лего, городов-царств. Именно тогда действовали Конфуций, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ле-цзы, Сюнь-цзы, Гуань-цзы и т.д. На такую же свою среднюю пору приходится и расцвет средневековой цивилизации — в форме, типичной для нее, только искать ее наиболее показательную форму следует в истории не старых, а молодых для того времени народов — тех, которые шагнули к феодализму, миновав самостоятельный этап рабовладельческого строя: они пришли к феодальному строю свободными от огромного груза античного наследия, которого у них просто не было. В Италии, например, переход к феодализму был процессом сложным, перегруженным всевозможными элементами, идущими из прошлого, и прошлого великого. То же можно сказать и о других народах, в истории которых был этот всесторонне развитый этап рабовладельческого общества. Таких народов мы знаем в истории человечества не более пяти: эллины, латиняне, иранцы, индийцы, китайцы. Они вместе с евреями древности создали то, что составляет мировое «классическое» наследие. Поэтому моделировать систему средневековой литературы следует скорее по литературе франков, англосаксов, японцев, арабов, чем по литературе средневековых итальянцев или китайцев. «Классическая», или средневековая, поэзия сложилась у провансальских трубадуров; германских минезингеров, арабских и японских певцов. То же можно сказать о рыцарском эпосе. Он создан именно исторически более молодыми народами. Вспомним «Песню о Роланде» и «Слово о полку Игореве», «Песни о Сиде» и «Сказание о Тайра».
5
Если вопрос о типичных для больших исторических эпох системах литературы имеет решающее значение для раскрытия общего хода литературной жизни человечества, то для понимания перехода литературы одной большой эпохи к другой исключительную важность приобретают литературы переходных эпох, так сказать «крайних» для каждой общественно-исторической формации: выводивших из одной формации и вместе с тем подводивших к другой.
В истории Западного мира такие переходные эпохи выявлены с чрезвычайной ясностью. Первая из них — время перехода от древнего общества к средневековому, эпоха эллинизма, как ее обычно называют; вторая — время перехода от Средневековья к новому времени, ей присвоено название эпохи Ренессанса; третья — время перехода от нового времени к новейшему, общепринятого наименования у нее пока нет, но дата ее рождения известна всем: время Парижской Коммуны и «Интернационала».
Огромное значение этих трех переходных эпох для истории литературы можно усмотреть хотя бы из того, что каждая из них открывается гениальным литературным произведением, возвестившим ее наступление. О первой возвестил «О граде божием», о второй — «Божественная Комедия», о третьей — «Коммунистический Манифест».
Наличие в истории Запада этих столь важных для истории литературы переходных эпох сразу же ставит нас перед вопросом: что же, они принадлежность только народов Европы? Иначе говоря, исторически они явление локальное?
8
История народов Запада — один из важнейших массивов мировой истории. Как много она дала науке для понимания общеисторического процесса в целом, видно хотя бы из того, что такие категории, как рабовладельческий строй, феодализм, капитализм, открытые исторической наукой в истории европейских народов, оказались категориями общеисторическими. Поэтому вполне законна мысль о том, что переходные эпохи подобного же значения должны быть и в истории тех народов, которые, как греки и итальянцы, имели свою древность со столь же великой разносторонней культурой. Такими народами были иранцы, индийцы, китайцы. И они так же, как греки и итальянцы, перешли к феодализму. Переходная эпоха у них, конечно, была.
Эпоха перехода от Древности к Средневековью — это уже не рабовладельческий строй в его классической форме, но еще и не феодальный также в его классической форме. Однако поворот намечался и отразился в сознании людей. Эпоха эллинизма возникла и развернулась в истории старых цивилизованных народов восточного Присредиземноморья — всех трех его частей: европейской, африканской и азиатской. Революция умов, происшедшая здесь, состояла в крушении прежнего мировоззрения, языческого, как тогда говорили, и замене его новым, христианским. Разумеется, и то и другое наименование — лишь самые общие обозначения, сами же комплексы явлений, которые этими наименованиями покрываются, весьма сложны, разнообразны и противоречивы, но все они равным образом вступили в борьбу со старым миром. И это новое пришло в мир Римской империи как бы извне — с Востока: иудейского, сирийского, египетского — Римского Востока, как называют этот Восток историки. Собственно говоря, революция умов началась и развернулась прежде всего именно на этом Римском Востоке, но она захватила и греко-латинскую часть «римского круга земель», в котором шел свой кризис старого сложившегося мировоззрения.
