Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.45 Mb.
|
| целе=сообразность есть цело=сообразность. Человек и есть то самое уникальное «тело» природы, которое сообразуется не с частью, а с целым, исходит из всеобщего, а не из частного, действует на основе познания вселенского целого и его закона. Этот закон и есть гераклитов «Логос», тот самый миропорядок, которому и «внимает» разум. Как пушкинский Пророк: «И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». «С каждой избою и тучею, с громом готовым упасть, чувствую самую жгучую, самую смертную связь» (Н.Рубцов). Вот это и есть разум. И вторая «вещь». Аристотель, говоря о поэтике, упоминает особую способность – «узнавание». В одном я «узнаю» другое, в незнакомом – знакомое, в чужом – родное, в твоем – свое. В поэзии узнаю философию, в науке – музыку и т.д.. Это тоже свидетельство «нераздельности» ума. Даже в природе разум «узнает» свое, разумное. Это то, что «сквозит и тайно светит» в частном, самом малом, «в наготе смиренной» (Тютчев). «Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита» (Блок).. А как же иначе? Живое узнает живое. Вот это родство строения природы и духа, противоречивое тождество мышления и бытия и отстаивал Ильенков. А моя задача – помочь «узнать» в одном – другое, сказать, что вовсе не надо «ходить на голове». Это как раз «то самое», что сквозит и тайно светит и в мысли философа (если он не фокусник, «эпатирующий» публику), и в мысли ученого (если он не Вагнер, а Фауст), и в мысли поэта (если он не модернист, или - не к ночи будь сказано – постмодернист). Тут речи не может быть о каком-либо подражании, мимезисе. Отражение – да, подражание – нет. Подражание дает только подделку. Тут речь должна идти о том, что Спиноза выразил формулой: «порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей». Те же! Не два разных, а просто один порядок, тот, который и в природе, и во мне, если я «человек мыслящий». Так вот понятое «тождество мышления и бытия» Ильенков называл «паролем на вход в философию». Я не нахожу ничего убедительнее того, что абсолютно наглядно, бесспорно достоверно показано Толстым в «Войне и мире». Кто же не помнит эту бессмертную сцену! - танец Наташи Ростовой в доме у дядюшки. Сцена великолепная, и не менее замечателен комментарий Толстого. Гений – это тот, кто «попадает в десятку». Чем же замечателен танец Наташи, удивляющий Николая Ростова и всех присутствующих, а Анисью Федоровну, крестьянку-экономку, довел до слез? Тем ли, что она искусно подражала танцующей крестьянке? – Да она впервые с этим столкнулась, она и говорить-то по-русски скорее всего начала, уже владея французской речью! Она не подражала «внешней реальности». Эта реальность пробудилась в ней самой, она сама стала этой реальностью. Именно в этом чудо. «Она сделала, - пишет Толстой, - то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чуждую ей, в шелку и бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке (курсив мой – Л.Н.). Так о каком же подражании или подобии тут может идти речь? О какой «внешней реальности»? Наташа и крестьян-то «натуральных», «естественных» (не дворовых лакеев), «подлинных» увидела только тут, у дядюшки! Не у кого и некогда ей было учиться. Она сразу стала, сама стала «барышней-крестьянкой», «стала, - пишет Толстой, - улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею». Страх, что она попробует и не сумеет подражать. А что здесь? – Здесь опять-таки – результат прежде процесса. Заметим, «сквозь смех прослезилась». «Сквозь смех», потому что она не стала крестьянкой, осталась графиней. А прослезилась потому, что будучи графиней, она стала человеком, как все. Как точен Толстой! Если бы Анисья только смеялась, то было бы то же самое, что и с нами, когда мы видим хорошего пародиста. Пустит слезу кто-нибудь из нас? Нет, то, что делает Наташа – не пародия. Потому и слезы именно сквозь смех, ибо в пародии что-то другое. Вот что надо объяснить с позиции «теории отражения». Добавим: повернется ли у нас язык назвать сочувствие, сопереживание, сострадание подражанием? Неужто