «Я» от «не-Я»? Если бы можно было, то смерть не страшила бы нас. Ибо «Я» - это то, что во мне – небо, звезды, другие «Я»… - весь мир, все пространство и все времена. Не эта вот рваная истрепанная хламида, в которую заключена моя душа, дорога мне, рассуждал Сократ перед смертью. Черт с ней, с этой хламидой-телом! Мне дорога моя бессмертная душа. А она никуда и не денется! – Лукавил Сократ, «эпатировал» друзей-слушателей! Что такое «душа» без этого вот видимого мира, который я ощущаю? Державин прав: «Но жизнь я ощущаю». Погаснет мир, погаснет и «душа». Останется одна «хламида». Глаз себя не видит, - рассуждал Ильенков, он видит звезды. А когда видит себя в зеркале, не видит звезд, видит орган зрения, тело, но не само зрение, «в |
