И. Б. Серебряная грамматические оценки в русской критической литературе 1-й половины Х i Х века
Скачать 1.79 Mb.
|
| учитывался далеко не всегда. Например: да продолжит Бог дни ваша: оне для нас драгоценны (Боратынский А.А. Письма .1785-1802); осмотреть им полковые, баталионные ящики, дабы оне были в надлежащей исправности (Ермолов А.П. Документы. 1812); Встретил я пленных французов …, оне в гибельном положении (Волконский Д.М. Дневник. 1812-1813)и т.п. (НКРЯ). Высокочастотная форма они тоже чаще всего употреблялась безотносительно к роду: Останавливаюсь на этих обстоятельствах, потому что они в некотором отношении имели влияние на мой характер (Дашкова Е.Р. Записки .1805); чем страсти сильнее, тем они полезнее в обществе (Лобачевский Н.И. Речь о важнейших предметах воспитания .1828); Я теперь впервые узнал эти подробности, и они мне служили ключом к… поступкам графини (Одоевский В.Ф. Косморама. 1837) и т.п. (НКРЯ). Л.А. Булаховский приводит большое количество примеров из поэтических текстов 1-й половины ХIХ века, в которых обусловленная требованиями рифмы «искусственная», по его выражению, форма оне употребляется применительно как к мужскому, так и среднему роду [Булаховский, 1954, с. 113-114]. В упомянутой выше рецензии Н.И. Греча на «Мёртвые души» была сделана любопытная поправка по поводу глагольного залогового образования: рядом с употреблённой Гоголем формой прошедшего времени темнела Греч поместил в качестве исправления возвратную форму с постфиксом -сь темнелась: Скромно темнýла (вм. темнелась) сýрая краска [СП,1842, № 137, с. 546]. Здесь затронут непростой вопрос о формах залога невозвратных непереходных глаголов на –еть типа белеть, чернеть, краснеть и - соотносительных с ними глаголов с постфиксом –ся ( сь) типа белеться, чернеться, краснеться. В отличие от форм без –ся, имеющих значение активного проявления признака, синонимичные им образования типа белеться выражают оттенок более «пассивного обнаружения внешнего признака» [Виноградов, 1972, с. 499]. В ХIХ веке на эту смысловую дифференциацию указывали в своих филологических работах Г.П. Павский, Н.И.Греч, К.С. Аксаков, и другие учёные [там же, с.478 - 481]. Так, например, в «Пространной грамматике» Греча по этому поводу говорилось следующее: «чернýетъ значитъ становится чернымъ, а чернýется – кажется черным; напримýръ: люди отъ жару почернýли; замки на воротах чернýлись» [Греч, 1830, с. 252]. Однако в реальной писательской практике столь тонкое семантическое разграничение данных залоговых форм осуществлялось не всегда, и авторы нередко предпочитали использовать более универсальные в смысловом плане образования без –ся. В частности, формы глагола темнеться, о котором писал Греч, в материалах Национального корпуса русского языка представлены единственным примером: На том берегу темнелась и светлела великая картина (Н.Ф. Павлов. Демон, 1839); формы же глагола темнеть – 17 примерами: крыши домов темнели (Нарежный В.Т. Российский Жилблаз, 1814); брови слабо темнеют (Гоголь Н.В. Вечера на хуторе близ Диканьки, 1831 - 1832); Небо темнеет по краям (Тургенев И.С. Лес и степь, 1849) и т.п. (НКРЯ). С замечанием Греча относительно ошибочного употребления Гоголем глагола темнеть категорически не согласился В.Г. Белинский, который, впрочем, ничем не аргументировал своё мнение: скромно темнела серая краска (по мнению рецензента, должно: темнелась!!) (Белинский, 6, с. 24). В наши дни воспринимается как совершенно неоспоримое критическое замечание по поводу диалектно-просторечной формы множественного числа жеребёнки, которое было сделано в отделе «Новые книги» газеты «Северная пчела» за 1825 год. В рецензии, подписанной инициалами «А.В», посвящённой переведённому с французского П.И. Шаликовым историческому сочинению «Славянская картина пятого века», иронически отмечалось, что, очевидно, в Париже, судя по языку перевода, жеребят называют жеребёнками (СП, 1825, №29). Между тем в XIX веке такого типа существительные со значением «невзрослости», относившиеся в прошлом к древним основам на согласный звук, обнаруживали колебания в склонении. Так, в материалах Национального корпуса русского языка, наряду с многочисленными (приведёнными из прозаических текстов XIX века) примерами, содержащими формы типа жеребята, медвежата, встречаются изредка образования с сохранением во множественном числе уменьшительного суффикса. Например: смотрел я на резвящихся котёнков (В.