гунки) японской литературы, европейского сатирического романа эпохи Просвещения и китайского обличительного романа XIX в.
Под сравнительным литературоведением можно понимать, наконец, и изучение связей между литературами разных народов. Задачей в этом случае является, во-первых, обнаружение самих связей, выяснение их исторических причин, их характера, путей, средств; во-вторых, раскрытие последствий этих связей как для отдельных литератур, так и для всей совокупности литератур, охваченных ими. Обрисованная выше картина мировой литературной действительности побуждает к организации сравнительно-исторических изучений прежде всего в последнем смысле. По этой причине нам необходимо обратиться к тому, чем мы уже располагаем в этой области современной науки о литературе.
2
Хорошо известно, что именно в последнем из рассмотренных выше направлений развивается в нашу эпоху сравнительное литературоведение на Западе. В разных странах оно фигурирует под разными наименованиями: французы говорят о litérature comparée; то же обозначение на своем языке — comparative literature применяют англичане и американцы; на своем языке — хикаку-бунгаку — японцы; немцы пользуются старым термином «Vergleichende Literaturgeschichte». В каждой стране, даже у отдельных авторов, особенно в зависимости от объекта исследования, сравнительное литературоведение имеет некоторые особенности: черты Stoffgeschichte у немецких исследователей и у французских, когда последние изучают явления, обозначаемые ими словами thémes, types, mythes, légendes; черты Allgemeine Literaturgeschichte у немецких и у некоторых итальянских литературоведов. Черты различия, несомненно, существуют, но все же в целом это направление имеет общую специфику, делающую его явлением новым в общей истории сравнительного литературоведения. Явственнее всего такая специфика обнаруживается в работах французских исследователей, которые вообще заложили основы всего современного западноевропейского и американского сравнительного литературоведения. Поэтому к ним и надлежит обращаться в первую очередь5[5].
33
Еще в 1890 г. Иозеф Текст, которого французы единодушно считают родоначальником littérature comparée, определил «генеалогию» нового направления: «Проложили нам путь,— сказал он,— Георг Брандес, Макс Кох, Эрих Шмидт и Познетт»6[6].
Истоки эти во многом различны. Брандес с его «Главнейшими течениями литературы XIX в.» — одно, Макс Кох с его журналом «Zeitschrift fur Vergleichendes Literaturgeschichte» — нечто иное; своеобразное явление представляет и Познетт. Для концепции Брандеса самое важное — идея о том, что гений одного народа, «чтобы не заглохнуть», как он выражается, всегда нуждается в соприкосновении с гениями других народов, и это всегда дает ему новую силу для себя, для своего собственного развития7[7]. Если просмотреть тома журнала, издававшегося в конце прошлого века под руководством Макса Коха, то, помимо очень определенных черт того, что немцы называют Stoffgeschichte, видно стремление как-то связать литературы разных народов обоюдными влияниями, заимствованиями. Для направления, представленного Познеттом, характерна ориентация на социологию XIX в., к ней он обращался для того, чтобы раскрыть общие черты литератур разных народов. Безусловно, литературоведы, названные Текстом, различны, но ориентация именно на них, а не на кого-либо другого весьма показательна. Видно, что представители французского сравнительного литературоведения, зародившегося в конце прошло го столетия, хотели вступить на иной путь, чем тот, которым шли их предшественники.
Сущность этого нового пути сформулировал в 1924 г. Поль ван Тигем в своей работе «Преромантизм»: «Политическая история каждого народа в какую-либо эпоху его существования не может быть полностью понята вне общей истории той же эпохи, той части мира, к которой данная страна принадлежит... Так и литературная история каждой страны в каждый момент своего развития не может быть представлена полно и точно, если она не рассматривается как часть какого-то большого целого... Конечно, — добавляет П. ван Тигем, — каждая национальная литература имеет свои собственные традиции, и очень прочные. Эти традиции позволяют ей всегда сохранять свой собственный, индивидуальный облик; но каждая такая литература всегда встречается с новыми идеями и чувствованиями в искусстве, которые ее укрепляют, ее трансформируют. Изучение этих международных течений столь же необходимо, сколько и национальных традиций»8[8].
В 1931 г. в своей книге «La littérature comparée», являющейся, как известно, первой работой, в которой рассматривается история нового направления, формулируются его принципы, определяются его задачи, устанавливаются его методы, П. ван Тигем писал: «La littérature comparée входит в состав истории каждой национальной литературы, раскрывая на каждом этапе развития последней связи этой литературы с литературами других народов. Тем самым la littérature comparée в сильнейшей степени повышает научную ценность историко-литературных исследований национальной литературы сравнительно с прежними исследованиями»9[9].
В этих словах П. ван Тигема важно подчеркивание того, что главное заключается в изучении национальных литератур, т. е. литератур отдель-
34
ных народов. Один из представителей этого направления в Японии, К. Накадзима, также подчеркивая, что речь идет именно об изучении своей литературы, настаивает на той мысли, что и сам исследователь принадлежит и должен принадлежать к лагерю исследователей именно своей литературы10[10].
Таковы свидетельства двух представителей современного сравнительного литературоведения, и эти свидетельства, а еще более — сами работы, выполненные в духе этой литературоведческой школы, показывают, что современный этап сравнительного литературоведения действительно сильно отличается от предшествующего.
Предшествующий этап датируется 30-ми годами XIX в., и его формирование было связано с чрезвычайным развитием этнографии. Этнография принесла с собой усиленное внимание к творчеству очень разных народов, в том числе (а, пожалуй, даже в особенности) тех народов, которые тогда стояли на относительно ранних ступенях общественного развития. Такое внимание породило стремление к выявлению как бы некоего фонда мировых, общечеловеческих тем, сюжетов и образов. В сущности, на этом этапе сравнительное литературоведение состояло в изучении формирования этих сюжетов и образов, их движения во времени и их проявления прямо, непосредственно или косвенно, опосредствованно в литературе разных народов, разных эпох. Как известно, развитие этого типа сравнительного литературоведения связано с деятельностью Якоба Гримма, Боппа, Гастона Пари.
Из этого сопоставления видно, в чем именно заключается отличие со временного сравнительного литературоведения от прежнего. Современное сравнительное литературоведение занимается изучением международных литературных связей — конкретных, исторических. Именно так сформулировал задачу сравнительного литературоведения в 1951 г. М. Ф. Гюйяр в работе, озаглавленной La littérature comparée11[11], — так же, как в свое время назвал свою, аналогичную по замыслу, работу П. ван Тигем.
Если обратиться к огромной научной литературе, созданной представителями littérature comparée, окажется, что дело сводится преимущественно к раскрытию влияний — односторонних и обоюдных.