Переход от Древности к Средневековью у китайцев и иранцев также сопровождался своей революцией умов. Такая революция в первую очередь питалась собственными внутренними источниками — далекими от идеологической ортодоксии идейными течениями: тем, что в Китае суммарно называют даосизмом, в Иране — манихейством. Сюда присоединялся и внешний фактор: система идеологии, пришедшая извне. В Китае это был буддизм, в Иране — ислам. Под воздействием этих двух сил и совершалась в этих частях мира перестройка умов в эту первую великую переходную эпоху.
Вторая переходная эпоха — от Средневековья к Новому времени — в Европе развернулась раньше всего в Италии; и то, как она происходила в этой стране, раскрывает ее содержание. Это была также революция умов, и она также черпала свое воодушевление из двух источников. Первый — то, что в кругах ортодоксальной идеологии называлось ересями; второй — то, что шло из греко-римской древности, своей древности. Конечно, кое-что пришло и извне: отчасти — из возникшего рядом арабского мира, отчасти — из мира средневекового еврейства, но главными факторами умственной революции были несомненно два слоя: один — из своей современности, другой — из своего прошлого.
Развитие событий, однако, показало, что второй фактор вышел на первое место, во всяком случае в глазах деятелей этой второй переходной эпохи. Участию Древности в перестройке их собственного времени они придавали такое значение, что даже все свое движение назвали «Возрождением». Разумеется, никакого восстановления древности не было и не могло быть; фактически создавалась новая философия, новая по-
9
литическая и правовая наука, новая литература, новое естествознание, но древность, конечно, по-своему была призвана содействовать этому.
Совершенно такую же картину мы наблюдаем в IX—XII вв. в обширном индо-иранском и среднеазиатском мире. И там в эти века происходила своя революция умов, приведшая к расцвету философскую мысль, литературу, науки — как гуманитарные, так и естественные. И, как и в Италии, это движение питалось из двух источников: из своей современности — различных антиортодоксальных течений в исламе, и своей древности. Насколько велико было значение этого движения в глазах его деятелей, видно хотя бы из того, что они назвали происходящее «Обновлением».
В VIII—XIII вв. подобное же движение со всей ясностью обрисовалось и в Китае. Оно привело к созданию новой философии, новой исторической науки, новой литературы. Питалось оно также из двух источников: из своей современности — различного рода умственными течениями, противопоставлявшими себя официальной идеологии, и из своего прошлого — древности. Сколь значителен в глазах представителей этого движения был второй источник, видно из того, что они назвали свое дело «возвращением к древности» (фугу).
Таким образом, перед историками мировой литературы встает вопрос: как исторически расценить эти факты? Видеть в них некую случайность или закономерность? И далее: закономерность общего исторического хода, в своих собственных чертах проявившуюся в истории во всяком случае трех великих и, несомненно, тогда в культурном отношении ведущих народов? Избежать этого вопроса невозможно. Без его решения нельзя просто понять хотя бы того удивительного расцвета лирической поэзии, который связан с именами Ли Во, Ду Фу, Во Цзюй-и, Рудаки, Саади, Хафиза, Петрарки, Ронсара, дю Белле.
Я не касаюсь здесь третьей переходной эпохи — нашей, но думаю, что внимательное изучение двух первых, и именно во всемирно-историческом аспекте, поможет нам лучше понять и современную, а тем самым и процессы, которые происходят с конца прошлого века в мировой литературе.
6
Все эти факты, когда удастся раскрыть их с должной полнотой и пониманием существа дела, позволят нам со всей ясностью увидеть движение в литературах отдельных народов. Вместе с тем они же, эти факты, позволят увидеть движение в литературе и в общемировом плане. А для истории мировой литературы,— если не подменять ее простой сводкой историй отдельных литератур,— вопрос о таком общем движении, пожалуй, и есть главный.
