И. Б. Серебряная грамматические оценки в русской критической литературе 1-й половины Х i Х века
Скачать 1.79 Mb.
|
| Пришедши назад в пансион, я записал все, что Карамзин говорил (Дмитриев, 1869, с. 56); Газ прописал лекарство, не нашедши ничего дурного (там же, с. 154). Возможно, однако, что Пушкин, вложивший в уста своего главного героя именно форму нашед, а не нашедши, и не изменивший, вопреки замечанию критика, выбранную первоначально форму, руководствовался не только нормативно-стилистическими соображениями, но и логикой описываемой ситуации: желанием Онегина предстать перед влюблённой в него юной Татьяной солидным, книжно выражавшим свои мысли человеком. Здесь же уместно привести ещё один, уже не связанный с именем Пушкина, пример критической оценки деепричастной формы. В журнале «Атеней» за 1828 г. была помещена рецензия В. на сборник стихотворений А. Редкина «Цевница». Нарекания критика вызвало деепричастие леденя, употреблённое в одном из стихов: «Иль хладъ на море упадаетъ, Его собою леденя. Леденýть, глаголъ средний, не можетъ быть употребленъ въ значении дýйствительнаго» (Атеней», 1828 г., ч. 3, № 12., с. 419). Если Дмитриев в своём замечании об употреблении Пушкиным деепричастия нашед затронул вопрос грамматической стилистики, то В. коснулся одного из наиболее сложных, в том числе и для современных носителей русского языка, проявлений лексико-синтаксической категории переходности. По терминологии М.В. Ломоносова [Ломоносов, 1952, с. 482], глаголы среднего залога означают «деяние, от одной вещи к другой не преходящее: сплю, хожу», т.е., в соответствии с современной грамматикой, являются непереходными. Действительные же глаголы, означающие, по Ломоносову, «деяние, от одного к другому преходящее и в нем действующее: возношу, мою» [там же, с. 481], называются ныне переходными. Из приведённого выше высказывания можно видеть, что критик необоснованно соотнёс деепричастие леденя с непереходным глаголом леденýть, в то время как это деепричастие было образовано от переходного глагола леденить; иначе было бы леденýя. Примечательно, однако, что в «Словаре Академии Российской» (1789 -1794) имелся лишь глагол леденýть «покрываться льдом» (САР, .3, с. 1160), глагол же леденить отсутствовал. В стихотворных, а также прозаических текстах XVIII века, судя по материалам Национального корпуса русского языка, этот глагол не встречался. Весьма редок он был и у авторов 1-й половины XIX века (в Корпусе - всего 7 примеров, из них 3 –поэтических): Но вдруг зима, дохнувши мразом, Падущи леденит ручьи; Блестящи яхонтом, алмазом, Оцепенев, висят струи (В. В. Капнист. Ода на смерть Державина, 1816); Хлад северный не леденит Утес срывающие воды - Так цепи звук не заглушит Не спящий в сердце глас свободы (В. Н. Григорьев. Гречанка, 1824); Сквозь последний сумрак ночи Узнаю предтечей дня, Их пронзительные очи Леденят и жгут меня (А. И. Подолинский. Поэзия и жизнь, 1836) (НКРЯ). Что же касается конкретно деепричастия леденя, то в Национальном корпусе имеется лишь один пример, и только конца XIX века: Морозы лютые, дыханье леденя, Сменили буйное неистовство метелей, ― И так упорно шла неделя за неделей (А. М. Жемчужников. «Погода сделала затворником меня...»,1892) (НКРЯ). То есть, с одной стороны, данный чрезвычайно малоупотребительный глагол мог быть просто неизвестен критику. С другой, - возможно, замечание относительно ошибочного использования деепричастия леденя было спровоцировано нестройностью, дисгармоничностью использованной стихотворцем страдательной конструкции, которую венчало это редко встречающееся, непривычное для глаза и слуха деепричастие. Наряду с весьма частотными в рецензиях о стихотворных произведениях оценками морфолого-стилистического плана, встречались замечания по поводу грамматической семантики употреблённых в поэзии Пушкина образований. Так, например, негативное отношение к форме прошедшего времени глагола молвить, употреблённой в 4-й главе романа «Евгений Онегин», выразил в своём отзыве, опубликованном в журнале «Атеней», М.