Э. И. Киршбаум
НОЭЗИС СМЕРТИ
В начале моего доклада позволю себе напомнить вам притчу о десяти девах, или, по-другому, о пяти разумных и пяти неразумных девах из Евангелия от Матфея (глава 25, 1–13), притчу, которую рассказывает Христос в своей прощальной речи за три дня до своей смерти:
“Тогда подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взявши светильники свои, вышли на встречу жениху;
Из них пять было мудрых и пять неразумных; Неразумные, взявши светильники свои, не взяли с собою масла; Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих;
И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь, раздался крик: “вот, жених идет, выходите на встречу ему”.
Тогда встали все девы те и поправили светильники свои. Неразумные же сказали мудрым: “дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут”.
А мудрые отвечали: “чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе”.
Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились.
После приходят и прочие девы и говорят: “господи! господи! отвори нам”.
Он же сказал им в ответ: “истинно говорю вам: не знаю вас”. Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придет Сын Человеческий”.
В проповеднической практике эта притча чаще всего интерпретируется как наставление о том, что мы должны быть всегда готовы к встрече с Господом, когда бы он ни пришел, что мы должны быть готовы к Последнему, Судному дню. Примерно нечто подобное я выслушал на одном из последних богослужений в лютеранской общине. Но меня поразила не сама интерпретация этой притчи, а то, что притчу о десяти девах в этом церковном году приписано читать в день поминовения мертвых. Такое странное предписание навеяло на меня другую, почти экзистенциальную, интерпретацию этих слов Христа: жизнь – это ожидание, это – постоянная готовность к встречам. Встреча может свершиться в любой момент. Время встречи ожидающему неизвестно. Ему известно лишь, что встреча состоится и состоится обязательно, но когда, он не знает. И потому необходимо быть всегда готовым к встрече. “Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа”.
Но если замешкаешься, то опоздаешь на встречу, и тебя не узнают, тебя не впустят. В ожидании встречи жить надо, бодрствуя, так, как будто каждый день бодрствования последний. Спеши жить – бодрствовать – чтобы не пропустить ни дня, ни часа...
Дня, часа чего? Ждать чего, кого?
И тут я позволю себе заявить, что у ожидания, у жизни (что равно: жизнь = ожидание) только два достойных предмета: это любовь и смерть. Сейчас мне становится понятной связь между этими двумя возможностями бытия. Далее в своем докладе я попытаюсь выйти на смысл ожидания смерти, на смысл смерти, но уже сейчас я могу сделать маленькое заявление: любовь и смерть по отношению к бытию выполняют идентичные функции: они завершают бытие до целостности.
Любовь к другому – это попытка прорыва к новой целостности через другого, через другое тело, другую душу, другую красоту. Мое “Я” свершается в присутствии “Ты”, через “Ты”, сливается с “Ты”. Любовь экстатична, в любви я преодолеваю свою ограниченность. В этом слиянии с “Ты” пропадает, умирает мое “Я”, свершается мое “Я”. Любовь – упражнение в смерти, Любовь – посланник смерти в этом мире. И вот теперь проясняется риторичность вопроса “Ждать чего, кого?” Чего, кого ждем? Какая разница, любви или смерти, ибо связь между ними недизъюнктивна, а конъюктивна, соединительна, не “или”, а “и”: любви и смерти.
И вот теперь еще яснее становится хайдеггеровское “бытие-к-смерти” как ожидание смерти. Жизнь как ожидание смерти. Жизнь как ноэзис смерти. И тут вы, видимо, заметили, что доклад мой – о жизни, о жизни как ноэзисе смерти. Говоря о смерти, я имею в виду жизнь.
Но прежде мне необходимо разъяснить, что такое ноэзис и что такое ноэма. Словарно, этимологически греческое “ноэзис” означает: мышление как процесс, “ноэма” – это мысль, результат процесса мышления, это предмет мышления, часть феноменального поля сознания. Для меня ноэзис шире мышления, ноэзис – это и осознавание, и переживание, и предчувствие, и чувствование, т. е. все оттенки психического как процессуального, от бессознательных ощущений до осознаваемых открытий. Итак, смерть. Давайте поначалу вслушаемся в определение смерти, даваемое Хайдеггером. Я попытаюсь Вам показать, что в этом определении смерть дается не только как ноэма, но и как ее ноэзис.
В работе “Бытие и время” у Хайдеггера читаем: “Смерть как конец человеческого существования – это самая сокровенная (только моя), ни с кем и ни с чем несоотносимая, достоверная (удостоверенная) и как таковая неопределенная, непреодолимая возможность существования” (С. 258–59).
Главный атрибут смерти – это возможность завершения существования. Через смерть жизнь получает свою целостность, завершенность, гештальт. Онтический ноэзис целостности своего существования предполагает ноэзис смерти. Другими словами: во всякий ноэзис целостности экзистенции включен ноэзис смерти. По большому счету через ноэзис смерти и определяется целостность и смысл моей жизни.