Т.Нарежный. Российский Жилблаз, 1814); их мысли ещё глупые ребёнки (Н.В.Гоголь. Выбранные места из переписки с друзьями, 1843-1847); вскормить целую семью львёнков (А.И.Герцен. Былое и думы, 1853-1860) и др. (НКРЯ). Эта неустойчивость отражалась и в грамматиках. Н.И.Греч отмечал, что «употребление позволяетъ сказать» не только, «какъ въ Церковномъ», львята, мышата, но и львенки, мышенки [Греч. 1830, с. 170]. А.Х. Востоков также допускал для таких существительных во множественном числе «двоякое окончание»: «енки и ята; напр. медвýженокъ, медвýженки, медýжата» [Востоков, 1845, с. 21]. Замечание А.В. свидетельствует об отчётливой тенденции к устранению этой вариативности и о том, что формы множественного числа с суффиксом уменьшительности в 1-й половине XIX века рассматривались уже как отклонение от нормы. Ошибочная форма творительного падежа количественного числительного четыре была отмечена и исправлена автором подписанного инициалами В.М. «Письма к издателям, тоже опубликованного газете «Северная пчела». Критике подверглась статья «Картина златопесчаных промыслов в Уральских горах», принадлежащая перу П.П. Свиньина, редактора журнала «Отечественные записки». Приведя из этой статьи следующий отрывок: Ящик мутится четырью сильными людьми, автор «Письма» предложил два варианта правки: «Надлежало бы сказать: четырьмя или четверыми сильными работниками» (СП, 1825, № 18, «Словесность»). Форма четырью, возникшая по аналогии с образованиями типа пятью, шестью, семью и подобными, встречалась в текстах XVIII-XIX веков наряду с формой четырьмя. Сравните: с четырью только товарищами (И.А. Крылов. Похвальная речь науке убивать время, 1793), но - вооружился он всеми четырьмя томами (И.А. Крылов. Почта Духов, 1789) (НКРЯ); с четырью избранными полками (В.Т.Нарежный. Бурсак, 1822), но – повозка, окружённая четырьмя конными (В.Т. Нарежный. Гаркуша, малороссийский разбойник, 1825) (НКРЯ). Сравните также у Н.В. Гоголя в статье 1831 г. «Об архитектуре нынешнего времени»: резьба в виде незабудок и цветов с четырью лепестками [Гоголь. Об арх., с.69], но – возглашает иерей четырьмя словами (Размышления о божественной литургии,1847) (НКРЯ). В.И. Чернышёв отметил форму четырью в журнальном варианте «Путешествия в Арзрум» Пушкина: Они (турки) были подкрýплены четырью тысячами конницы [Чернышев, 1911, с. 98]. Сравните, однако: Малерб держится четырьмя строками оды К Дюперье (А.С. Пушкин. Записная книжка , 1815 -1836) [НКРЯ]. Сколько-нибудь отчётливая стилистическая или семантическая дифференциация в использовании этих форм, как видно из приведённых примеров, отсутствовала. Любопытно, что если в грамматических руководствах Ломоносова, Греча и Востокова рекомендовалась лишь форма с окончанием былого двойственного (контаминированная из –ма и ми) числа четырьмя [Ломоносов, 1952, с. 477; Греч. 1830, с. 231; Востоков, 1845, с. 35], то в «Российской грамматике» А.А. Барсова (1783 – 1788 гг.) приводились как нормативные обе формы: четырьмя и четырью [Барсов, 1981, с. 511]. Обе эти формы характеризовал как равно употребительные у современных ему писателей и Ф.И. Буслаев [Буслаев, 1863, с. 219, с.221]. Что же касается формы творительного падежа собирательного числительного четверыми, которая тоже была предложена как один из возможных вариантов правки, то она, у авторов XVIII- XIX веков, по сути дела, не встречалась, возможно, в силу своей неблагозвучной многосложности. В материалах Национального корпуса русского языка всего один такой пример: остался с четверыми ребятишками (Н.И.Новиков. Живописец, 1775) (НКРЯ). Вне сомнения, особенно пристального внимания, заслуживают комментированные и (или) аргументированные оценки морфологической правильности прозы. Прежде всего, здесь интересны сами объекты критики, поскольку в таких случаях речь обычно велась о самых спорных, противоречивых и вместе с тем наиболее актуальных для носителей языка вопросах нормы. Комментарии критиков к ошибочным, по их мнению, морфологическим фактам обычно представляли собой разного рода пояснения, истолковывавшие характер ошибки. К примеру, С.