А. Дмитриев: «Но къ ней Онýгинъ подошёлъ и молвилъ: Вы ко мне писали… Глаголомъ молвить до сихъ поръ на Русскомъ языкý выражалось коротко оканчивающееся дýйствие: сказывать. Онъ молвилъ слово. Позвольте мнý вымолвить. Здýсь же Онýгинъ молвитъ цýлую исповýдь» (Атеней, 1828, № 4., с. 81). Таким образом, по мнению рецензента, Пушкин ошибочно использовал однократный по способу действия глагол молвить в качестве многократного, ибо налицо расхождение между результатом действия (длительностью речи главного героя) и заявленным перед прямой речью единовременным действием, обозначенным данным глаголом. При этом, аргументируя своё утверждение об однократности и перфективности глагола молвить, рецензент уподобляет данную глагольную словоформу, с одной стороны, многократному имперфективному глаголу неопределённого действия сказывать, а с другой, - производному от молвить перфективному глаголу вымолвить. Эти противоречия, думается, связаны не только и, может быть, не столько с некомпетентностью критика: М.А. Дмитриев – переводчик, поэт, мемуарист, член Общества любителей российской словесности, выпускник Благородного пансиона при Московском университете, затем – словесного отделения Московского университета [Рус. биографический …, 1905, с. 455 – 456], сколько – с недостаточной разработанностью учения о виде глагола в грамматике того времени [Виноградов, 1972, с. 379-382]. Тем более, речь шла о такой сложнейшей в морфологическом плане глагольной лексеме, как молвить. Даже в современной грамматике нет однозначного мнения по поводу видовой принадлежности этого своеобразного в грамматическом отношении глагола. Так, например, в «Словаре-справочнике лингвистических терминов» Д.Э. Розенталя и М.А. Теленковой глагол молвить причислен к разряду одновидовых глаголов совершенного вида [Розенталь Д.Э., Теленкова М.А., 1976, с. 53]. Аналогичной позиции придерживался и С.И. Ожегов (Ожегов, с. 307). Другие исследователи, в частности, В.В. Виноградов [Виноградов,1972, с. 395], справедливо, как кажется, относят глагол молвить к типу двувидовых и ставят его в один ряд с глаголами типа казнить, ранить, родить и т.п. Точка зрения Дмитриева об однократности глагола молвить, оказывается, полностью совпадала с рекомендациями авторитетнейшего в тот период Словаря Академии Российской (1789-1794 гг.), где указывалось следующее: Молвитъ, молвилъ, молвлю, гл. д. недост., изъявляющий однократное дýйствие говорящаго. Сказать, изрещи (САР, 4, с. 236). Любопытно, что здесь же был приведён архаичный, церковнославянский по происхождению непереходный, или, по терминологии того времени, «средний» глагол молвю, который выражал длительное действие: Молвю молвиши, молвити. гл.ср.Сл.1) Негодую, ропщу. Собравше народъ, молвяху по граду. Дýян.XVII.15. 2) б(е)зпокоюсь о потребностяхъ житейскихъ. Марфа же молвяше о мнозý службý.- Печешися и молвиши о мнозý. Лук. 40 и 41 (там же). Ср. аналогичные сведения о глаголе млъвити= мълвити= мълъвити = молвити в «Материалах для словаря древнерусского языка» И.И. Срезневского (Срезневский И.И., т.2, с.201). Интересные данные сходного содержания, относящиеся к грамматической истории глагола молвить, можно найти в «Опыте Славенского словаря» (СПб., 1825 г.), который был составлен как дополнение к «Словарю Академии Российской» А.