не почувствует страдающий фальши? Мы в таких случаях говорим иначе: твоя боль – моя боль, твое горе – мое горе. Говорить о понимании мало: твое (объективное для меня) и есть мое (субъективное). В этом случае подражание, «мимезис» - большая, очень большая неправда. А где же правда? Гете как-то пошутил: если художник хорошо нарисует мопса и второй мопс предстанет «как живой», то будет только на одного мопса больше, только и всего. Прав ли был великий поэт? Думается, что не вполне прав. Будет не просто два мопса – живой и искусственный. Будет элементарное чудо искусства. Как факт искусства – это действительно малоинтересно. Но даже примитивное искусство как факт – чудо. Можно насмехаться над неразвитым эстетическим мышлением, восхищающимся простой «похожестью» изображения на объект, но эта насмешка поспешна. Восхищение – первая реакция неискушенного зрителя. Смысл ее такой: сделать изображение похожим на объект, изобразить мопса «как живого» трудно. В наивном восхищении простым подобием звучит восхищение не вторым мопсом, а художником. В наивным восхищении точным изображением звучит простая мысль: так не всякий может. Тому, кто усмехается, видя удачный рисунок ребенка, можно сказать: «Попробуй сам». Уверен, что первой детской удачной «пробой пера» Гете родственники восхищались, восхищались именно тем, что его мопс был почти как живой. Для не художника похожесть всегда чудо. Для художника – примитив: смеется над вторым мопсом умелый, искусный. Восхищается – неумелый, неискусный. О чем это говорит? «Искусство» и «искусственность» - два слова общего корня, но смыслы разные. Где нет тождества – нет и противоположности. Наивный имеет в виду тождество, искушенный в искусстве – противоположность. Первый восхищается элементарным явлением искусства, второй смеется над элементарностью этого явления. Говорят они о разном. Заметим, что общий корень с искусством и искусственностью имеет еще одно слово – «искушение». Стоит поставить их в один ряд и станет понятным восхищение простака фактом простой похожести второго мопса на первого. Почему восхищается простак? Он восхищается не вторым мопсом, а начинающим художником, одолевшим искушение намалевать «черт знает что». Фотографией не восхищаются потому, что от фотоаппарата никакой искусности и не требуется. Он просто не может иначе. Он не знает искушения, а человек знает. Это – искушение свободой, свободой хотя бы руки, не говоря уже о воображении. Рука человека по природе своей имеет несколько степеней свободы, что делает ее блудливой. Фотоаппарат не имеет. Намалевать «черте-что» может и осел своим хвостом, нарисовать именно «вот-это» - только человек, причем умелый и способный преодолеть искушение, подчинить свою свободу необходимости, т.е. объективности. Логика свободной руки – произвол. Логика рисующей руки – объективность. Это значит просто то, что свою свободу «искусный» сделал своим предметом, осознал ее. Первое явление этого осознания – подчинение логики руки логике объекта. Ильенков называет это движением по форме внешней вещи, не по «контуру» нашего собственного тела, а по контуру тела, отличного от нашего. Насколько это трудно – можете попробовать сами. Сумеете ли одолеть «искушение свободой»? Это и есть первое явление искусства как чуда. Словом этим мы не награждаем обычное, банальное, легкое. Чудо всегда неожиданно, оно всегда уникально. Если вдуматься в смысл слова «уникальное», мы найдем, что на самом донышке его лежит не «редкое», непохожее на все другое, не просто «иное, а маловероятное, от него производны и редкость, и неповторимость, и уникальность. Высшая степень маловероятности – «сверхъестественность», т.е. чудо, абсолютная невероятность. Что более вероятно? Сделать второго мопса «как живого» или намалевать «черте-что»? Ответ ясен. Наиболее вероятное положение маятника – это когда он в нижней точке. Наиболее вероятное для Пизанской башни – упасть. Глупость вероятнее, чем ум. Скотство вероятнее, чем человечность. Зло вероятнее, чем добро. Взять вероятнее, чем отдать. Все это – преодоление искушения падения в наиболее вероятное. Бердяев прав, говоря, что кусок хлеба для меня – это благо материальное, тот же кусок хлеба, отданный голодному – уже духовное. Можно эту мою собственную доморощенную «теорию невероятности» резюмировать так: все стоющее – это стоящее, т.