П. Шевырёв, отметив у Н.И. Греча форму родительного падежа множественного числа нападок, вместо правильной, по его мнению, формы нападков, замечает: «Здýсь ошибка против падежа» (Москвитянин, 1841, № 3,ч.2,с. 683). Часто такие разъяснения отличались повышенной эмоциональностью. Так, А.С. Шишков, увидев у одного из прозаиков ошибочную форму сочетания собирательного числительного двое с неодушевлённым существительным судно (двое судов), весьма резко выразил своё возмущение этой грамматической погрешностью: «Двое судовъ, вмýсто два судна, не по Руски (sic! – И.С) и непростительно не токмо сочинителю книгъ, ниже безграмотному простолюдину» [Шишков. Рассуждение, с. 185]. Или О.И. Сенковский, обвинив Гоголя в многочисленных языковых нарушениях, саркастически резюмировал: «Поэт – существо всемирное; он выше времени, пространства и грамматики» (Сенковский, с. 231). С целью более подробной характеристики комментированных оценок можно привести также следующие примеры. В 1846 году В.Г. Белинский написал в рецензии на перевод с французского сочинения Жюссье «Дядя Симон, торговец по ярмонкам» по поводу предложения «Дитя твой что-то раскричался» следующее: «дитя – слово среднего рода – твоё, а не твой, раскричалось, а не раскричался» [Белинский, т.III, с.42]. Определение родовой принадлежности существительного дитя представляло немалую трудность, поскольку средний род одушевлённых имён со значением «невзрослости» древнего консонантного склонения (типа дитя, теля, порося и подобных), не был мотивирован семантически. Грамматические руководства XVIII – 1-й половины XIX века безоговорочно относили слово дитя к среднему роду [Ломоносов. 1952, с. 413; Востоков, 1845, с. 7]. Говорящие же нередко стремились соотнести выражаемый синтаксически грамматический род этого слова с полом конкретного обозначаемого лица. Подобные нарушения были широко распространены как в народном языке [Обнорский 1, 2010, с. 8-9], так и в языке художественной литературы: Этот пожилой дитя поглядывал на толпу любопытных зрителей (М.Н. Загоскин. Москва и москвичи, 1842-1850); Кажется, дитя умыт, причёсан, накормлен (А.С. Пушкин. Капитанская дочка, 1836); У тебя прелюбезный дитя (И.А. Крылов. Почта духов. 1789) и т.п. (НКРЯ). Примечательно, что В.И. Чернышёв в начале ХХ века не считал такого рода факты ошибочными. Приведя аналогичные примеры из послания К.Н. Батюшкова «Мои пенаты» 1811 г. (Как счастливый дитя) и стихотворения В.А. Жуковского «Путешественник и поселянка» 1819 г. (Проснулся ты, моё дитя), он указал, что «подобные случаи объясняются согласованиемъ по смыслу и не относятся къ ошибкамъ противъ правилъ языка» [Чернышев, 1911, с. 157]. Как можно видеть, Белинский в 1-й половине XIX века оценивал такие факты иначе. Если данная поправка касалась грамматического рода, то в полемике, завязавшейся в 1820 году между П.А. Вяземским и А.И. Тургеневым, была затронута непростая проблема числовой противопоставленности отвлечённого имени существительного. Предметом спора стал язык выполненного Вяземским перевода с французского речи Александра 1 на польском сейме. В письме Вяземскому от 16 сентября 1820 года Тургенев, оценивая перевод, назвал в числе погрешностей употреблённое переводчиком во множественном числе слово свобода: «Что за свободы? Во множественном у нас и в языке ее нет. Это галлицизм» (Рус. писат. о пер., с.605). Вяземский в ответном письме от 8 октября того же года возразил: «Мало ли чего у нас на русском языке нет? Не более свободы, чем свобод, а для изъяснения мыслей несамодержавных слово свободы во множественном необходимо. Свобода – отвлечённое выражение; свободы – действие, плод, последствие» [там же, с.132]. Как видим, тонко подметив семантические различия между формами единственного и множественного числа существительного свобода, Вяземский обосновал необходимость для этого имени множественной парадигмы, тем самым прозорливо предугадав дальнейшую судьбу данного философско-правового и этического наименования. Характерно, кроме того, что Вяземский в первой четверти XIX века не оспаривал мнения своего оппонента об отсутствии у русского абстрактного