С. Шишковым: «глаголы м’олвить (ударяй на первомъ слогý) и молв’ить (ударяй на второмъ слогý), хотя одинъ составъ имýютъ, однако различное значатъ. Глаголъ м’олвить (т.е. сказать, изрýчь) имýетъ только будущее и прошедшее время: молвлю, молвишь, молвитъ, молвилъ и проч. Глаголъ молв’ить (т.е. распускать молву, шумýть, бýгать, заботиться, хлопотать) употреблялся (ибо нынý совсýмъ не употребляется) въ одномъ только настоящемъ времени (молвю или молвлю, молвишь, молвитъ и пр.)» (Шишков А.С., 1825, с. 210). Несомненно, грамматическая история глагола молвить требует более детального и внимательного исследования. Однако, учитывая приведённые факты, можно предположить, что если в прошлом за звуковым комплексом молвить стояли два разных в семантическом, грамматическом и акцентологическом отношении глагола, то впоследствии, с утратой лексемы молвить «роптать, хлопотать, беспокоиться», сохранившийся в языке глагол молвить «сказать», приняв на себя грамматические функции устаревшего, постепенно начал приобретать особенности двувидового. Критическое замечание Дмитриева может рассматриваться как свидетельство незавершённости этого процесса. В стихотворном языке 1-й половины XIX века, как показывает анализ материалов Национального корпуса русского языка, глагол молвить, действительно, преимущественно (примерно в 2/3 случаев) употреблялся, судя по контексту, как перфективный: Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет, И молвит: то-то был Поэт (А. С. Пушкин. Евгений Онегин. Глава вторая, 1823); За греков молвим речь в Стамбуле И меж собой, без дальних ссор, Миролюбиво кончим спор, Когда-то жаркий при Кагуле (П. А. Вяземский. Станция, 1825 ); И старец со слезой, быть может, Труды нелживые прочтет ― Он в них души печать найдет И молвит слово состраданья: «Как я люблю его созданья (Д. В. Веневитинов. Поэт и друг, 1827) и т.п. (НКРЯ). Однако сравнительно нередко этот глагол выступал в несовершенном виде: Лебедь около плывет, Злого коршуна клюет, Гибель близкую торопит, Бьет крылом и в море топит - И царевичу потом Молвит русским языком (А. С. Пушкин. Сказка о царе Салтане,1831); И гость благодарный, Брашен касаясь свободной рукою, приветные речи Молвит хозяину, сытные снеди вкушает (Н. Ф. Щербина. Из Бакхилида, 1847); прянул с коня он поспешно долой, К царю Иоанну подходит пешой И молвит ему, не бледнея: «От Курбского князя Андрея (А. К. Толстой. Василий Шибанов, 1840-1849) и т.п. (там же). Серьёзная проблема грамматической семантики была затронута и в рецензии М. Погодина на поэму А.С. Пушкина «Кавказский пленник» (1823 г.); автор рецензии, приведя пушкинскую фразу Но всё к черкешенке младой Угасший взор его стремится, сделал следующее замечание: «Взор уже угасший стремиться не может. Здесь должно бы сказать: угасавший [ППК – 1, с. 140-141]. Критик коснулся здесь очень непростого вопроса о проявлении категории времени у такой гибридной глагольной формы, какой являются причастия. По выражению В.В. Виноградова [Виноградов, 1972, с. 222-224], действительные причастия прошедшего времени на - ший, образованные от основ совершенного вида непереходных глаголов (типа падший, увядший, прошедший и т.п.), особенно часто «поддаются качественному преобразованию», т.