У Хайдеггера: “Достижение целостности существования через смерть есть одновременно и потеря бытия тут. Переход к более-небытию отнимает у существования возможность узнать (пережить) этот переход и как узнанный, пережитый этот переход понять. По крайней мере, это невозможно относительно собственного существования. Но тем навязчивее, однако, смерть другого. Благодаря ей “объективно” доступным становится окончание существования” (С. 237).
Но только чужого существования, своего – нет. Можно ли, объективно осознав, пережить свою реальную смерть, не в представлении, не в фантазии?
Ведь смерть – самая сокровенная возможность, только моя возможность окончить свое существование. Смерть другого – это не моя смерть. Никто не может взять на себя чужую смерть. Никто не может за меня умереть, меня собою заменить. Умирать все равно мне. В этом смысле моя смерть не заменяема. Смерть вообще моя незаменяемая вещь. Смерть всегда моя, это только моя способность завершить, полностью сотворить свою экзистенцию.
Смерть одноразова от одноразовости экзистенции. Дважды не умирают и дважды не живут. Игр в смерть и экспериментов в смерть быть не может. Или я умер, или нет.
Жизнь я могу прожить не своей жизнью, чужой, выстраивая себя под Ленина, под Христа, под те или иные ценности своего социума. Но смерть оправдывает мою жизнь как животного, социального, культурного существа. Уникальность моей смерти возведет мое существование до экзистенции, до того, что Хайдеггер называл “бытием-к-смерти”. Величественность смерти наполняет жизнь смыслом.
Итак, смерть – только моя возможность завершить свое существование. Но почему меня так затрагивает смерть другого человека? Потому что я часть человека? И смерть другого умалила и мою целостность? Мне думается, что чужая смерть для меня как напоминание, как послание, как “Помни обо мне”, Memento mori. Но это “помни обо мне” – не цель, не терминальная ценность, а – инструментальная. Через это “помни обо мне” у смерти единственная, чрезвычайно действенная техника сделать меня рефлексирующей субстанцией, заставить осмыслить жизнь, а это значит осмыслить целостность своей экзистенции, а значит принять и завершение своей целостности, принять свою смерть. Или это не так? Или это бегство от своего гештальта, психозащита: это – не Я, это другой умер, не Я. Я не умру?
Но, отворачиваясь от своего самого сокровенного достояния, смерти, человек отворачивается от своей жизни. Жизнь выдумала своего ужасного двойника, смерть, чтоб человек полюбил жизнь, оценил ее, лелеял ее. Полюби меня через страх, ужас (попутно заметим, что эти психические и экзистенциальные состояния – представители, посланники смерти в этом мире). Уклоняясь от этого дара, смерти, я уклоняюсь от ноэзиса красоты жизни. При психозащитном уходе от страха смерти и тем самым нежелании своего бытия как экзистенции, как бытия-к-смерти, я насилую жизнь как девку, сам, не отдаваясь ей полностью. Уклонение от дара смерти – это уклонение от даров жизни.
Теперь дальше. Смерть как самая сокровенная, “самая моя” возможность – безотносительна. Каждый умирает в одиночку. Смерть – всегда смерть собственной экзистенции, она страстно принадлежит экзистенции, она затребует экзистенцию как нечто уникальное, в смерти умирает нечто уникальное, единственное, потому что умирает целый мир. Умирает мой эйдос, мой вид. Умираю не я как представитель какого-то вида, а умирает весь вид мой.
Непреодолимый (вечный?) эгоцентризм: Будет ли человеку легче, если с ним погибнет весь мир, вместе с ним кончится всякая жизнь? Или ему будет легче умирать в уверенности, что с его смертью не погибнет сокровенное начало его жизни, любой жизни?
Несмотря на то, что мое бытие – это всегда бытие с кем-то, первично оно всегда через смерть отделено от других экзистенций.
Но чтобы осуществить свой эйдос, совершить его, мне нужно умереть. Смерть – это окончательно познание своего эйдоса.
Смерть поистине – это смерть в одиночку. “На миру и смерть красна”. Массовая смерть всегда из-за кого-то, из-за чего-то. И тем самым массовая смерть “прилипчива” к жизни. Массовая смерть – издержка жизни. Массовая смерть из сферы человеческого, слишком человеческого...
В “Волшебной горе” Томаса Манна усталый герой Ганс Касторп засыпает в номере санатория, куда он прибыл, чтобы навестить своего больного туберкулезом друга.
И уже засыпая, он вдруг вспоминает, что в этой постели два дня назад умерла пациентка санатория. Но его почти успокоила мысль, что, это, видимо, происходило не единожды.