существительного свобода форм множественного числа. Грамматическая история слова свобода, которую можно достаточно полно проследить по материалам Национального корпуса русского языка, действительно, свидетельствует о том, что в XVIII - первой половине XIX века это существительное употреблялось почти исключительно в единственном числе. Сколько-нибудь регулярные плюральные формы от этого имени начали появляться лишь со второй половины XIX века; причём преимущественно - в научно-теоретических и публицистических произведениях авторов, имевших отношение к русскому революционно-демократическому движению. Например: разлетаются в прах последние убогие свободы; при полнейшем сохранении своих прав и свобод (Герцен А.И. Былое и думы, 1865-1868); результатом этого развития … свобод явится ослабление самодержавного гнёта; воспользоваться предоставленными им свободами (Ткачёв П.Н. Терроризм как… средство нравственного… возрождения России, 1881); политическая реформа путём соглашения индивидуальных свобод (Плеханов Г.В. Анархизм и социализм, 1894) и т.п. [НКРЯ]. Таким образом, становление множественной парадигмы слова свобода тесно связано с историей соответствующего понятия, с развитием учения о демократических свободах, с процессом формирования русской общественной мысли (БСЭ, 23, c. 89-90). Своеобразный случай грамматико-онтологической оценки, связанной с употреблением числовой формы, можно видеть в рецензии на переведённый с французского языка роман «Елисавета де S, или история Россиянки». Выписав из разбираемого текста фразу: При улыбкý двý круглыя ямочки, украшающия ея щеки, и белой прекрасной рядъ зубовъ заставляютъ смотреть на нее, - критик (вероятно, издатель журнала «Московский Меркурий» П.И. Макаров), иронически заметил: «Не ошибка ли это? Кажется, надлежало бы сказать: два ряда. Неоспоримо, что есть женщины, которыхъ улыбка открываетъ одинъ рядъ зубовъ, но такая улыбка весьма не (sic! – И.С.) приятна» (Московский Меркурий, 1803, ч.2, кн.4, с.45). Ещё один пример дискуссии критиков по проблемам морфологии отражает трудности носителей языка при употреблении форм родительного падежа единственного числа. Объектом разногласий стали генитивные формы в поэме Н.В. Гоголя «Мёртвые души». О.И. Сенковский, публиковавшийся обычно под псевдонимом Барон Брамбеус, редактор и издатель журнала «Библиотека для чтения», обвинил Гоголя в плохом знании грамматики: «Во всех славянских языках, какие я знаю, нос имеет в родительном падеже носа, а шум, ветер и дым имеют шуму, ветру, дыму: у него это наоборот!...он говорит носу, ветра, шума, дыма [Зелинский, с. 97]. С этим мнением категорически не согласился В.Г.Белинский, который, возражая Сенковскому, указал, что «слова эти в русском языке принимают в родительном падеже окончание равно и а и у, а когда которое именно, на этот нет постоянного правила, но это слышит ухо природного русского, слышит и никогда не обманывается» [Белинский, 6,с. 353]. Таким образом, Сенковский утверждал, что употребление генитивных флексий – а и - у в русском языке чётко регламентировано. Напротив, Белинский справедливо считал, что использование этих окончаний определяется не правилами, а языковым чутьём. В грамматиках того времени, действительно, отсутствовали сколько-нибудь чёткие правила относительно употребления форм родительного единственного с флексиями – а и – у. Так, Н.И. Греч, признавая нормативность форм с окончанием –а, указывал, что «иногда, особенно в просторýчии, имена, означающие предметы вещественные, дýлимые по мýрý, вýсу и счету, принимаютъ окончание дательнаго: чашка чаю, фунт сахару, куча песку» [Греч,1830, с. 177]. Замечания такого же содержания имелись в «Русской грамматике» А.