е. «процессность» в них оказывается побеждённой «признаковостью». Это относится и к употреблённому Пушкиным отглагольному прилагательному угасший. Данное образование использовано здесь как синонимичное определениям тоскливый, печальный, безрадостный и проч. Следует также отметить, что лексема угасший (часто в составе словосочетания угасший взор) в рассматриваемый период представляла собой традиционное поэтическое средство, в особенности характерное для элегического жанра, и встречалась у многих стихотворцев: Ознаменованный стыдом, Тиран перун угасший мещет ― И се последний грянул гром, И новый Вавилон трепещет (Н. М. Карамзин. Освобождение Европы и слава Александра, 1814); Клянусь: кто жизнию своей Играл пред сумрачным недугом, Чтоб ободрить угасший взор, Клянусь, тот будет небу другом, Каков бы ни был приговор (А.С. Пушкин, Герой, 1830); Его больной, угасший взор, Молящий вид, немой укор, Ей внятно всё (Евгений Онегин, глава 8); Угасший взор на тучи устремлен ― Не ведают, ни кто, ни что здесь он (М. Ю. Лермонтов. «Гроза шумит в морях с конца в конец...»,1830); То, жертва сильных впечатлений, В волненье памяти живой Он воскрешал угасший гений, Судьбу страны своей родной (А. И. Полежаев. Видение Брута, 1833); Факел угасший подле папира Вечного спит; Гарпия-зависть, крылья раскинув, В прахе лежит (А. А. Фет. Арабеск ,1840) и т.п. (НКРЯ). Что же касается образованного от глагола несовершенного вида и прочно сохранявшего свою «глагольность» причастия угасавший, то оно, по сути дела, не было характерно для поэзии, очевидно, в связи со своей многосложной и не вполне гармоничной в звуковом отношении структурой. В Национальном корпусе русского языка имеется лишь один, начала XX столетия, случай использования данной глагольной формы: И взор угасавший промолвит: «Дитя, я люблю тебя крепко (Эллис (Л.Л. Кобылинский). К глетчеру, 1904) (НКРЯ). Любопытные данные, связанные с нормативно-критической деятельностью самого Пушкина, представляет материал маргиналий, т.е. помет на полях. Речь идёт о пушкинских пометах, сделанных на полях второй части «Опытов в стихах и прозе» К.Н. Батюшкова в 1830 году; по другим данным [В.Б. Сандомирская, 1974, с. 35], - в 1821 – 1826 годах. В частности, одна из помет Пушкина к «Опытам» Батюшкова касалась формы родительного падежа единственного числа заимствованного имени собственного Клио. Рядом со строфой из стихотворения «К другу» Напрасно вопрошал я опытность веков И Клии мрачные скрижали, Напрасно вопрошал всех мира мудрецов: Они безмолвьем отвечали, Пушкин написал следующее: «Клио, как депо, не склоняется». Однако тут же им было сделано весьма существенное дополнение: «Но это правило было бы затруднительно» (Пушкин, 7, с. 397). Вероятно, поэт, исходя и из своего собственного опыта, имел здесь в виду те немалые сложности версификационного характера, с которыми сталкивается стихотворец при использовании такого рода несклоняемых существительных женского рода. Авторы предпочитали в этих случаях действовать вразрез с правилами. Во-первых, как показывает анализ материалов Национального корпуса русского языка, греческое по происхождению мифологическое имя Клио, которое нередко встречалось в поэзии XVIII – 1-й половины XIX века, использовалось поэтами исключительно с ненормативным для него ударением на основе. Например: Уже священными устами Глася дела прешедших дней, Велику древность чудесами Вещает Кл’ио купно с ней (М.Н. Муравьёв. Военная песнь, 1773 г.); Пусть Кл’ио род его от Рюрика ведет, Поэт, к достоинству любовью привлеченный, с благоговением на камень сей кладет Венок, слезами муз и дружбы орошенный (И.И. Дмитриев. Эпитафия кн. А.М. Белосельскому-Белозерскому, 1809 г.) и т.п. (НКРЯ). Во-вторых, это существительное иногда могло склоняться стихотворцами по типу имён женского рода, изменяющихся по «мягкой» разновидности (ср., к примеру, склонение антропонима Мария). В частности, генитивная форма Клии, отмеченная Пушкиным у Батюшкова, была характерна в этот период и для других поэтов. Её, к примеру, употребляли В.