Среди множества работ, посвященных влиянию одной литературы на другую, по методике исследования показательны, как мне кажется, исследования Мэгрона «Исторический роман в эпоху романтизма»12[12] и Эггли «Шиллер и французский романтизм»13[13]. Автор первой работы, прослеживая возникновение исторического романа во Франции, показывает, какую роль сыграло в этом процессе творчество В. Скотта. Эта работа может служить примером того, как французские исследователи раскрывают влияние одной литературы на другую в области определенного жанра. Работа Эггли о Шиллере во Франции показывает, как ставят проблему влияния литературного явления одной страны на формирование направления в драматургии, а через последнюю — и в литературе в целом другой страны. Работа П. Азара «Великая французская революция и итальянская литература»14[14] показывает, как изучали французские литературо-
35
веды влияние литературы одной страны на литературу другой страны в целом.
Примером работы по изучению взаимовлияния двух литератур может служить исследование Эстева «Байрон и французский романтизм»15[15]. Автор сначала раскрывает те стороны творчества Байрона, которые развились у него под влиянием французов. Так, Эстев считает, что индивидуализм и культ чувства в «Корсаре» во многом идет от «Новой Элоизы» Руссо; скепсис в «Дон-Жуане» в значительной мере создался под влиянием «Кандида» Вольтера; кое-что в мотиве «мировой скорби» в «Манфреде» и «Чайльд Гарольде» восходит к «Рене» Шатобриана. Однако эти элементы, возникшие в творчестве Байрона спонтанно, но окрепшие под влиянием французов, переплавились в глубоко индивидуальном творчестве английского поэта и в своем сложном переплетении приобрели новое художественное качество.
Получив так много от Франции, Байрон затем расплатился с ней. Его «Чайльд Гарольд», «Корсар» и «Манфред» помогли, по мнению Эстева, французам отойти от «Духа христианства» Шатобриана, этого знамени католической реакции и политического консерватизма 20-х годов, и снова сделать романтическую литературу выразительницей передовых идей и настроений эпохи. Байрон помог утверждению того, что называют левым, демократическим романтизмом.
Эти немногие примеры освещают основную идею представителей littérature comparée — необходимость для лучшего понимания явлений литературы своей страны учитывать связи этой литературы с литературами других стран. Но книга Эстева проливает свет и на то, как ведется работа по вскрытию общностей, охватывающих литературы нескольких стран.
Еще Поль ван Тигем обрисовал, что следует понимать под такими общностями,— это своего рода «царства» — états, но «царства» своеобразные: états de sensibilité, états des idées littéraires... царства определенных чувств и идей, воплощенных в литературе, царства определенных тем, царства одних и тех же художественных форм. Исследователи таких «царств» открывают цепи фактов — то параллельных, то зависящих друг от друга; обнаруживают истоки, фиксируют рождения, прослеживают развитие, оценивают модификации, подмечают нюансы16[16]. Наиболее широкой по временному и пространственному охвату и отвечающей задачам раскрытия такой общности является, пожалуй, работа того же П. ван Тигема «История литературы в Европе и в Америке от Ренессанса до наших дней»17[17].
Все же в вопросе о литературных общностях наблюдается известная сдержанность, особенно в последние годы. Так, Ж.-М. Каррэ призывает исследователей к осторожности в обращении с такими понятиями, как гуманизм, классицизм, романтизм, реализм, символизм, когда ими хотят обозначить общность литератур нескольких народов. Он полагает, что соединение нескольких литератур под такими общими обозначениями может оказаться излишней систематизацией, вылиться в абстракцию, превратиться в голую номенклатуру18[18].
Помимо практической работы по исследованию конкретных проявле-
36
ний межлитературных связей представители французского сравнительного литературоведения разработали и теорию этого рода изучений. Наиболее интересным в их теоретических построениях, на мой взгляд, является предложенная ими концепция механизма литературного влияния.
В этом механизме они усматривают действие трех факторов: émetteur, récepteur, transmetteur — «дающий», «принимающий» и «передающий». Наряду с термином transmetteur встречается и термин intermédiaire. Особенно подробно разработан вопрос именно о последнем — «проводнике» или «посреднике»19[19].
Посредник может быть индивидуальный — лицо, человек; может быть и групповой — литературное объединение, журнал. Как на примеры индивидуального посредника указывают на Стендаля, лично осуществившего связь французской литературы с английской, на Ж. де-Сталь, открывшую французам своего времени Германию и немецкую литературу20[20]. Примером группового посредника может служить группа «Плеяды», вовлекшая французскую литературу в орбиту литературы Ренессанса, сложившегося в Италии, в частности привившая французской поэзии итальянскую поэтическую форму — сонет. Ф. Бальдансперже считал групповым посредником французскую эмиграцию времен Великой революции и отчасти Империи: рассеявшись по разным странам, французские эмигранты узнали жизнь и литературу Англии, Германии, Испании, Италии, России, Америки, и писатели из числа этих эмигрантов потом перенесли многое из узнанного в литературу своей родины21[21].
Особый раздел теории французского сравнительного литературоведения составляет учение о succès, fortune, influence. Под «успехом» разумеется степень значимости какого-либо явления одной литературы в литературе другой страны; под «судьбой» — история жизни данного литературного явления в другой стране; под «влиянием» — результат этой жизни.
Благодаря такой разработке теории и методики сравнительно-литературных исследований, а главным образом благодаря большому числу тщательно выполненных конкретных работ французское сравнительное литературоведение обеспечило себе ведущее положение во всем западном сравнительном литературоведении первой половины XX в.
3
Как отнестись к этой работе? Мне кажется, она сама свидетельствует о себе.
Сравнительное литературоведение на современном этапе своей истории — детище XX в. Но литературная теория часто бывает своего рода «послесловием», т. е. относится к тому, что имело место раньше. Упомянутая работа П. ван Тигема указывает на самую отдаленную границу этого «раньше» — эпоху Возрождения; подавляющая же часть исследований имеет своим объектом явления, возникшие в XVII—XIX вв.
Это сразу же выясняет суть дела.
Эпоха Возрождения — самая дальняя точка во времени, с которой можно начинать прослеживание процесса складывания национальных литератур современных европейских народов. XVII век — время, когда уже явственно обнаружились очертания таких литератур. XIX век — эпо-
37
ха грандиозного развития национальных литератур почти всех европейских народов, развития во всей своей классической форме. Вместе с тем с эпохи Возрождения начинают широко развиваться международные литературные связи; в XVII в. они принимают характер отношений между литературами национальными. В XIX в. межлитературные связи приобретают огромный размах.
Французские литературоведы учли этот двойной процесс и постарались его осознать в фактах и в теории. И сделали они в этой области очень много. Изучать историю европейских литератур XVII—XIX вв. без их работ невозможно.
Однако, исследуя этот процесс, необходимо дать себе отчет в его историческом существе, а в связи с этим и в его подлинном масштабе. Существо процесса — складывание национальных литератур, т. е. литератур определенного общественно-исторического качества и определенной структуры. Масштаб — совокупность стран, составляющих систему мирового капитализма.