Х. Востокова [Востоков, 1845, с. 17]. Противоречивые рекомендации давались в словарях. Например, в «Словаре Академии Российской» (1789-1794 гг.) в качестве нормативной называлась форма носа, но здесь же приводился пример: Онъ далýе своего носу не видитъ (САР, 4, с. 553). Аналогичным образом в этом словаре рекомендовалась форма шума, однако в качестве иллюстрации помещались два примера с формой на – у, отражающие живое употребление: Это дýло много шуму надýлало; Войти куда безъ шуму (там же, 6, с. 923). Аргументируя своё мнение о строго регламентированном употреблении форм с окончаниями –а и –у в русском языке , Сенковский ссылался на другие славянские языки. Можно полагать, что он имел при этом в виду родной для него польский язык, ибо, хотя и в совершенстве изучил русский язык, став известным русским повествователем и журналистом, литературную деятельность начинал как писатель польский [Каверин, 1966, с. 137]. В пользу этого предположения говорит и тот факт, что синонимия флексий –а и -у имеет место далеко не во всех славянских языках: её почти не знают южнославянские языки, а также некоторые западнославянские. Но это явление, как отмечает Ф. Миклошич, широко представлено в польском и чешском языках, а также во всех восточнославянских [Миклошич, 1889, с. 347 и ниже]. При этом характерной особенностью отдельных славянских языков (в частности, именно польского) является отсутствие флективного – у в словах-наименованиях части тела, в отличие от других лексико-семантических групп (вещественных, отвлечённых, собирательных существительных), которые принимают –у [Мацюсович, 1975, с. 67 ; Балалыкина, 1978, с.6-28]. Таким образом, противопоставляя существительное нос абстрактным именам шум, ветер и дым, Сенковский, скорее всего, имел в виду правила родного польского языка. Показательно, что в своей собственной литературной практике он, следуя нормам польского языка, употреблял, по нашим наблюдениям, исключительно форму родительного носа, но - только ветру; существительные же шум и дым у него имели, в соответствии с русским употреблением, вариантные флексии родительного единственного: - а и – у [Серебряная И.Б., 1994, с. 63]. В целом же генитивные формы на –у встречались у Сенковского столь часто, что даже пародировались В.Г.Белинским, который иронически писал, подразумевая редактора «Библиотеки для чтения», о «смешной претензии пыхтящего рецензенту преобразовать правописание языку, которого духу он совсем не знает» [Белинский, т 6, с. 353]. Что же касается Гоголя, по поводу которого велась полемика, то в таких его произведениях, как «Петербургские повести» или «Мёртвые души», формы с окончаниями – а и – у использовались в основном по нормам русского литературного языка. Так, в повести «Нос» встречается исключительно форма носа: вместо носа совершенно гладкое место; можно сидеть без носа; носа уже не было и т.п. (НКРЯ). В «малороссийских» же повестях («Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород»), особенно при передаче речи персонажей, широко употреблялись характерные для украинского языка образования типа всходу, зову, покою и т.п. (там же). Не следует, однако, забывать, что, в талантливых произведениях словесного искусства ( как прозаических, так и стихотворных) любой языковой элемент – неотъемлемая часть гармонично организованного целого. Гоголь, которого современники называли «великим русским поэтом», а главное его произведение, «Мёртвые души», именовали «большой поэмой в прозе» (Гоголь в рус.крит., с. 71-73, 99), вне сомнения, заботился не только о правильности грамматических форм, но и о слаженном сочетании их с другими компонентами контекста. К примеру, наряду с формой носу, возмутившей Сенковского, в «Мёртвых душах» была использована и форма на -а, причём, в аналогичном предложном сочетании. Сравните: у него из носа выглянул весьма некартинно табак, но - выщипнул вылезшие из носу два волоска (НКРЯ). Думается, что во втором из этих случаев Гоголь руководствовался главным образом соображениями благозвучия, ибо использование формы носа привело бы здесь к дисгармоничному многократному звуковому повтору на –а. Встречались также комментированные критические замечания, касающиеся правильности глагольных форм. Ограничимся одним примером. В декабре 1830 года рецензент отдела «Новые книги» газеты «Северная пчела» отметил ошибку в формах настоящего времени разноспрягаемого глагола хотеть, допущенную составителями изданного санкт-петербургской Академией Наук «Месяцеслова на 1831 год»: Ежели мы хочемЪ и пр. Спряжения сего глагола нýтъ въ грамматикý Российской Академии, но мы честью можемъ увýрить Издателей Мýсяцеслова…, что глаголъ хотýть по-Русски спрягается слýдующимъ образомЪ: хочу, хочешь, хочетъ, хотимъ, хотите, хотятъ (СП, 1830, № 151). Не исключено, что эта рецензия принадлежала перу Н.