А. Жуковский, Д.В. Давыдов, Н.М. Языков . Использовал эту форму в 1817 году и сам Пушкин: И слышит Клии страшный глас За сими страшными стенами, Калигулы последний час Он видит живо пред очами (ода «Вольность») (НКРЯ). В.И. Панаев в одном из стихотворений образовал даже форму творительного падежа единственного числа Клией: О том, что Клией вдохновен, Ее светильником рассеял мрак времен (К Родине, 1820 г.) (НКРЯ). Соответственно в именительном падеже возникло аналогическое образование Клия: Клия вторит ли трубою, Их крик ― на праге их судьбы. (В. Г. Анастасевич. И.И. В<аракину>, сочинителю «Пустынной лиры», 1812 г.) (НКРЯ). Имя Клио в этом отношении вовсе не исключение. По наблюдениям языковедов, тенденция склонять существительные типа Сафо, Калипсо была особенно выразительной в поэзии 1-й половины XIX века [Булаховский, 1954, с .82; Калакуцкая, 1984, с. 34, с. 42]. Сразу три поправки Пушкина на полях «Опытов» Батюшкова касались такой проблемной для носителей русского языка формы, как родительный падеж множественного числа. Так, строка средь бурей жизни и недуг из стихотворения Батюшкова «Воспоминания» сопровождалось исправлением: бурь, недугов (Пушкин,7, 392); рядом с фразой и день, чудесный день, без ночи, без зарей из «Послания И.М.М. А.» стояла поправка Пушкина зорь (там же, с. 405). Образования, ставшие предметом пушкинской критики, являются наглядным отражением морфологического процесса унификации разных типов склонения во множественном числе. Как известно, формы родительного множественного с флексией –ей от существительных женского рода мягкой разновидности на [–‘а] были широко распространены в русском языке 1-й половины XIX века, наряду с закономерными для данной категории имён формами с нулевым окончанием. Л.А. Булаховский даёт большой перечень образований типа каплей, ловлей, пашней и др., встречающихся в прозе и поэзии этого времени; есть в этом списке и формы зарей и бурей: Я слышал треск громов и бурей завыванье (Веневит., Сонет, 1825 г.); Восточный край, где розовых зарей Луч радостный (А. Одоевск., Кн. М.Н. Волконской, 1829 г.) и т.п. [Булаховский, 1954, с . 70-72]. Обширный материал такого рода, как литературно-художественный, так и диалектный, представлен С.П. Обнорским: баней и бань, бурей и бурь, зарей и зорь, волей и воль, долей и доль, и т.п. [Обнорский 2, 2010, с .193 и ниже]. В грамматиках относительно образований этого типа не было единообразия. Так, М.В. Ломоносов писал, что в родительном множественного некоторые из подобных имён «равномерно употребляются и на ей»: капель и каплей, башен и башней, вишен и вишней и проч. [Ломоносов, 1952, с. 457]. Аналогичное утверждение имелось и у А.А. Барсова, который, в дополнение к приведённым Ломоносовым, приводил пары спальней и спален, пожней и пожен, петлей и петель [Барсов, 1981, с. 428]. Н.И. Греч относил к колеблющимся только слово доля: доль и долей; имена же с труднопроизносимыми сочетаниями согласных в исходе типа клешня, ноздря, пря, распря, а кроме них - дядя, стезя и тоня, требовал использовать с окончанием –ей [Греч, 1830, с. 169]. А.Х. Востоков, пытаясь дать для имён рассматриваемого типа более чёткое распределение флексий, рекомендовал употреблять некоторые из существительных (пукля, дядя, доля и др.) с окончанием –ей; существительные же на –ня типа спальня, песня, башня и проч.- с нулевым окончанием [Востоков, 1845, с. 18]. Впрочем, в перечень образований, способных иметь –ей, грамматисты ни заря, ни буря не включали. В.