Поясню эту мысль двумя примерами. Приняв положение о возникновении своей, назовем ее «ренессансной», литературы у старых народов — Китая, Ирана и Италии, мы тут же увидим, что в дальнейшем соответствующие ренессансные явления зарождаются и у более молодых народов: в зоне Китая — у корейцев, японцев; в зоне Ирана — у народов Северо-Западной Индии, у среднеазиатских тюрков; в зоне Италии — у народов Западной, Центральной и даже Восточной Европы. Таким образом, придется констатировать, что ренессансные явления становились уже фактами мировой культуры. Но одновременно выяснится, что в ряде случаев центр их перемещался: с течением времени наиболее блистательные явления Ренессанса в некоторых областях культуры обнаружились
10
не на родине Ренессанса в данной культурной зоне, а в другом месте. Так, например, своего кульминационного пункта ренессансная драматургия на Западе достигла не в Италии, а в Англии — в творчестве Шекспира, на Востоке — не в Китае, а в Японии — в творчестве Тикамацу Мондзаэмона.
Следовательно, ренессансные явления начинаются, продолжаются и заканчиваются всюду, и раньше всего — на своей родине. Беря в качестве примера Европу, это можно сказать по отношению к Италии, которая стала отставать как в своем социально-экономическом, так и в культурном развитии от более молодых стран — Нидерландов, Англии и Франции. История мировой литературы должна иметь дело с этим процессом.
Но помимо движения в каждой отдельной зоне есть и общемировое движение. Если основываться на хронологии Ренессанса в каждой зоне, обнаружится, что сначала этот процесс обозначился в Китае — в VIII в., затем — в Средней Азии, Иране и Северо-Западной Индии — в IX в.; наконец — в Италии — в XIII в. Закончился же он в XVII в. на дальних окраинах Старого Света: в Англии — на Западе, в Японии — на Востоке.
Возьмем другой пример. Литература нового времени — литература капиталистического общества — в наиболее ярких формах развилась не в старых странах, а в новых; не в Италии, а в Англии и Франции, не в Китае, а в Японии. Потом этот процесс стал захватывать и другие страны. Тем самым устанавливается и хронология процесса образования мировой системы литературы нового времени — с XVII по конец XIX в. При этом движение этого мирового процесса оказалось обратным первому, ренессансному: с Запада на Восток. Гребень этой волны наибольшей высоты достигает не в той стране, где процесс начался, а в другой: на Западе — в России, в творчестве Достоевского, Толстого, Чехова; на Востоке — в Японии, в творчестве Симадза́ки То́сона, На́цумэ Сосэ́ки; разумеется, с совершенно различными уровнями — и художественными и общественными.
К этим двум примерам можно добавить и третий. Начало литературы новейшей, т. е. современной, эпохи обозначалось явственнее всего на Западе — в России, в творчестве Горького и Маяковского; на Востоке — в Японии, в творчестве Кобаяси Такидзи и Исикава Такубоку; разумеется, на очень разных уровнях в художественном плане, но однородных по общественному звучанию для своей страны.
Так обрисовывается существо чуть ли не главного вопроса истории мировой литературы: вопроса о движении в ней; о содержании этого движения; наконец, о толчках, создающих само движение, направляющих его и стимулирующих — откуда, когда и как они, эти толчки, шли. Осветить это движение — одна из важнейших научных задач нашей «Истории мировой литературы».
7
Существует ли все-таки «мировая литература» не в том ограниченном понимании, в каком это наименование прилагают к литературе современного мира, а как некое особое явление, бывшее во все времена? Ответить на этот вопрос можно, как мне кажется, следующим образом.
Выше говорилось, что состав литературы исторически менялся: его определяло реальное состояние литературы данного времени и сопряженное с ним представление о литературном произведении. Факт этот
11
наблюдался в истории всех отдельных литератур и в своих важнейших чертах является общим для них всех.
Мы наблюдаем также, как постепенно в процессе указанных исторических изменений состава литературы обрисовывается, принимает все более и более определенное очертание и получает самостоятельное бытие то, что человечество назвало «литературой», т. е. особая категория духовной творческой деятельности общества, отличная от философии, науки, искусства и вместе с тем сопряженная с ними, поскольку она пользуется всеми их средствами: понятиями, символами, образами, метром, ритмом, эвфонией. Процесс этот неизменно наблюдается в истории всех отдельных литератур, т. е. носит всеобщий характер.