Далее. Смерть как самая сокровенная и несоотносимая возможность непреодолима. Мимо нее никто не проскользнет. Моя жизнь закончится смертью. Это – самый непреложный факт, знание, ноэма, весь ее смысл в переживании непреодолимости смерти. Казалось бы, что единственная возможность преодолеть непреодолимое – уничтожить смерть – это самоубийство. Убить самого себя по собственной воле и тем самым сохранить свою субъектность, свою природную венценосность (человек – венец природы), богоизбранность. Через суицид я пытаюсь обмануть свою смерть. Поистине ирония: чтобы свершить единственный свободный акт в своей жизни – мне нужно свершить подлог, обман, обмануть смерть на миг, на день, на год.
В убийстве человеком самого себя экзистенция пыжится быть субъектом жизни, гештальта, свершенности. Самоубийство (если оно, конечно, не истероидное, демонстративное, направленное на то, чтобы урвать от жизни больше в столь рискованных играх) – это самый большой акт гордыни, хотя свершается в состоянии отчаяния. Почему гордыня? Я на себя беру функции Бога, я не верю в спасение, я не верю в руку Божью. Здесь отчаяние не становится актом спасения (“Объяли меня муки смертные... В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал... он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек из вод многих” Пс. 17, 5+7+17). Здесь отчаяние, “теснота моя” продолжает быть грехом. Я и дальше вижу себя удаленным от Бога, покинутым Богом. Однажды Мартин Лютер сказал: “Я не знаю большего утешения, которое дано человеку, чем то, что Христос стал человеком, дитем человеческим. И вся власть грехов, ада, угрызений совести и вины преодолевается, когда ты приходишь к этому ребенку и веришь в то, что он пришел в этот мир не судить, а спасать”. Впрочем, чтобы избежать соблазна суицида, нужно изначально верить в милосердие Христово.
Теперь несколько слов о том, что смерть как сокровенная, несоотносимая и непреодолимая возможность определена, удостоверена. Она мне всегда раскрыта, открыта, я в ней удостоверен. Этот атрибут смерти отличает человека от животного. Ноэзис смерти человека, каким бы эмоционально насыщенным он не был, это всегда когниция, знание смерти. Это когнитивно оформленная и приобретенная идея смерти, эта осознаваемая ноэма смерти (другой вопрос – через что?) вещает мне о моей конечности, о пределах моих. Как правило, такие открытия сопровождаются сложными экзистенциальными переживаниями, но в основаниях их лежит простая истина “и я умру” – знание обескураживающее, но одновременно структурирующее мою жизнь, придающее ей смысл и цель. Не человек, а другая тварь свободна в своем неведении ноэмы смерти и “непосредственно пользуется, наслаждается всей нетленностью своей породы” (Шопенгауэр).
Пожалуй, можно согласиться, что у собаки есть ноэзис смерти своего хозяина, дух смерти очаровывает и ее, когда она воет на могиле своего хозяина. Но есть ли у нее ноэзис собственной смерти?
Наконец последняя характеристика смерти. Раскрытость, удостоверенность в ней одновременно и неопределена в том смысле, что время свершения моей экзистенции (по сути осуществления моей экзистенции) мне неизвестно, неведомо. Единственное, что я знаю, – это будет в будущем, смерть всегда впереди. У Хайдеггера: “Как только человек приходит в жизнь, его возраст достаточен, чтобы умереть”. Смерти, как и любви, “все возрасты покорны”.
Вопрос о моей сущности – это всегда вопрос о том, как структурируется время ожидания, чем заполняется это ожидание. Ожидание, ноэзис смерти можно превратить в праздник души и в страшную тоску, или, что еще хуже, в автоматизм бытия, в релизорное поведение (стимул-реакция).
По большому счету культура – это форма существования перед ликом смерти, в ноэзисе смерти, в знании смерти. Но культура – это одновременно и форма существования перед ликом смерти, когда и знание смерти вытесняется, избегается, но от этого оно не перестает действовать, Но это уже не истинное, не сокровенное бытие к смерти, это – жизнь “под чужою сенью”.
Заключая свой доклад, хочу зачитать вам стихотворение Гете “Блаженное томление” из “Западно-восточного дивана” в переводе Вильмонта. Я позволил себе для более точной передачи оригинала дать свой перевод последней строфы.
Скрыть от всех!
Подымут травлю!
Только мудрым тайну вверьте:
Все живое я прославлю,
Что стремиться в пламень смерти.
В смутном сумраке любовном,
В час влечений, в час зачатья,
При свечей сиянье ровном
Стал разгадку различать я:
Ты – не изменник зла ночного!
И тебя томит желанье
Вознестись из мрака снова
К свету высшего слияния.
Дух окрепнет, крылья прянут,
Путь нетруден, не далек,
И уже, огнем притянут,
Ты сгораешь, мотылек.
И пока ты не поймешь
Смерти для Рождения,
На земле как гость живешь
Под чужою сенью.
|