И. Чернышев в начале XX столетия утверждал, что формы, о которых идёт речь, не являются принадлежностью литературного языка [Чернышев, 1911, с. 53]. Как видим, Пушкин считал правильными строго нормативные формы с нулевым окончанием. Следует отметить, однако, что один раз, в ранний период творчества, он сам использовал форму родительного падежа множественного числа бурей: И ты, как сладкий сон, сокрылось от очей, Средь бурей, тайный мой хранитель И верный пестун с юных дней («Наполеон на Эльбе», 1815 г.) (НКРЯ). Однако позже в его произведениях встречается только литературная форма бурь: Тебя в свидетели зову, О мученик ошибок славных, За предков, в шуме бурь недавных сложивший царскую главу (Вольность, 1817 г.) (там же, с.135); В немой глуши степей горючих, За дальной цепью диких гор Жилища ветров, бурь гремучих (Руслан и Людмила, 1817-1820 гг.) (там же) и т.п. Выше уже отмечалось, что формы родительного падежа множественного числа типа каплей, бурей и т.п. фиксируются как в прозаических, так и в стихотворных произведениях. Но, конечно же, поэты активно пользовались этими образованиями, точнее, теми из них, что отличались друг от друга на один слог, как удобным версификационным средством, варьируя с параллельными формами. Сравните, к примеру, два отрывка из стихотворений А.В. Кольцова: Кто бедностью гонимый, От бурей защитил И, участью томимый, Себя лишь охранил (Прямое участие, 1827 г.) и – Теперь, освободясь душою От беспрерывных бурь мирских И от забот и дел моих, Хочу порадовать порою Тебя, о милый друг (Письмо к Д.А. Кашкину, 1829 г.) [НКРЯ]. Встречалась форма бурь и у Батюшкова: Там, сети приклонив ко утлой ладие (Вот всё от грозных бурь убежище твое! (К. Н. Батюшков. Вечер,1810 г.) (там же). Что же касается генитивной формы множественного числа с нулевой флексией недуг, также исправленной Пушкиным у Батюшкова, то и она является составной частью рифмы: На крае гибели так я зову в спасеньеТебя, последний сердца друг! Опора сладкая, надежда, утешеньеСредь вечных скорбей и недуг! (НКРЯ). Эта архаичная, исконная для данного типа существительных мужского рода, изменяющихся по «твёрдой» разновидности, форма использовалась в высоком стиле поэтами XVIII века, например, В.К. Тредиаковским: Не пищу человек одну себе от ней И помощь от недуг всех получает сей (Феоптия. Эпистола II, 1750-1754) (НКРЯ). Оказать влияние на форму родительного множественного могла также характерная для ряда говоров родовая синонимия недуг - недуга. Так, В.И. Даль (Даль, 2, с. 57) отмечает образование женского рода недуга в псковских говорах. Из любопытных фактов критических оценок, непосредственно не связанных с творчеством Пушкина, заслуживает интереса зафиксированное в журнале «Москвитянин» (1843 г.) замечание С.П. Шевырёва о стилистической несостоятельности формы предложного падежа единственного числа от существительного бор в стихотворении В.И. Красова «Ночной товарищ» (Москвитянин, 1843, № 6, с. 512). Приведя из этого стихотворения строфу Въ чистомъ полý , на просторý Мчусь я с песней удалой, Кто-то слышу в темномъ борѣ Перекликнулся со мной, критик отметил «неприятное, натянутое грамматическое окончание въ борý, а не въ бору, какъ любитъ народный Русский языкъ». Обращает на себя внимание ярко выраженный субъективно- гедонистический характер данного суждения. Вместе с тем это вполне профессиональное мнение: поэт, журналист и критик, большой знаток русской народной поэзии С.