С XVII в. начинается складывание этой системы. Нидерландская революция второй половины XVI в. была первой в истории буржуазной революцией. За ней последовали такие же революции в Англии, Соединенных Штатах Америки, Франции. Для истории Европы наибольшее значение имела Французская буржуазная революция, для истории других частей мира — нидерландская и английская. Голландцы первые стали распространять капиталистические отношения по всему свету, первые стали создавать колониальную систему на других основаниях, чем до них это делали португальцы и испанцы — страны чисто феодальные. Достаточно вспомнить деятельность основанной в 1602 г. голландской Ост-Индской компании, за которой тут же и теми же методами стали действовать английская и французская Ост-Индские компании. Эти компании были организациями уже чисто капиталистического типа.
Начавшийся в XVII в. процесс формирования мировой системы капитализма закончился в 40—50-х годах XIX в. Момент его окончания — «открытие дверей» в Китай и Японию22[22].
Конечно, страны, создававшие мировую систему капитализма, сами находились на разных уровнях капиталистического развития, что и отражалось на их положении в капиталистической системе. Другие страны были втянуты в эту систему еще на феодальном этапе своей истории, в лучшем случае — только при первоначальном развитии капиталистических отношений. В общей системе мирового капитализма такие страны заняли положение колоний, полуколоний или зависимых стран.
Складывавшаяся в течение XVII—XIX вв. мировая система капитализма влекла за собой развитие не только экономических, торговых связей, но и связей культурных, а с ними — и литературных, причем эти связи охватили весь мир. Хорошо известно, что в этот период литературы стран Запада стали проникать в Индию, Турцию, позднее — в Японию, Китай. Современные литературоведы стран Востока превосходно понимают значение этого факта, когда изучают историю своих литератур в указанный период23[23].
38
Но связи были обоюдными, а в работах западных литературоведов этот факт не учтен в надлежащей мере при анализе процесса развития литератур в указанные века. «Западно-восточный диван» Гете известен и изучен, но оценен ли в достаточной мере самый факт обращения немецкого поэта к Востоку не только в очень серьезный момент его собственной творческой биографии, но и в крайне важный момент всей истории новой европейской литературы — момент перехода от литературы эпохи Просвещения к литературе капиталистической эпохи? Хорошо известно, как внимательно знакомился с поэтами Ближнего Востока В. Гюго, но оценено ли достаточным образом, что обращение к Востоку понадобилось французскому поэту в тот момент, когда он своими «Восточными стихотворениями» утверждал основы романтической поэзии во Франции? И не связано ли обращение Жуковского к Шахнаме и Махабхарате с аналогичным процессом в истории русской литературы? «Über die Sprache und Weisheit der Inder» Фридриха Шлегеля — важная веха в умственном развитии Германии, и не только ее одной.
Подобных примеров можно привести много, притом не только для XIX в., но и для XVIII и даже XVII вв., и все они свидетельствуют, что масштаб международных литературных связей выходил далеко за пределы Европы, что не только литературы Запада сыграли большую роль в истории литератур народов Востока в этот период, но и восточные литературы внесли свой вклад в историю развития европейских литератур. Представители современного сравнительного литературоведения на Западе этого не учли. Более того, они не охватили своими исследованиями литературы стран Восточной Европы, в том числе и русскую, отчего у них фактически получилась лишь одна часть общей картины — история литератур только народов Западной Европы в их взаимной связи. П. ван Тигем в указанной работе включил сюда и литературу Америки.
Поэтому первое, что надлежит сделать в области сравнительного литературоведения даже во временных рамках, очерченных западноевропейскими исследователями, т. е. XVII—XIX вв., — решительно расширить пространственные границы, включив в орбиту изучения связи между литературами всего культурного человечества.
При изучении таких связей, а в более широком плане — взаимоотношений отдельных литератур — следует принимать во внимание политические отношения между национальными государствами, уровни их культуры, сходства и различия в складах мышления, в мировоззрении, верованиях, образе жизни, даже во вкусах отдельных народов. Необходимо постоянно учитывать классовые отношения в каждой стране, политическую и идейную борьбу. Без этого невозможно понять подлинный характер взаимоотношений отдельных литератур.
Сводить в этих взаимоотношениях все к влиянию, конечно, нельзя. Под влиянием обычно подразумевают содействие, оказываемое чем-либо в литературе одного народа росту какого-нибудь явления в литературе другого народа. При этом влияние может быть односторонним и двусторонним. Примером первого может служить роль, которую английский готический роман сыграл в формировании такого же жанра во французской литературе. Примером второго является влияние французской литературы эпохи Просвещения на складывание творческой индивидуальности Байрона и последовавшее затем влияние Байрона на французских романтиков. Но, как правильно указывает Ж.-М. Каррэ: «Qui dit influence,
39
dit souvent interprétation, réaction, résistance, combat»24[24]. Действительно, соприкосновение одной литературы с другой может приводить к своего рода «интерпретации» одной литературой каких-либо явлений другой литературы, к «откликам» на них; может приводить и к «сопротивлению», даже к «борьбе».
В самом деле, в романе Вл. Реймонта «Мужики» несомненно сказывается знакомство автора с произведениями Золя. Но автор не подчинился французскому писателю, а вступил с ним в идейную борьбу, создав иную концепцию, чем у Золя. Книгу Токутоми Рока «Бормотание земляного червя»25[25] вообще нельзя понять без учета значения для этого японского писателя его знакомства с произведениями, идеями и жизнью Л. Н. Толстого. Токутоми по возвращении из Ясной Поляны, где он побывал в 1906 г., зажил крестьянской жизнью: переселился в деревню, приписался к крестьянской общине, построил себе крестьянский домик, приобрел крохотный участок (около 0,15 га) земли, которую решил обрабатывать собственными руками, этим трудом жить. Однако его замечательная книга, в которой он с исключительной искренностью и прямотой, с большой художественной силой описал свою «мужицкую» жизнь, представляет собой настоящее развенчание идей Толстого: он показывает, как, пытаясь жить по заветам Толстого, он понял фальшь так называемого опрощения, искусственность своего «мужицкого» положения, ложность своего труда. Таким образом, книга Токутоми — при всем преклонении ее автора перед великим русским писателем — представляет собой непрерывную полемику с некоторыми взглядами и идеями последнего.
Это различное отношение деятелей одной литературы к фактам и явлениям другой объясняется многими причинами: разными классовыми позициями авторов, различием мировоззрения, особенностями творческих индивидуальностей, жизненного опыта. Литературные связи могут не только быть чрезвычайно различными по своему содержанию и характеру, но и приводить в каждой отдельной литературе к очень разным последствиям. Сложное соединение сил притяжения и отталкивания и составляет сущность взаимоотношений отдельных национальных литератур.