И. Греча, одного из ведущих сотрудников, а позже - и соиздателей «Северной пчелы». В его «Пространной русской грамматике» (1-е издание 1827 г.) давалось полное нормативное спряжение этого от «правильных» окончаний настоящего времени «уклоняющегося» глагола [Греч. 1830, с. 301]. Рекомендации к спряжению глагола хотеть имелись и в «Российской грамматике» М.В. Ломоносова, который формы типа хочем, хочете, хочут определял как «непристойные» [Ломоносов, 1952, с. 532]. Весьма показательно, однако, что у ряда авторов XVIII века (как поэтов, так и прозаиков), в том числе и у самого Ломоносова, наряду с нормативными формами, встречались и нелитературные, т.е. целиком по 1 спряжению, формы глагола хотеть: Не хочут если брань пресечь, Подай чтоб так же в них вонзился И новой кровью их багрился Нагретый в ней Иоаннов меч (Ломоносов М.В. Первые трофеи его величества Иоанна III…, 1741 г.); Куда вы несщастливые хочете итти (архиепископ Платон (Левшин) Нравоучение осьмое, 1757 г.); Не умеем, когда не хочем: не хочем же, когда грешить хочем (архиепископ Платон (Левшин) Нравоучение пятое надесять, 1758 г.); Как сами хочете, вы так ее толкуйте И по привычке злой меня покритикуйте (Майков В.И. О хулителе чужих дел, 1763 – 1767 г.); коли хочем судить о могущественных… препятствиях (Радищев А.Н. Размышления о греческой истории…, 1773 г.) и т.п. (НКРЯ). Обращает на себя внимание употребительность такого рода, с современных позиций, просторечных форм в текстах «высокого» стиля: торжественных одах, богословских трактатах, учёных трудах. Эта кажущаяся несообразность вполне убедительно, на наш взгляд, была разъяснена в «Российской грамматике» А.А.Барсова (1785-1788 гг.), который связывал широкое распространение образований типа хочем, хочете, хочут в современном ему языке с их близостью к старославянским формам этого глагола. Приведя нормативные формы глагола хотýть, где «единственное перваго, множественное втораго спряжения», Барсов добавлял: «Говорятъ также многие хочемъ, хочете, хочутъ; но сие почитается низкимъ, хотя въ самомъ дýлý ближе къ славенскому хощемъ» [Барсов, 1981, с. 633]. Однако к XIX веку эти формы утратили былую возвышенность и использовались большей частью в целях стилизации простонародного или старинного языка: Когда мы да бог захочем сделать, то уже будет так, как нужно (Н. В. Гоголь. Миргород, 1835-1841); Не хочем измирать на конях! ― кричат Ладожане (А. Ф. Вельтман. Светославич, вражий питомец (1837); Теперь вы хочете знать, тарантул, что ли, укусил меня (И. Н. Скобелев. Рассказы русского инвалида, 1838-1844) (НКРЯ) и т.п. Таким образом, как следует из вышесказанного, наиболее приоритетной для критики в 1-й половине XIX века была правильность грамматической формы, употреблённой в рецензируемом произведении, то есть соответствие её морфологическим нормам русского литературного языка. Комментарии по поводу стилистической уместности грамматических форм встречались значительно реже. Из немногих случаев можно привести два особенно любопытных примера такого рода, относящихся ко второй половине 40-х годов и связанных с критической деятельностью В.Г. Белинского. Один из них имел место в рецензии 1846 года на роман Н.В. Кукольника «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова» (1844 г.). Отметив в авторской речи архаично-книжную форму родительного падежа единственного числа притяжательного местоимения женского рода моея: свидетельствую подписанием руки моея, Белинский указал, что нет «никакой причины.. писать моея вместо моей, на манер Сумарокова, который, вероятно, для вящей красоты слога писал скоряе и быстряе, вместо скорее и быстрее» (Белинский, 10, с.135). Упоминаемые здесь диалектные по происхождению, северно-великорусские, формы сравнительной степени имён прилагательных на – ае (- яе) [см. о них подробнее: Черных, 1962, с. 215] встречались не только у Сумарокова, но и у многих других авторов XVIII века, как прозаиков, так и стихотворцев, причём обычно - в контекстах нейтральных, а иногда и обыденно-сниженных. Например: Когда ж бы гуще был наш воздух и сыряе, То б задыхаться нам чрез то пришло скоряе. (В. К. Тредиаковский. Феоптия. Эпистола II ,1750-1754); И нет на свете смерти зляе, ― Но смерть ― последняя беда. (А. П. Сумароков. Ода на суету мира, 1763); камердинеры отужинают скоряе, так авось и опочивать положат несколько поранее. (С. А. Порошин. Записки, 1764-1765); От наших нынешних попов Обманов столько нет: умняе люди стали. (И. И. Хемницер. Народ и идолы 1782); Какой силач, сильняе меня: от руки твоей чугун летит щепами (А. А. Нартов. Рассказы о Петре Великом , 1785-1786) и т.