В каждую большую историческую эпоху явления литературы, на какой бы ступени ни находилось само ее формирование, всегда складывались в некое целое, получающее значение системы, отдельные части которой связаны друг с другом различными отношениями. Наличие таких систем наблюдается в истории всех литератур, причем — и это особенно важно — в своих главных чертах характер этих систем и даже их состав воспроизводится в истории всех отдельных литератур; конечно, в однородные по своему общественно-историческому содержанию эпохи.
История литературы состоит в движении этих систем — в складывании, развитии и затем отмирании одних и появлении на их месте других с той же последующей судьбой. Этот процесс со своими особенностями также повторяется в истории всех отдельных литератур.
Однако смена литературных систем не означает полной утраты того, что сменяется: смена означает процесс пополнения наличествующих эстетических ценностей новыми. Понятие «наследие» — совершенно реальное, и «наследие» это не только в том, что продолжают оставаться живыми и для новых эпох многие произведения эпох ушедших, но и в том, что эстетические ценности, воплощенные в этих произведениях, обогащают сознание последующих поколений. Такая протягиваемая через века связь и преемственность образуют реальный субстрат всего литературно-исторического процесса. Эстетическое накопление и составляет суть прогресса, создаваемого средствами литературы.
Сменяющие друг друга литературные системы связаны между собой и в ином отношении: в генетике литературных видов и жанров. Каждый вид литературы данной исторической системы, каждый жанр бывает как-то связан со своим предшественником в прежней системе. И даже тогда, когда в новой системе возникают совершенно новые виды и жанры, изучение открывает их зависимость от старых. Разумеется, зависимость отнюдь не обязательно в смысле прямого продолжения или развития их; зависимость может проявляться и в полном отрицании их. И это также наблюдается всюду и всегда.
Различного рода отношения между литературами — факт, присутствующий в истории всех литератур; конечно, в различных в разное историческое время пространственных и временных рамках. Поэтому и те литературные общности, о которых говорилось выше, отнюдь не создаются раз навсегда. Вспомним хотя бы историю литератур народов Средней Азии: в Средние века эти литературы входили в состав общности, охватывавшей литературы народов Средней Азии, Ирана и Северо-Западной Индии; в наше время они входят в состав литературной общности народов Советского Союза. Факт существования своих для каждого исторического времени зональных литератур засвидетельствован всей историей. Исторические же изменения в числе, составе и границах зон составляют один из элементов общеисторического процесса.
12
Всюду, где только появляется литература, ее характер отражает социальную природу ее создателя. Природа эта меняется: возникают племена, племена соединяются в народности, в составе народностей формируются нации. Поэтому есть литература, характерная для эпохи племени, для эпохи народности, для эпохи нации. Национальная литература в точном социально-историческом смысле этого понятия — категория особая, возникшая лишь в новое время и в настоящее время безусловно господствующая. Самый факт исторического изменения социального субстрата литературы, определяющего характер, формы и границы существования литературы,— принадлежность истории всех больших, длительно существующих литератур.
Таким образом, в истории известных нам отдельных литератур есть присущие им всем одни и те же черты; в движении их истории наблюдаются одни и те же процессы, получающие значение определенных закономерностей. Но наличие общих закономерностей у ряда развивающихся явлений свидетельствует, что по своей природе эти явления едины. Поэтому сама история отдельных литератур удостоверяет, что все они при всех своих индивидуальных различиях — одно и то же явление: литература.
Но отдельные литературы соединяются в единое целое не только на основе, так сказать, своего субстанционального единства. Связывает отдельные литературы и общее движение истории. Как известно, история развертывается неравномерно: на общем пути социально-экономического развития одни народы выходят вперед, другие отстают. Такая неравномерность — одна из движущих сил исторического процесса. Поэтому в каждую большую эпоху толчок вперед создается в каком-нибудь одном районе мира и под влиянием этого толчка возникает соответствующее движение и в других районах. Так наблюдалось в социально-экономической истории, так наблюдалось и в литературной истории. Тем самым создается и общая история литератур всего мира.