4
Вторая задача современного сравнительного литературоведения состоит в расширении временны́х границ исследования. Нужно включить в орбиту исследования и Средневековье.
То или иное по масштабу и значению общение между литературами отдельных народов существовало всегда. Существовало оно и в Средние века. О многом мы уже знаем, но в последнее время открываются все новые факты, вносящие серьезные дополнения в ранее известную картину.
Один из таких фактов — открытие в пещерном монастыре Дуньхуана целой библиотеки. Монастырь этот, расположенный в северо-западном углу Ганьсу, одной из западных провинций Китая, когда-то стоял на перепутье между Китаем, Тибетом, Индией и «Западным краем», как в прежние времена называли китайцы земли Восточного Туркестана, Средней Азии, Афганистана. В дальнейшем эти пути потеряли свое значение,
40
по району Дуньхуана прошли завоеватели, и когда-то цветущий и богатый монастырь заглох. Но в нем, в его пещерах, все стены были покрыты фресками и не только на буддийские сюжеты, но и на мирские — вплоть до жанровых. Ныне эти пещеры — одна из мировых сокровищниц изобразительного искусства. В монастыре было собрано и множество рукописей и ксилографов. Монахи еще в XI в. замуровали входы в пещеры и строго хранили их тайны. Однако слухи о сокровищах Дуньхуана все же дошли до европейских ориенталистов, и в начале XX в. туда стали направляться экспедиции. Первым (в 1907 г.) прибыл Стейн, за ним (в 1908 г.) — Пеллио, побывавший в Дуньхуане два раза, в дальнейшем — Ольденбург26[26]. В результате в ряде европейских стран образовались «дуньхуанские фонды».
Китайские ученые с чрезвычайной энергией занялись изучением рукописей и ксилографов Дуньхуана и обнаружили среди них многое, до этих пор неизвестное в истории литературы своей страны. Важнейшим из этого была целая литература жанра бяньвэнъ. Два тома памятников этого жанра, изданных в современном печатном виде, являются первой крупной публикацией этих материалов27[27]. Начато изучение этого рода литературы и у нас28[28].
На основании уже имеющихся работ китайских ученых29[29], к которым присоединились японские30[30], вырисовывается с достаточной ясностью, с чем тут мы имеем дело.
Весь буддийский канон, т. е. совокупность множества сутр и шастр, был еще в VIII в. переведен с санскрита и пали на китайский язык. Однако то, что именуют «буддийским писанием», содержит в себе в сущности очень многое из индийского фольклора, из огромной сокровищницы сказок, легенд, сказаний, преданий. Этот материал слился в дальнейшем с церковной легендой и преданием, возникшими в сфере самого буддизма, а в какой-то мере послужил и основой для такой легенды и предания. На этой почве возникла обширнейшая житийная литература, по своему типу многим напоминающая житийную литературу христианства.
Недоступность этой литературы для неграмотных масс верующих, а также сами условия религиозной пропаганды обусловили то, что по крайней мере часть этого материала должна была излагаться устно — в форме «проповеди для мирян». Впрочем, не только для мирян. Вероятно, в средневековых буддийских монастырях происходило то же, что бывало в монастырях средневековой Европы: чтение вслух для монахов избранных мест из писания и житий. Как известно, именно таким путем создался один из жанров литературы Средневековья — «легенда». Так как задача «чтения вслух» или «проповеди для мирян» состояла в овладении вниманием слушателей, то выбирались наиболее интересные в сюжетном отношении и насыщенные эмоциями места. В сущности делалось то же, что и в религиозной живописи, где предметом изображения становились прежде всего особо впечатляющие события, необыкновенные происшествия.
41
Соответствующий буддийский термин был передан на китайский язык словом бянь, которое для китайцев могло иметь смысл именно «необычайного происшествия». Среди фресок, украшающих стены «Пещер тысячи будд», как называли монастырь Дуньхуана, имеется много картин именно на такие сюжеты. Они имели пояснительный текст, по-китайски — вэнь. Так родилось слово бяньвэнъ, как обозначение такой картины с приданным ей текстом. Это же слово со значением «рассказ о необыкновенных происшествиях», т. е. о всякого рода примечательных событиях, из житий буддийских святых, подвижников и учителей, стало обозначать и устное повествование об этих событиях, «проповедь для мирян». Когда же эти события стали предметом письменного изложения, слово бяньвэнь стало названием определенного повествовательного жанра.
Однако на пути своего превращения в особый литературный жанр «проповедь для мирян» обратилась к художественным средствам своего первоисточника — народного сказа. Особенностью этого сказа в Индии было соединение прозы и стиха: оно обеспечивало наибольшую силу воздействия на читателя. Усвоение такого приема в Китае было облегчено наличием сходного приема в предыдущей китайской литературе. Таким путем бянъвэнъ превратилась в жанр, в котором сочетались проза, несущая на себе функции изложения повествовательного материала как такового, и стихи, несущие функцию преподнесения того же материала в особо обработанном виде.
Очень скоро в этот чрезвычайно доходчивый литературный жанр, к тому же рожденный в стихии народного творчества, со всей силой вторгся китайский фольклор, вся необъятная масса китайских легенд, сказаний, исторических преданий, ни в своем происхождении, ни в развитии никак не связанная с буддизмом. Так возникли три рода бянъвэнъ: на буддийские сюжеты, на небуддийские, чисто китайские сюжеты, и на сюжеты, в которых элементы индийского фольклора, обогащенные буддийским церковным преданием, соединились с элементами китайского фольклора, обогащенного китайским историческим преданием.
Открытие бянъвэнъ представляет собой событие очень большого значения. Оно касается прежде всего, конечно, истории китайской литературы: отныне некоторые разделы этой истории должны будут строиться и излагаться по-иному, чем до сих пор, а главное — во многом изменится общее представление о литературе китайского Средневековья. Открытие бянъвэнъ, далее, позволяет поднять и более широкий вопрос — о возникновении на разных концах мира — в Западной Европе и в Китае — типологически близких, если не вполне даже однородных явлений; литературного жанра, именуемого в западной литературе «легендой», «житием». Все данные обрисовывают конкретную историческую обстановку так, что подобная типологическая близость становится вполне обоснованной.
Но главное, что открывает бянъвэнъ для темы настоящей статьи, — факт наличия связи литератур двух великих народов — Индии и Китая, — связи, до сих пор совершенно недостаточно учитываемой исследователями истории китайской литературы.
Открывается новый материал и для суждения о «посреднике», «проводнике». «Посредником» здесь является не «лицо», «индивидуум», не «группа», о чем так обоснованно говорят представители западноевропейского сравнительного литературоведения, а буддизм, т. е. религиозное учение, «проводником» же — монахи, но не всякие, а именно те, которые в буддизме именуются «проповедниками для мирян». В связи с этим возникает необходимость исследования вопроса о таких «посредниках» или «проводниках» в механизме межлитературных связей в таких обла-
42
стях, как философское направление, религиозное учение, та или иная идеология вообще.