е. вертикаль. Думается, что это общее правило не знает исключений. Вера, надежда, любовь, добро, красота и истина – это все «маловероятное», потому-то и ценное. Цену чуда не так уж и трудно выразить даже количественно, что делается в естествознании, математике, теории информации. Наиболее вероятное состояние Вселенной – равновесное, состояние тепловой смерти. Банально разрушение, деградация, смерть, хаос, распад, тление, превращение порядка в беспорядок, в хаос. Не банально, достойно восхищения – противостояние порядка хаосу, рождение порядка из хаоса. Жизнь маловероятна в неорганической, управляемой вторым законом термодинамики Вселенной. Так она и оценивается количественно, как десять в минус сотой степени. Вопрос только в том, что за этим стоит – чистая случайность или еще не осознанная нами необходимость? Наиболее вероятна покорность, подчинение, движение вниз, по течению, падение. Наименее – то, что «вопреки». В падении нет ничего ни удивительного, ни интересного, оно – банально. Но падать-то можно только с высоты. Культура – это архитектура невероятного, инженерия вертикалей, утверждения и упрочения «высоких истин» противостояния вопреки соблазну «низких истин» падения. Само по себе падение – не стоит не только слов, но и внимания. Это тоже жизнь, но в ее полониевом, а не гамлетовом понимании. Хочется падать – падай, твое дело. Но одно дело падать с высоты культуры, другое – рушить саму эту высоту, «то, что добыто жизнью раз». Изображая мопса как живого, художник «подражает» не мопсу, а самой природе, сотворившей реального мопса. Свобода движений его руки ограничена, это ограничение продиктовано контурами реальности. Следуя им, художник подчиняется. Но в отличие от фотоаппарата он делает это сознательно, т.е. свободно. Он сам полагает границы своей свободы. И эти границы даны ему объективно. Он видит их. Если этого нет, то он находит их прямо в самом себе. Но в этом случае он просто «кусок» реальности, такой же, как фотоаппарат или сам мопс. Однако и с подражателем дело не просто. Гоголевский Фемистоклюс рисует хуже Леонардо. Его рисунки – картина его неумелости. Но ведь и Леонардо – не копиист. Вправе ли мы сказать, что Фемистоклюс следует логике своей неумелости, а Леонардо – логике «натуры»? Понятно, без реализма как «мимезиса» нет искусства, но ведь и с ним тоже его нет. Нет его и тогда, когда художник противопоставляет логике «натуры» логику схем «социально организованного опыта», как нам советуют знатоки «социологии познания». Тогда он только ремесленник. И в первом, и во втором случае он только подражает. Поэтому Гете прав: подражание только дополняет реальное искусственным. Но и искусственный мопс все же мопс и ничего более. Не будем затягивать наше рассуждение, конец его уже виден. Художник, если он настоящий, подражает не мопсу, а природе, сотворившей мопса. И человеку – селекционеру, создавшему породу. Природа – искусница, сотворив мопса, сделала нечто невероятное, трудное, значительное. Она выстроила из хаоса атомов и молекул «вот это». Точно так же и художник из «мусора», из глины сложил «вот это». Тем самым он делал и сделал именно то, что делала и сделала природа. – Один порядок, а не два разных! Преодолев искушение изготовить «пшик», как в той притче про кузнеца-неумеху, который сначала ковал лемех, но прожег металл, стал ковать нож – опять пережег, стал ковать шило и вышел «пшик». Он действовал не так, как надо, а так, как получится. И это все можно прочесть в ильенковской «Космологии духа».
«Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». Сколько глупостей по этому поводу было сказано, сколько пошлых слабоумных острот! А у Тютчева-то сказано здесь не только о России, но и об «уме» и его «аршине». О том «уме», который не может «понять». А действительно ли этот аршин общий? Великий поэт, как часто и случается, опередил на полстолетия самодовольный европейский «ум». Только к концу ХIХ века Европа «открыла» и другие культуры. Открыла и не поняла, ибо ее аршином эти культуры не измерить. Но твердо была уверена, что ее аршин и есть «общий», универсальный, лучший, а ее «ум» и есть «чистый разум». А «они» - это дикари, «примитивы». Леви-Брюль, изучая «первобытное мышление», которое исследователи нашли в дебрях Амазонки, формулирует главный тезис своей теории «прелогического мышления» : «дикарь непроницаем для опыта». Его мышление даже не дологическое, но вообще не логическое – «прелогическое». «Примитив» именно потому примитив, что он не мыслит вообще. Он живет как бы в бреду или в состоянии, близком к аутизму. Живет в мире грез. Так толковал мышление ребенка в ранних работах и Ж..Пиаже – «эгоцентрическое мышление». Получается очень странно: когда «примитив» строит из коры дерева свое каноэ – он проницаем для опыта, т.е. логичен и разумен. Более того, можно дать голову на отсечение, что сам Леви-Брюль менее «проницаем» и каноэ построить не смог бы. Но при этом полагает, что в других случаях примитив полный дурак. Вот пример самого Леви-Брюля: туземцы племени бороро не отличают себя от красного попугая арара. Просто считают, что они, бороро, и попугай «арара» - одно и то же. Во всех смыслах одно и то же! Леви-Брюль разводит руками: это что же получается, - что человек не отличает себя от попугая? – Бред какой-то! Вот и вывод: да все они невменяемые! А теперь проделаем маленький эксперимент. Вообразим, что мы подслушали разговор бороро после того, как ушел высокоумный психолог – европеец. Посмотрим, так ли уж бессмысленны они. Рядом с бороро есть другое племя, скажем условно, племя, отождествляющее себя с ягуаром. Это такие же «примитивы», как и бороро. Они тоже не отличают себя от ягуара. Племена враждуют. И при случае, захватив кого-либо из бороро в плен, «ягуары» могут и скушать его. Вот первая посылка. Вторая: бороро и ягуары – краснокожие, говорят на одном языке, т.е. практически неразличимы. Но различать необходимо, иначе, встретившись с «ягуарами» на узкой тропинке, можно попасть к ним на обед. А как различить? Ведь различаются-то они только по крови! Ну а анализ ДНК им недоступен. Как разрешить эту проблему? Предка ни там, ни там нет налицо. А различаются-то они только происхождением, т.е. предками. Вот и ответ вполне разумный: мы, бороро, отличаемся от них точно так же, как попугай арара от ягуара. А что еще нужно кроме различия? А как отличить Леви-Брюлей от Леви-Строссов. И те и другие – белые, говорят по-французски и все разные. Леви-Брюли – это младенцы и взрослые, мужчины и женщины, дети и старики. Леви-Строссы – тоже. Как же отличить Леви-Строссов от Леви-Брюлей? Да так же, как попугая от ягуара, ибо знак «Брюли» и знак «Строссы» - то же самое! Имена «Леви-Брюль» и «Леви-Стросс» - знаки, то есть некие вещи, имеющие с денотатом не более общего, чем у попугая с человеком. И то, и другое – всего лишь язык. И язык бороро в принципе ничем не хуже языка француза. Вот бороро и сказал: как же нам без попугая? И конечно добавил: «Европеец непроницаем для опыта». Поразительно, насколько коротки бывают даже прославленные мысли! Не предметы обозначаются словом, а смыслы. А они вполне конкретны. Смыслы, а не представления, выражаемые словом. На этом настаивал Ильенков. Смыслы же рождаются только в предметной деятельности, там, где схемы мышления совпадают со схематизмом объекта, где логика целей согласуется с «логикой вещей». И это все тоже о «нераздельных частях ума». Ум теоретический и ум практический – один и тот же. Более того, практический первичен, теоретический вторичен, производен. Ильенков любил повторять: «Ум – это от умения». «Общий аршин» - самый хороший, самый точный, универсальный, «всеобщий». Так видит Россию «гордый взгляд иноплеменный», глядит и не понимает, ибо не укладывается она в его «аршин». Этот «ум» - спесивый, самодовольный рассудок, все уже измеривший, все разрезавший пополам, разложивший по полочкам и коробочкам с