Существование историй отдельных народов не исключает существования истории и всего человечества как явления sui generis.
Точно так же и существование отдельных литератур не исключает существование и мировой литературы. Каждая отдельная литература есть явление индивидуальное и вполне самостоятельное, но также вполне самостоятельным явлением уже высшего порядка является и мировая литература.
8
Остается последний вопрос, которого я хотел бы коснуться, — вопрос, возникающий перед нашим литературоведением именно в связи с предпринятой работой по составлению «Истории мировой литературы». Стоит ли нам всю эту работу производить? А если стоит, то для чего? Для того чтобы узнать, как протекал процесс зарождения и развития литературы у разных народов? Несомненно и для этого. Чтобы увидеть этот процесс во всем его действительно мировом масштабе? Да, и для этого. Это — научные цели нашего труда.
Но есть и другие цели — общественные. История мировой литературы может способствовать введению в круг сознания нашего общества многого из того в мировой литературе, что этого достойно. Конечно, нашими переводчиками и литературоведами в этом направлении уже проделана огромная работа. Широкому читателю нашего времени теперь известны: Медея, Ромео и Джульетта, Фархад и Ширин, Петрарка, Ли Бо,
13
Басе, Омар Хайям и очень многое другое. Но пусть молодой человек нашего времени знает не только Беатриче и Лауру, но и Ян-гуйфэй и Суламифь. Пусть зазвучит для него героика не только «Песни о Роланде», но и «Сказания о Тайра». И пусть звучит,— потому что и это нужно,— для нас не только Монтень, но и Экклезиаст. Одной из существенных задач «Истории мировой литературы», впрочем, является не столько введение в сознание нашего общества новых литературных фактов, сколько распространение надлежащего понимания эстетической ценности их.
Другая общественная задача нашей работы — показать, что «История мировой литературы» — продукт совместной деятельности всего человечества. Мы хорошо знаем большие культурные зоны. Издавна народы Восточной Азии и Индии находились во взаимной связи. Буддизм,— а это далеко не только религия, не только философия, но и литература и искусство, причем последнее — во всех своих отраслях,— такой буддизм соединил в культурном комплексе страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Азии. В другом направлении индийская цивилизация соприкасалась со Средней Азией, Средним и Ближним Востоком и даже греческим миром как времен Эллады, так и Византии. Византийская цивилизация распространилась на Юго-Восточную и Восточную Европу, а сама она входила в круг общеевропейской цивилизации. Римская культура, другая часть этой общеевропейской цивилизации, охватила Центральную и Западную Европу. Восточносредиземноморский мир с его разноплеменным и разноязычным населением — европейским, азиатским, африканским — превратился в одну огромную культурную зону еще в эпоху эллинизма. Арабская культура со своим исламом в разных его толках распространилась по необъятному пространству от Испании до Индонезии. Одна из целей «Истории мировой литературы» — раскрыть эти многосторонние связи через сферу литературы и, самое важное, помочь правильно понять эти связи: понять, что разные части человечества, при всех своих распрях, в области культуры всегда были в общении друг с другом и без этого общения обойтись не могли.
Возможно, как мне кажется, думать и еще об одной задаче «Истории мировой литературы»: она должна содействовать укреплению в общественном сознании представления о подлинном критерии исторического общественного прогресса.
Существовали и существуют различные представления о том, что надлежит считать прогрессом в культурной жизни человечества. Весьма распространено мнение, что прогресс следует видеть только в повышении уровня материально-технической культуры. Но даже тот отрезок истории, который четверть века назад прошел на глазах ныне живущего поколения, со всей наглядностью показал, что в одной из европейских стран едва ли не самый высокий для того времени уровень материально-технической культуры оказался совместимым с едва ли не самым низким для цивилизованного человечества того времени уровнем морального сознания. Вполне понятно, что этот факт, воспринятый во всей его глубине и серьезности, многих привел к историческому скептицизму, а некоторых и к еще более горькому — к историческому пессимизму. Однако и это не было еще самым тяжелым: ведь и скептицизм и пессимизм все-таки движение человеческого разума, не могущего равнодушно пройти мимо всего происшедшего. Гораздо страшнее, что одновременно распространился цинизм, равнодушие, безразличие ко всему, кроме материальных благ, отказ от всякой думы о будущих путях человечества. Спор со скептицизмом, пессимизмом, с одной стороны, и борьба с цинизмом, духовной инертностью — с другой, и являются в настоящее
14
время особенно необходимыми. И прежде всего следует восстановить истинность простого положения: исторически прогрессивно только то, что сочетается с гуманизмом и оправдывается им.