П. Шевырев занимал должность профессора русской словесности в Московском университете [Крупчанов, 2005, с. 99]. Следует отметить, что, по материалам Национального корпуса русского языка, форма в бору (в отличие от формы в боре, которая почти не использовалась в литературных текстах), нередко встречалась в поэзии 1-й половины XIX века; фиксируется эта форма и в имеющих русскую фольклорную основу стихотворениях самого Шевырёва: Не в божьем дому Мы венчалися: Во сыром бору Сочеталися (С. П. Шевырев. Русская разбойничья песня «Атаман честной...»,1827 г.); Листья в поле пожелтели, И кружатся и летят; Лишь в бору поникши ели Зелень мрачную хранят (М. Ю. Лермонтов. Осень, 1828 г.); Так над молчавшими степями Торжественно ударит гром; Так рог звучит в бору густом (А. Н. Майков. Грезы, 1845 г.) и т.п. (НКРЯ). Закреплённость форм типа в бору, в поту, на свету и т.п. в живом разговорном языке подчёркивалась ещё М.В. Ломоносовым, который писал, что «в штиле высоком, где российский язык к славенскому клонится, окончание на ѣ преимуществует: очищенное въ горнѣ злато; жить въ домѣ Бога вышнаго; а въ потѣ лица трудъ совершать; скрыть въ ровѣ зависти; ходить въ свѣтѣ лица Господня, но те же слова в простом слоге или в обыкновенных разговорах больше в предложном у любят: мѣдъ въ горну плавить; въ поту домой прибѣжалъ; на рву жить; въ свѣту стоять» [Ломоносов, 1952, с.461]. Примечательно также, что эта форма помещалась как иллюстрация к соответствующей статье в «Словаре Академии Российской» (1789-1794 гг.). Пример из словарной статьи: Уродилась сильно ягода въ бору [САР, 1, с. 290]. Любопытно сопоставить рекомендацию Шевырёва о предпочтительном употреблении формы предложного падежа в бору с замечанием О.И. Сенковского, высказанным об аналогичной грамматической форме (в клеву), употреблённой в одном из стихотворений В. Кашаева. Нарекания критика, в частности, вызвали такие строки: При немъ орелъ ширококрылый, Надъ Римомъ свесивши главу, Онъ держитъ съ напряженьемъ силы Перо въ чудовищномъ клеву [Библ. для чт., 1837, т. 23, ч. 2, с. 49]. По поводу формы в клеву Сенковский указал следующее: «Здýсь можно однако жъ сдýлать одно грамматическое замýчание: надобно было сказать – въ клевý. «Въ клеву» будетъ значить, что орелъ держалъ перо не во рту, въ клевý, а въ хлýвý, что по Московскому нарýчию дýйствительно произносится – въ клýву» [там же]. Итак, по мнению рецензента, предложное сочетание в клеву является двусмысленным и может привести к неправильному пониманию, вызвать у читателей ненужные и даже комические ассоциации; поэтому здесь была бы более предпочтительной форма предложного с окончанием –ý. Фонетико-орфоэпическое явление, о котором здесь идёт речь, т.е. диалектное смешение звуков [к] и [х], известно во многих русских говорах и, по мнению диалектологов, объясняется былым взаимодействием русского языка с финно-угорскими, фонетическая система которых не имеет звука [х] [Русская диалектология.., 1989, с. 56-57]. Произносительно-орфографический вариант клев («хлев»), по-видимому, имел настолько широкое распространение в прошлом, что, наряду с общеупотребительным хлев, был включён в «Словарь Академии Российской» (1789-1794 гг.): Клýвъ, ва. с.м. см. Хлýвъ [САР, 3, с. 638]. Слово клев («хлев») спорадически встречалось в произведениях поэтов и прозаиков XVIII – XIX веков. Например: Она видела всегда, что перед ее клевом восходит солнце, которое и заходит тогда, как приходит ей время покоиться (Д. И. Фонвизин. Гордая свинья, 1788); Потом положено Жако навек оставить, К домашним птицам в клев из милости отправить (Я. Б. Княжнин. Попугай, 1788-1790); Подлинно, мила та жена мужу, которую он сажает с собаками в один клев (И. М. Долгоруков. Повесть о рождении моем… , 1788-1822); еще больше козачества заснуло само… под лавками, на полу, возле коня, близ клева (Н. В. Гоголь. Страшная месть, 1831-1832); летом перед самою Петровкою, когда он лег спать в клеву, подмостивши под голову солому (Н. В. Гоголь. Ночь перед Рождеством, 1831-1832) и т.