этикетками: сюда – ум, сюда – глупость, сюда добро, сюда зло… Ну как ему понять, почему на Красной площади стоит церковь-памятник юродивому (!) – Василию Блаженному. Для этого «ума» «блаженное» - от слова «блажь», для русского – от слова благо, «благодать». А благодать – истина. Кто мог царю сказать правду? – Юродивый: «Нельзя молиться за царя-ирода». Всем остальным и можно и нужно, потому что они все руководствуются расчетом, близкой, малой истиной, той, что под носом. А юродивому нельзя. Его «ум» - это Разум, это Правда, которую он бросает в лицо сатрапу. Вот почему памятник-храм блаженному. Так ведь точно так же устроен и собственный мир «спесивого ума»: почему монархи обзаводились шутами? А кто еще им скажет правду, как не блаженный «дурак»? Все измерил этот «аршин», кроме себя самого. Он – универсальный, он – эталон. При трезвом размышлении ясно, что он тоже «особенный». Что у него тоже своя «особенная стать». Свою особенность он и выдает за «всеобщее». А это нечестная игра. Открывши для себя другие культуры, этот «ум» должен был бы задуматься о природе ума как такового, того Всеобщего, что светит в особенном. Но этого он не сделал и не делает до сих пор. Так что и в «общий аршин» остается «только верить». То же самое и с «цивилизованностью». Нельзя без улыбки читать в воспоминаниях Черчилля о том, что он увидел в предоставленной в Москве в его распоряжение резиденции. Открытие таково: русские, оказывается, не затыкают сливное отверстие в раковине умывальника и не умываются той же водой, в которой только что почистили зубы, помыли руки и в которую высморкались. Возвращаясь домой, Черчилль подумал: я, пожалуй, сделаю у себя то же самое. Ну и на здоровье! Так вот, вместо того, чтобы, открыв другие «умы» и другие культуры, взглянуть на свою собственную как на особенную, заговорили о смерти разума как такового. Вместо того, чтобы постигать всеобщее в особенном, пожертвовали всеобщим, когда стало очевидно, что «общий аршин» девальвировался. Это и называется «неклассическая философия». С каким высокомерием ее глашатаи смотрят на «ископаемого марксиста» Ильенкова! Герострата им подавай! Для греков (древних) весь мир делился пополам: прекрасная Греция и «варвары». Для Рима – тоже. Но мудрые греки прекрасно понимали, что ни греческое искусство, ни греческая математика, философия, медицина не были бы возможны без Египта, Вавилона, Финикии,… Так что русская «всемирная отзывчивость» - вовсе не исключение, а общее правило. Вот это и должно быть «всеобщим аршином». Ко всему этому Ильенков имеет самое прямое отношение. Он не уставал повторять, долбить в головы: «всеобщее» - это не общее, тождественное, повторяющееся в явлениях, не «абстракт, присущий каждому отдельному индивиду». Всеобщее не получишь, отбрасывая за ненадобностью особенное и единичное, не получишь и собирая это особенное и единичное в кучу и выбирая из нее «жемчужное зерно». Любил повторять шутку, приписываемую Сократу: если всеобщее есть совпадающее, тождественное в разных явлениях, а особенное – это то, что свойственно только данному кругу явлений и никакому другому, то человек – это просто двуногое существо, но без перьев. Попробуйте найти другое такое же существо! Сущность человека тут совпадает с сущностью ощипанного петуха. Н. Карно для того, чтобы открыть сущность закона, объясняющего действие паровой машины, не потребовалось изучать тысячу таких машин, достаточно было и одной. Но это уже другая тема Ильенкова. И об этом ниже. Так где же сегодня эти «нераздельные части ума»? Что осталось от него – половинки, четвертушки, осьмушки? Отодвинута эта цельность ума в далекое детство человечества или в далекое будущее, превратилась в миф или в утопию? Эти «четвертушки ума» сегодня немыслимо самоуверенны, агрессивны и бесстыдны. Что получили мы в результате этой «лоботомии»? Вот о чем обязывает думать наших современников Эвальд Ильенков. Две категории общественного сознания были в новейшей истории несправедливо и категорически осуждены – миф и утопия. Осуждены одновременно, вместе. Что вместе – это понятно. |