Второй факт, также принадлежащий к открытиям последних лет, относится к вопросу о связях западноевропейской литературы раннего Средневековья и литературы арабской. Материал, позволяющий по-новому осветить эти связи, содержится в работе Никла «Испано-арабская поэзия и ее связи с поэзией старых провансальских трубадуров»31[31].
Большая часть книги Никла посвящена истории поэтического творчества испанских арабов. В этой части автор продолжает давно уже ведущееся исследование. Новое в этой работе — документально доказанное влияние испано-арабской поэзии на провансальскую поэзию XI—XIII вв. Никл раскрывает это на анализе творчества Гильома де Пуатье, Маркобрюна, Джауфре Рюделя. Он устанавливает, что в ряде случаев чрезвычайная близость поэзии первых трубадуров Прованса к поэзии испанских арабов не может быть истолкована иначе как «подражание» или «заимствование»32[32]. Он берет правила, выработанные для определенных видов арабских стихотворений ибн-Халдуном, и показывает, что ряд стихотворений Гильома написан по этим правилам. При этом Никл, как это считают для себя обязательным все представители современного сравнительного литературоведения на Западе, устанавливает реальные факты, делающие знакомство Гильома с этими правилами вполне правдоподобным. Так, он ссылается на участие Гильома в Крестовом походе, сопоставляет стихи, написанные Гильомом до этого, со стихами, написанными после похода, и открывает резкое различие между ними, притом такое, которое можно объяснить только тем, что Гильом во время похода хорошо узнал арабскую поэзию33[33].
Никл очень настойчиво подчеркивает, что изображать дело так, будто бы поэзия аквитанских трубадуров вообще возникла под влиянием арабов, — было бы грубой ошибкой. Он настаивает на этом и для большей убедительности пускает в ход не только английский термин, но и немецкие: «...cannot be called „origins‟, or „Ursprung‟, or „Herkunft‟». Провансальская поэзия возникла, по его выражению, вполне «автохтонно»; роль арабской поэзии состояла только в том, что последняя способствовала быстрому формированию и развитию первой, причем это сказалось не только на содержании, жанровых разновидностях, но даже на строфике, ритмике, даже на рифмовке30. Из этого факта можно, как мне кажется, сделать далеко идущие заключения.
Арабская Испания представляла собой крайний западный конец арабского Магриба — арабского Запада, т. е. той части арабских владений, которая протянулась по всему североафриканскому побережью, начиная от Египта. А по другую сторону от Египта простирался арабский Восток — Аравийский полуостров, Палестина, Ливия, Сирия, Месопотамия (ныне — Ирак). Цепь, начинавшаяся от Севильи, Кордовы и Гренады, тянулась через Каир к Дамаску и Багдаду, и повсюду на этом пространстве звучали в те времена песни арабской андалузской поэзии. Ибн-Саид, арабский историк XIII в., писал, что заджали ибн-Козмана слышались в Багдаде, пожалуй, чаще, чем даже в столицах Магриба. Кончалась ли эта цепь Багдадом? Ведь оттуда, из этого центра, тянулись нити арабского влияния в Северо-Западную Индию, Иран, Сред
43
нюю Азию, в «Сиюй» — «Западный край», с точки зрения географов Китая. Указанная картина относится ко второму, или халифатскому, периоду арабской литературы, т. е. к VII—VIII вв. А в эти века в арабской поэзии расцвела любовная лирика, элегии, славословия.
Подобную поэзию мы находим и у провансальских трубадуров и теперь знаем, что такое сходство объясняется не только типологической однородностью двух самостоятельно возникших видов поэтического творчества, однородностью, обусловленной общностью исторического содержания эпохи, но и прямыми связями этих двух потоков поэзии, связями, также созданными конкретными историческими условиями.
Поэзию такого же рода мы обнаруживаем и в Китае. Только находим мы ее не у поэтов, давно введенных в историю литературы и по достоинству оцененных, а у поэтов менее известных и еще больше — в безымянном народном творчестве. До нас дошли образцы этой поэзии в двух сборниках — «Юэфу» и «Юйтай синь юн»34[34]. Первый из них уже более или менее изучен китайскими литературоведами, хотя и не оценен еще в должной мере; второй же сборник до сих пор не занял подобающего места в истории китайской поэзии. В последние годы оба эти сборника изучаются Б. Б. Вахтиным, а первый также И. С. Лисевичем35[35].
В этих двух сборниках мы находим ту же любовную лирику, те же элегии, те же славословия, из которых слагается арабская и провансальская поэзия указанного времени — раннего средневековья. Только в Китае раннее Средневековье было раньше, чем у арабов и провансальцев: к тому времени, как арабы и провансальцы только начинали свою историю, китайцы насчитывали в прошлом уже почти две с половиной тысячи лет исторической жизни, и «ранним Средневековьем», с точки зрения общественно-исторического развития, у них был период с III до VII в. Именно к этому времени и относится большая часть стихов указанного типа.
Близкую по содержанию лирическую поэзию мы находим и в Японии VII—X вв.— в ту эпоху, которая была «ранним Средневековьем» для этой страны36[36]. Черты сходства японской поэзии с китайской обусловливаются прежде всего общностью социально-исторических предпосылок. Японская поэзия возникла так же «автохтонно», как и провансальская. Но подобно тому как в истории провансальской поэзии большую роль сыграли связи ее с поэзией арабской, в истории японской лирики серьезную роль сыграло знакомство японцев с поэзией соседнего Китая. В этом отношении между рассматриваемыми двумя историческими «случаями» наблюдаются общие черты, что само по себе представляет большой интерес для сравнительно-исторического исследования; но так же отчетливо видны и черты различия. Тогда как влияние арабской поэзии на провансальскую затронуло не только содержание лирики, но и ее форму, влияние китайской поэзии совершенно не отразилось на форме японской лирики: она сохранила свою строфику, свою ритмику, свою композицию стиха; не восприняла она и рифмы. Этот факт также представляет глубокий интерес для исследователя.
Таким образом, перед нами как бы предстают две цепи: арабская и китайская. Крайнее звено арабской цепи — поэзия аквитанских труба-
44
дуров; крайнее звено китайской цепи — поэзия японских лириков. Невольно встает вопрос: а что же такое представляет собою близость арабской поэзии к китайской — проявление только лишь одной типологической общности или еще и результат каких-то конкретно-исторических связей?
В 751 г. к реке Таласе, находящейся в восточной части нынешнего Казахстана, подошли две армии — Багдадского халифата и Танской империи. Столкнулись две великие державы того времени, каждая в своем экспансионистском движении: одна — в сторону Востока, другая — в сторону Запада. Битва приостановила оба движения, и река Таласе стала границей двух различных миров.