п. (НКРЯ). Но к середине XIX века эти формы, уступившие дорогу компаративам типа умней, сильней и аналогичным, воспринимались уже как анахронизм. Не случайно, Белинский приравнял их к действительно книжно-торжественным по стилистической характеристике формам типа моея, с которыми в живой речи конкурировали образования моей, твоей и подобные. Ещё в XVIII веке эти общеразговорные генитивные формы местоимений женского рода доминировали в литературно-письменном языке над церковнославянскими по происхождению формами типа моея. Так, например, судя по материалам Национального корпуса русского языка, М.В.Ломоносов использовал в своей писательской практике (как в прозе, так и в поэзии, в том числе и в «высоком штиле») почти исключительно формы моей, сей и подобные: Монархини моей вы нраву подражайте И гласу моему со кротостью внимайте (Петр Великий, 1760); Моей державы кротка мочь Отвергнет смертной казни ночь (Ода Елисавете Петровне… на пресветлый праздник ее … восшествия на..престол, 1761); различествуют по мере разной своей важности (Предисловие о пользе книг церьковных в российском языке,1758); для оказания краткости сей буквы (Российская грамматика, 1755) и т.п. (НКРЯ). Вопреки этому, в «Российской грамматике» (1755г.) М.В. Ломоносов, очевидно, отдавая дань традиции, рекомендовал только родительный единственного числа женского рода типа моея, сея, всея [Ломоносов, 1952, с. 544]. Однако в подготовительных «Материалах» к грамматике широко представлены формы моей, сей и т.п. [там же, с.750-752]. Формы сравнительной степени прилагательных свýтляе, блекляе и свýтлýе, блеклýе Ломоносов считал в равной мере употребительными, признавая всё же за формами на -ýе «лучшее достоинство» [там же, с.467]. А.А. Барсов в 1785-1788 гг. [Барсов. 1981, с. 530] и А.Х. Востоков в 1831 г. [Востоков, 1845, с .46] утверждали равные права как «полных», по терминологии Барсова, форм типа моея, так и «сокращённых» - типа моей. Одновременно Барсов считал ошибочными образования искренняе, изобильняе, в которых «сила» не падает на –яе, но не возражал против форм типа скоряе, свýттляе с ударением на суффиксе и даже, в отличие от Ломоносова, отмечал их б’ольшую правильность [Барсов, 1981, с. 483]. Востоков рекомендовал к употреблению формы типа бýлýе и лишь для прилагательного тяжкий с основой на заднеязычный допускал фонетически оправданную форму тягчае [Востоков, 1845, с. 27]. Наиболее современным оказался здесь Н.И. Греч, который включил в свою грамматику , опубликованную в 1827г., только образования моей, слабýе, живýе [Греч, 1830, с.206, с.345]. Другой случай грамматико-стилистической оценки, который также иллюстрирует отрицательное отношение В.Г. Белинского к языковой архаике, - это негативный отзыв об употреблённом Н.В. Гоголем кратком определительном местоимении всяк. В широко известном письме Гоголю от 3 (15)июля 1847 г., написанном по поводу выхода из печати его религиозно-нравственной книги «Выбранные места из переписки с друзьями», критик крайне неодобрительно отозвался о гоголевском выражении, включающем это устаревшее слово: «И что за язык, что за фразы? – Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек, - неужели вы думаете, что сказать всяк вместо всякий – значит выражаться библейски?» (Гоголь Дух. проза, с. 397). Использованное Гоголем устойчивое словосочетание всяк человек, которое, действительно, имеет библейское происхождение и восходит к Псалтыри, нередко встречается в русской литературе: Петр написал сыну, что не верит клятве, и привел изречение Давида: «всяк человек ложь» (Н. И. Костомаров. Русская история в жизнеописаниях... Выпуск шестой, 1862-1875); Мир во зле лежит, и всяк человек есть ложь, ― она молвила (П. И. Мельников-Печерский. В лесах. Книга вторая, 1871-1874); Согласимся с царем Давидом, что всяк человек есть ложь. (И. М. Долгоруков. Повесть о рождении моем… Часть 3 , 1788-1822) и т.