Мне кажется, что литература является одним из наиболее мощных средств для того, чтобы утвердить в человеческом сознании императивность этого положения.
Есть различные формы мышления. Одна действует в той области, которую мы называем наукой; другая — в той, которую мы называем философией; третья — в той, которую мы именуем искусством. Материал, с которым работает наша мысль, вызывает существование многих специфических отраслей как науки, так философии и искусства, но все они для общественного сознания человека представляют своеобразное целое. Это целое, отлившееся в понятия, образы, символы, воплощено в языке, как «в непосредственной действительности мысли»; а через язык, возведенный в план искусства,— в литературе. Именно это и делает литературу синтезом элементов философии, науки и искусства. Именно этот синтез и делается достоянием общественного сознания.
Если это так, то не является ли литература самым прямым и самым мощным средством восстановления в общественном сознании действенности представления о гуманизме как высшем критерии общественного и культурного прогресса?
Конечно, в нашем социалистическом обществе, призванном всемерно повысить прежде всего этический уровень общественного создания, заботиться о восстановлении значения гуманистической концепции общественного и культурного прогресса не требуется: эта концепция лежит в самой основе нашего строя. Но все же напомнить об этом еще раз нужно, поскольку огромный материально-технический прогресс настоящего времени с сопровождающим его великим взлетом теоретической мысли в этой области при недостаточном развитии теоретической мысли в области духовных ценностей общественного существования вызывает у многих переоценку значения первого прогресса и недооценку важности второго. Вот почему указанная задача литературы в известной мере действительна и для нашего общества.
Если литература как таковая может наиболее ощутимо ввести в общественное сознание гуманистическую концепцию прогресса общественной жизни и культуры, то разве может какая-нибудь иная отрасль знания лучше, чем история литературы, показать, что этот критерий был действителен для цивилизованного человечества во все времена его истории? Именно поэтому такая работа получает особый смысл: она не просто очередное, пусть и очень важное, научное предприятие, а большое общественное дело.
9
И, наконец, последнее — о том, что нужно нам самим. Что мы можем извлечь из истории мировой литературы? Мы — люди третьей великой переходной эпохи. И нам ближе всего именно переходные эпохи прошлого. Что же мы можем извлечь из них?
Я назвал три великих произведения, звавшие к созданию нового — для каждого исторического времени — своего будущего: «О граде божием», «Божественная Комедия», «Коммунистический Манифест». Как обрушился Августин на свой век! Как беспощадно бичевал его пороки! А что сделал Данте? Подверг прошлое и все свое время настоящему страшному суду: кого поместил в ад — каждого со специализированным
15
для него наказанием; кого нашел возможным подвергнуть только чистке; кого же стел достойным рая. Следует ли напоминать, как обрушились авторы «Коммунистического Манифеста» на зло своего времени, своего общества.
Все эти эпохальные произведения прежде всего — книги великого гнева.
Но как пламенно верил Августин в свой идеал, названный им «Градом божиим», т. е. мыслимый в категориях общественного сознания своего времени! Как страстно верил Данте в то, что можно построить такое общество, которое было его идеалом! Как было велико убеждение авторов «Коммунистического Манифеста» в необходимости и достижимости нового общественного строя! Все эти три произведения не только книги великого гнева, но и великой веры, великой убежденности в высшей этической природе того, к чему эти книги призывали.
И, наконец, эти три произведения есть книги и великой любви. К человеку, к человечеству. Ведь о нем думали авторы этих произведений, о нем страдали, за него боролись, для него хотели создать то новое, лучшее, что им рисовалось. Без этой великой любви были бы бесплодны и гнев и вера. Вот это, как мне кажется, также может показать история мировой литературы. И вряд ли это — последнее из того, что нам нужно.
|