Во всем ли различных? С точки зрения исторического процесса обе стороны переживали полосу своего подъема — политического и культурного. Древний Китай подходил к своей эпохе Возрождения; молодая арабская держава быстро шла к расцвету своего феодального строя. Один народ успел пройти по историческому пути несколько дальше другого, но в большой исторической перспективе китайская лирическая поэзия III—VI вв., к которой так. близка арабская, родилась и развилась в той же исторической обстановке, что и арабская поэзия VII—X вв. Середина VIII в.— момент, когда арабский мир соприкоснулся с китайским, — была той эпохой, когда в одной стране поэзия раннего феодализма уже отцветала, в другой же только шла к расцвету, но существо и той и другой поэзии было в историко-типологическом отношении однородным. Поэтому эти два мира и не могли быть чуждыми друг другу ни с какой стороны.
Об этом свидетельствует ряд конкретных исторических фактов.
В столице китайской империи Чанъане в VII—VIII вв. было великое множество выходцев из Западного края, т. е. из того района, слагавшегося из частей позднейшего Восточного Туркестана, нынешней Средней Азии и Афганистана, который искони был одним из перекрестков мировой цивилизации. В древности на культуру местных народностей, саму по себе достаточно высокую, наслоились элементы культур иранской, индийской и эллинской; с давних пор сюда стала проникать и культура китайская. В эпоху арабских завоеваний здесь стало ощущаться и культурное влияние арабов. В рассматриваемый период, т. е. в VII—X вв., арабское влияние было здесь, несомненно, значительным, и в той музыке и плясках, в тех нарядах и украшениях, предметах искусства, которые принесли с собой в Чанъань выходцы из Западного края, наличествовали не только элементы тюркской и иранской культуры, но и культуры арабской37[37]. Ведь недаром даже в далекую Японию в VIII в. проникли предметы искусства явно арабского происхождения. Проник в Китай и ислам; в самом Чанъане появились мечети. Мусульманами были при этом не только выходцы из Западного края; принимать ислам стали и китайцы. Но мусульмане-китайцы, еще до того как узнали язык Корана, знали язык «Луньюя»; до того как стали распевать песни на арабском языке, пели их на китайском. Поэзия на Востоке всегда была связана с песней, музыкой; с другой стороны, и пляски и музыкальные номера обычно соединялись с песней. Поэтому распространение в Чанъане «западных» плясок, «западной» музыки не могло не быть вместе с тем и распространением «западной», в том числе и арабской, поэзии.
45
К сказанному следует добавить, что арабское влияние шло не только со стороны Западного края; мы хорошо знаем, что порты Юго-Восточного Китая, прежде всего Кантон, усердно посещались кораблями арабских купцов и арабские «торговые гости» имели в Кантоне свои подворья; иначе говоря, в этих портовых торговых городах было постоянное арабское население.
В таких исторических условиях так ли уже невероятно предположить, что между двумя великими народами Средневековья были не только торговые и культурные, но и литературные связи? Причем связи не односторонние, а двусторонние. Как известно, уже в наше время, в 1933 г., на горе Муг, на южном берегу Зеравшана, советские археологи нашли документы не только на согдийском языке, но единичные — на арабском и китайском38[38]. Наличие согдийских документов понятно: тут была Согдиана — страна согдийцев, одной из древних иранских народностей. Из арабского документа мы узнали, что правил тогда этим районом арабский наместник, из китайского — что у китайцев были тогда свои сношения с этими местами. А район горы Муг входил в состав Западного края, согдийские же купцы были главными торговыми посредниками между тогдашними Востоком, т. е. Китаем, и Западом, т. е. странами Среднего и Ближнего Востока. Поэтому вполне допустимо, что культурный обмен был двусторонним. И если в танском Китае обнаруживаются элементы культуры «западной», в том числе и арабской, то в Средней Азии и Иране есть достаточно явственные следы культуры китайской.
Наличие культурных связей не подлежит сомнению; могли быть и связи литературные. Можно почти с уверенностью сказать, что такие связи будут со временем раскрыты. И тогда перед нами предстанет картина литературной общности от Прованса до Японии. Ареал этой общности — Прованс, Иберийский полуостров, все североафриканское побережье (вероятно, включая Сицилию), Аравия, Ливан, Сирия, Иран, Ирак, Северо-Западная Индия, Афганистан, Средняя Азия, Восточный Туркестан, Китай, Япония. Весь этот обширный мир, заселенный самыми разными народностями — франками, арабами, иранцами, тюрками, китайцами, японцами, жил в условиях многообразных взаимных связей — торговых, политических, религиозных, культурных и литературных. Отдельные части этого мира многое разъединяло и сталкивало. Но неужели следует обращать внимание только на то, что разъединяло и сталкивало, и забывать о том, что соединяло и сближало? Во всяком случае для будущего, вероятно, важнее помнить именно об этом втором.
5
Таким образом, раздвинув границы изучения мировой литературы XVII—XIX вв. до пределов всего культурного мира того времени, мы сможем преодолеть пространственную ограниченность западноевропейского сравнительного литературоведения, ограниченность, отражающуюся не только на понимании подлинных масштабов и исторического существа раскрываемых литературных связей, но и на полноте характеристики литературного процесса у отдельных народов. Включив в орбиту изучения и Средневековье, мы сможем преодолеть временную ограниченность современного сравнительного литературоведения, ограниченность, отражающуюся не только на построении общей истории международных литера-
46
турных связей, но и на полноценности самой теории сравнительно-исторических исследований.
Включение в рамки изучения литератур Средневековья покажет, насколько важно различать литературы национальные и литературы народностей. О различии в границах — этнических, языковых и политических — по сравнению с XVII—XIX вв. и говорить не приходится. Например, этническая карта Европы в Средние века иная, чем в Новое время. Несомненно, возникновение современных наций подготовлялось развитием общества в Средние века, но не следует забывать, что появление наций есть новая форма, новая сравнительно с эпохой, когда человечество расчленялось на народности.
Границы между народностями были иными, чем границы, впоследствии образовавшиеся между нациями: они были гораздо менее определенными; места стыков различных народностей бывали нередко расплывчатыми, не говоря уже об их общей неустойчивости. То же можно сказать о языковых границах: ареалы языков в эпоху народностей были иные, чем в эпоху наций, иным было и соотношение языков, их границы, степень их «проницаемости». И все это оказывало свое влияние и на литературу — на ее этнические и языковые границы. Поэтому многие произведения средневековой литературы принадлежали одновременно нескольким народностям Европы.
Эпоха XVII—XIX вв., т. е. эпоха наций, в истории литературы народов Европы характеризуется двумя противоположными тенденциями: с одной стороны, шел процесс формирования и развития национальных литератур, т. е. процесс обособления отдельных, четко выраженных по языковому и национальному признаку литератур; с другой стороны — процесс интенсивного развития международных литературных связей, т. е. процесс включения отдельных, самостоятельных литератур в некоторые общности. Для Средних веков, т. е. для эпохи народностей, характерно иное: с одной стороны, не существует столь резко очерченных отдельных литератур; с другой — на связи между ними часто большое влияние оказывают расплывчатость этнических и языковых границ, их подвижность, большая степень языковой проницаемости.