п. (НКРЯ). Возмущение Белинского, несомненно, было вызвано не столько самим этим широко известным выражением, сколько его словесным обрамлением. Стилистически сниженные, экспрессивно-оскорбительные дисфемизмы дрянь и тряпка в сочетании с архаичным всяк не выдерживали критики как с позиций речевой этики, так и с точки зрения существовавших в то время представлений о лексической сочетаемости. Несколько позже, в 1856 году, об этой же гоголевской сентенции высказался критик Т. Филиппов, который, вполне согласившись с отрицательным мнением Гоголя о человеке и человечестве, всё же не мог не отметить неудачность словесного оформления данной фразы: «Дрянь и тряпка сталъ всякъ челоýвкъ» (*Переписка с друзьями) есть выражение неловкое по обороту и по мýстоимению всякъ, но оно … есть плодъ глубокихъ и безпристрастныхъ наблюдений» (Филиппов, с. 83). Весьма нечастыми были и суждения критиков об эстетических качествах грамматических форм, употреблённых в прозаических произведениях. К числу редких примеров такого рода можно отнести замечание О.И. Сенковского о языке сборника повестей М.С. Жуковой «Вечера на Карповке». В свойственной ему насмешливой манере Сенковский указал, что у сочинительницы «часто встрýчаются небритыя дýйствительныя причастия прошедшаго времени», и посоветовал ей избегать их по возможности (Библ. для чт., 1837, т.22, ч.1, «Литературная летопись, с. 12). Речь, очевидно, идёт о причастных формах с суффиксом –вш-, которые при их чрезмерном употреблении не вполне удовлетворяют требованиям эвфонии и, кроме того, могут вызывать определённые отрицательные ассоциации. |
Похожие:
 | Семинар по современной журналистике Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | Урок математики в 5В классе моу «сош №124» Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... |
| Тема «Условия плавания тел» (14 урок по теме) Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. В. 04 Проблема автора... Учебно-методический комплекс разработан для курса по выбору «Проблема автора в русской прозе второй половины ХХ века», который изучают... |
 | Ый план учебного предмета «Литература» Знать основные темы и проблемы русской литературы 19 века, основные произведения писателей русской литературы первой половины 19... | | Учебник по русской литературе второй половины 19 века для 10 класса.... Рассмотрена и рекомендована к утверждению на заседании методического объединения учителей |
| Рабочая учебная программа по дисциплине История русской литературы 2-й половины 20 века | | Тематическое планирование по русской литературе в 10 классе Введение. Русская литература XIX века в контексте мировой культуры. Основные темы и проблемы русской литературы XIX века |
| Урок по теме «Русская культура в первой половине XIX века» Охарактеризовать феномен русской культуры первой половины XIX века, вызванный расположением страны на стыке Востока и Запада? | | 1. Какое литературное направление господствовало в литературе второй половины 19 века? |
| Тема: База данных Учащиеся должны знать общую характеристику и своеобразие русской литературы 19 века; пути становления реализма в русской и мировой... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Образ Софьи в комедии Грибоедова «Горе от ума» в критической литературе XIX-XX века |
| Реферат По литературе «Цинковые мальчики» «Тенденции литературного развития 2й половины 1980-1990х и жанрообразовательные процессы в современной русской прозе». Мамедов Т.... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Тема. Реализм — новое художественное направление в мировой и русской литературе. Выдающиеся представители реализма первой половины... |
| Фгбоу впо «Марийский государственный университет» Факультет филологии и журналистики утверждаю Учебная дисциплина: б 17 актуальные проблемы русской литературы второй половины ХХ века | | Основные требования, критерии оценки работ различных жанров Исследовательская работа Наличие и качество анализа, критической оценки существующей практики, ситуации, выбор и обоснование темы исследования |