Необходимо учитывать также существование в эпоху народностей международных литературных языков. Такими языками для разных ареалов были: санскрит, греческий, латинский, книжный древнеславянский, классический литературный китайский, персидский, арабский. Знание соответствующего языка или даже нескольких было в то время необходимой принадлежностью образования, почему такой язык становился языком многих произведений литератур разных народностей. Наличие таких произведений дифференцировало литературу отдельной народности, так как наряду с произведениями на международных языках у каждой народности существовали произведения и на своем народно-разговорном языке. Но вместе с тем произведения на международных языках соединяли народности друг с другом, служили основой для образования больших литературных общностей. Существование таких общностей — одно из характернейших явлений истории мировой литературы эпохи народностей. Но эти общности по своей природе и структуре совершенно иные, чем общности в мире литератур эпохи наций.
Необходимо, наконец, во всей полноте учитывать факт различия самих форм существования литературы в разные исторические периоды. Для эпохи наций обычная форма существования литературы — письменная; в эпоху народностей — многое в литературе существует в форме устной. И это вовсе не только в области фольклора, специально устного
47
народно-поэтического творчества. Как показывает приведенный выше пример с бянъвэнъ, этот литературный жанр сложился именно путем устного творчества, и, даже будучи записанными, те же бянъвэнъ продолжали существовать в устной форме, в передаче рассказчиков.
Такое же явление мы наблюдаем в Китае и в других областях литературы. Основой для этого служило то обстоятельство, что произведение в записанном виде было недоступным для огромного большинства китайского народа; поэтому даже «написанные» произведения существовали для китайского народа и в форме устного рассказа. А кроме того, такая форма существования литературного произведения открывала огромный простор для инициативы рассказчиков, для их творческого участия в бытовании и дальнейшем развитии данного произведения. Поэтому-то так трудно во многих случаях говорить об «авторах» произведений.
Если учесть, что на то, как рассказывалось данное произведение, прямое влияние оказывали вкусы слушателей, т. е. народной массы, то не будет преувеличением сказать, что очень многие повествовательные произведения китайской средневековой литературы являются народными даже в смысле авторства.
Таковы те положения, которые, на мой взгляд, должны быть введены в общую теорию современного литературоведения для того, чтобы оно могло дать действительно новые для науки о литературе результаты.
1959 г.
К ВОПРОСУ О ЛИТЕРАТУРНЫХ СВЯЗЯХ
В нашей стране уже давно стало признанным, что история литературы должна охватывать весь известный материал, т. е. не только западный, но и восточный. Еще в конце прошлого столетия у нас появилась «Всеобщая история литературы» — коллективный труд многих авторов, изданный под редакцией А. Ф. Корша и А. И. Кирпичникова, в которую вошли очерки истории литературы не только европейских народов, но и многих народов Востока.
К сожалению, этот опыт создания истории мировой литературы не был повторен в дальнейшем, и даже в наше время, когда сама жизнь повелительно раздвинула наш кругозор на всю широту мира, мы все еще не располагаем новой историей мировой литературы, соответствующей нашему чрезвычайно расширившемуся знанию материала и нашим во многом изменившимся представлениям о ходе развития литературы.
В новом пересмотре нуждается, однако, и теория литературы. И западный материал, во многом по-новому изученный, и восточный, становящийся все более и более нам известным, могут внести много нового в понимание существа литературы как общественного явления со своей специфической природой в раскрытие и оценку специфических средств литературного выражения, в понимание хода развития литературы как в зависимости от внутренних законов этого развития, так и в связи с историей общества в целом.
Нижеследующее содержит отдельные наблюдения над историей литератур некоторых народов Востока, могущие иметь, как нам кажется, известное значение для науки о литературе вообще.
1
Обращаясь к Японии двух последних десятилетий XIX в. и двух первых десятилетий XX в., мы видим чрезвычайно интенсивное развитие литературы реалистической. Разумеется, существовали и другие направления, но доминирующим в этот период бесспорно был реализм. Начало этому пути положил в 80-х годах прошлого века Хасэгава Фтабатэй; последним крупным представителем этого направления, продолжавшим его творчески развивать, был Нацумэ Сосэки, главные произведения которого появились в конце первого десятилетия и в первой половине второго десятилетия нашего века.
Называя литературу Японии этих десятилетий реалистической, мы вкладываем в понятие «реализм» то содержание, которое придала ему история европейской литературы XIX в., т. е. история литературы французской, английской, русской и других народов Европы. Японская литература указанного направления по своим основным признакам примыкает к этому течению европейской литературы и образует тем самым часть мировой литературы классического реализма. В общую орбиту ее входят и литературы некоторых других стран Востока, например Турции.
49
Самое поверхностное ознакомление с мировой литературой этого времени открывает наличие оживленных связей между литературами раз личных стран. О том, как близко соприкасались друг с другом литературы стран Европы в этот период, известно всем. Специалисты по восточным литературам знают, что со второй половины XIX в. в некоторых странах Востока, по крайней мере в определенных общественных кругах этих стран, приобрели широкую известность многие из европейских литератур. Так, например, эти литературы, среди них особенно английская, стали хорошо известны многочисленному слою индийского общества, по лучившему европейское образование. В европейски образованных слоях турецкого общества конца XIX в. хорошо знали французскую литературу39[39]. В Японию с 80-х годов прошлого века все ширящимся потоком проникала литература русская, французская, английская, немецкая, скандинавская40[40]. То же явление с различной степенью интенсивности и в разных масштабах наблюдалось и у других народов Востока. Наличие мировых связей между литературами в период классического реализма не подлежит сомнению.
Такая картина невольно наводит на мысль об особой роли этих связей, на мысль, что появление однотипных литератур в различных странах Уапада и Востока в какой-то мере обусловлено именно этими связями.
Действительно, в истории можно найти случаи появления у разных народов однотипных литератур именно при наличии связей между ними. Нельзя, например, оспаривать взаимосвязь и взаимозависимость литератур Средней Азии, Ирана, Северо-Западной Индии и Кавказа X—XIII вв., литератур, несмотря на местные различия, все же несомненно однотипных. К одному и тому же типу литературы относятся «Шахнаме» и «Витязь в тигровой шкуре» — произведения, возникшие в определенной, характерной именно своими внутренними связями, культурной зоне. В той же зоне сформировалась столь близкая по темам и стилистической окраске лирика таких поэтов, как Рудаки, Низами, Саади, Омар Хайям41[41].
Несомненны связи японской литературы XVII — начала XIX в. с китайской литературой42[42]. Совершенно однородны, например, в обеих странах такие распространенные тогда литературные жанры, как фантастическая новелла, авантюрно-героический роман, нравоописательный рассказ. Так, в частности, совершенно однородны японские фантастические новеллы, вошедшие в известный сборник «Отоги-боко» (1666), и китайские рассказы из популярнейшего сборника «Цзяньдэн синьхуа» (конец XIV в.); как японский сборник, так и китайский — только представители целого массива литературных произведений. К одному и тому же типу литературы принадлежат бытовые рассказы, объединенные в сборник «Кокин кидан ханабусадзоси» (1749), считающиеся началом особой линии японской литературы XVIII в., и китайские рассказы жанра чуанъци, «рассказы о необыкновенном», и хуньцы, «рассказы о смешном», также представляющие собой целую отрасль литературы. Авантюрно-героические романы Бакина (1767—1848) воспроизводят авантюрно-герои-
50
ческий жанр китайской повествовательной литературы, для которого характерны, например, такие произведения, как «Юйсянь вайши» и «Шуйху-чжуань». Подобных примеров можно привести немало и притом из истории мировой литературы как в средние века, так и в новое время.
Без труда можно найти, однако, и обратные примеры: случаи возникновения у разных народов однотипных литератур при отсутствии связей между ними. Так, например, японские рыцарские эпопеи XIII—XV вв. далеки от рыцарского эпоса — героических поэм народов Средней Азии, Ирана и Кавказа и близки к западноевропейскому средневековому рыцарскому роману; установить же какие-либо связи между Японией этих веков и Западной Европой совершенно невозможно. У Жуань Цзи, китайского поэта III в., одного из «семи мудрецов бамбукового леса», есть цикл стихов о вине — своеобразное выражение чувства жизненной горечи, и очень близкие по настроению, по общей идее стихи о вине мы находим в XII в. у Омара Хайяма, во всяком случае среди стихов, распространявшихся по свету под именем этого знаменитого иранского поэта. Данных же для предположения, что на Омара Хайяма как-то повлияли стихи китайского поэта, да еще написанные почти за тысячу лет до этого, у нас нет никаких. Когда мы находим в японской поэзии раннего Средневековья стихотворения, в которых содержится укор влюбленных, обращенный к утренней заре, неумолимо возвещающей им час разлуки, мы невольно вспоминаем, что о том же говорят и средневековые провансальские альбы; предполагать же наличие какой-либо связи в то время между этими двумя столь далеко отстоящими друг от друга частями мира бессмысленно. Таких примеров возникновения у разных народов однородных или весьма близких литературных явлений при отсутствии связей между литературами этих народов также можно было бы привести немало.
Из этого следует сделать вывод: в возникновении и развитии однородных литературных явлений у разных народов литературные связи могут играть определенную роль, но наличие связей для возникновения таких явлений вовсе не обязательно. Решающее условие возникновения однотипных литератур — вступление разных народов на одну и ту же ступень общественно-исторического и культурного развития и близость форм, в которых это развитие проявляется. Общие условия, создающиеся в общественной жизни и культуре разных народов на ранней стадии феодализма, бывают часто очень близки по существу и даже по форме, поэтому нет ничего удивительного в том, что также и очень многое в литературе оказывается близким.
Явление, известное в истории немецкой поэзии Средневековья под именем höfische Lyrik, наблюдалось и у других народов Западной Европы того времени: своя «придворная лирика» характерна и для поэзии Ирана и Средней Азии в их пору раннего Средневековья; такая же лирика составляет главное течение и японской поэзии в раннюю пору японского Средневековья. Но если возникновение и развитие такой лирики у разных народов Западной Европы и происходило в условиях связей между этими народами, то о связях между Западной Европой того времени и Ираном, а тем более находившейся на другом конце света Японией и речи быть не могло.
Известно, например, большое сходство между арабской поэзией в Испании X—XII вв. и поэзией трубадуров во Франции, литературные же и вообще культурные связи между испанскими арабами и французами в те времена были крайне слабы, хотя эти народы были достаточно близкими соседями. Таким образом, географическая близость отнюдь не обу-
51
словливает в определенные периоды исторической жизни народов обязательное существование литературных связей между ними.
Рыцарский эпос в своих разных формах — эпопеи, поэмы, романа — явление, одинаково наблюдавшееся и в литературе народов Западной Европы, и в литературе арабов, и в литературе иранцев, и в литературе Грузии, и в литературе Японии. Между некоторыми из перечисленных литератур связи наличествовали, между другими их не было, сходное же литературное явление тем не менее возникло. Из этого следует, что основное условие возникновения подобного сходства — существование у самих этих народов рыцарства, появление у них специфического типа рыцаря с характерным для него образом жизни, психологией, мировоззрением. Подобного типа не было, например, в феодальном Китае; не было его и в феодальной Руси; поэтому в этих странах и не появилось такого рыцарского эпоса. Объяснение этому факту следует искать в своеобразии исторических форм, в которых развился у китайского и русского народов феодализм.
Таким образом, литературные связи — явление, не определяющее возникновение однородных литератур, а сопутствующее ему, причем явление даже в этом случае не обязательное, а обнаруживающееся лишь при наличии общих исторических условий. И вовсе не обязательно, чтобы эти связи устанавливались и развивались только в обстановке возникновения у двух народов однотипной литературы; они могут существовать и при наличии очень разных литератур. Широкое проникновение в нашу страну в наше время очень различных произведений литератур западноевропейских стран и обратно отнюдь не означает, что в нашей литературе существует направление, аналогичное, например, творчеству Пруста или Джойса, и что в Англии, например, где хорошо известна советская литература, сложилась литература, близкая к социалистическому реализму. Литературные связи — категория историческая. Когда народы мира были в значительной мере разобщены, литературные связи возникали при описанных выше общеисторических условиях между географически и культурно близкими странами, находившимися на одной и той же стадии исторического развития; связи имели тогда региональный масштаб. При развитии же широких международных связей, охватывающих уже все культурные народы мира, литературные связи приобретают общемировой характер, превращаясь в одну из форм международного общения. Такими они становятся со второй половины XIX в. Это не исключает, конечно, и более узкого круга региональных связей. Так, например, европейская литература второй половины XIX и XX в. становится хорошо известной народам арабских стран, но в то же время в полной мере сохраняют свое значение литературные связи внутри этих стран, т. е. связи регионального масштаба. Сохраняют свое значение и в настоящее время связи между литературами отдельных народов Индии, хотя в то же время Индия входит в орбиту и общемировых литературных связей.
Литературные связи — категория конкретно-историческая: и их масштаб, и их роль в литературном процессе в целом, и их значение в истории литератур отдельных народов в разное историческое время, в разных исторических условиях различны. Именно поэтому изучение литературных связей и составляет одну из задач науки о литературе.
52
|