п. (НКРЯ). Следовательно, в языке некогда одновременно функционировала омонимичная триада: 1) клев «клюв»; в такой огласовке данное образование использовал не только В. Кашаев, но и многие другие авторы (как стихотворцы, так и прозаики): В изнемогающую деву Огонь желания проник: Уста раскрылись; томно клеву Уже ответствует язык (Е. А. Баратынский. Леда, 1824-1825); И пусть клюют морские птицы Его, лишенного гробницы; Иль дикий крик и клев страшней Тлетворных гробовых червей (И. И. Козлов. Абидосская невеста, 1826); петух… кричал во все горло, и его не было слышно; только было видно, что вытянулся и клев свой разинул (В. И. Даль. Вакх Сидоров Чайкин…, 1843) и т.п. (НКРЯ). В соответствии с мнением критика, здесь необходима была флексия предложного единственного – ѣ; 2) клев «рыбная ловля»: На рыбу будет клев, и ловля прибыльнее (И. С. Барков. Сверьх случаев, тобой предсказанных мне прежде.., 1763); Не до хозяйского убытка, Лишь клев, то в горле рыбка (Н. П. Николев. Каплун и рыболов , 1798) и т.п. (НКРЯ); 3) клев «хлев»; в данном случае, по утверждению рецензента, в предложном падеже единственного числа было употребительно окончание –у. Рекомендация критика заменить двусмысленную форму с окончанием –у формой с флективным - ѣ свидетельствует о существовавшей в языке 1-й половины XIX века тенденции к формальной дифференциации членов данного омонимического гнезда. Весьма любопытной в плане общественного отношения к новым, нарождающимся явлениям в языке кажется также полемика критиков по поводу формы именительного падежа множественного числа год’а. В 1821 году в журнале «Вестник Европы» С. М. Осетров отрицательно отозвался об этом образовании, употреблённом А.Ф. Воейковым в стихотворении «Послание к жене и друзьям»: «И как года уходят за годами. Давно ли год сделался в именительном падеже множ. числа года? Позволяя себе такие вольности, мы начнём писать суд, суда, вм. суды; труд, труда, вм. труды; сад, сада, вм. сады и бред, бреда, или бреды» (ППК - 2, с. 95). В данном критическом замечании обращает на себя внимание слово «вольности», которым подчеркнута преднамеренность отступления автора от правильной, по мнению критика, грамматической формы. Рецензент был убеждён, что стихотворец, преследуя версификационные цели, сознательно нарушил хорошо известные ему грамматические каноны, пользуясь вариативными возможностями языка. О том, что форма год’а в этот период ещё только пробивала себе дорогу в литературный язык, свидетельствует и тот факт, что в руководствах XVIII – начала XIX века: грамматиках М.В. Ломоносова (1757г.), А.А. Барсова (1785-1788 гг.), в «Российской грамматике», составленной Академией Наук (1802 г.), слово год не было включено в перечень имён, принимающих в именительном падеже множественного числа окончание –а. Впервые, как кажется, двоякое окончание именительного множественного для данного существительного было санкционировано Н.И. Гречем в 1827 году [Греч. 1830, с. 173]. Возможно также, что возмущение Осетрова формой год’а было спровоцировано ещё и тавтологическим повтором года - годами в обсуждаемой строке, в связи с чем не ставшая пока привычной форма с флективным –а могла показаться особенно дисгармоничной. С Осетровым решительно не согласился Иосиф Евсевьевич Срезневский, чья статья «Замечания на критику на Послание к жене и друзьям, сочинённую С.М. Осетровым», была опубликована в журнале «Сын Отечества» за 1821 г. Воспроизводя вопрос Осетрова: «Давно ли год сделался в именительном падеже множ. числа года?», этот лингвистически осведомлённый критик и писатель (преподаватель словесности, дядя по отцу выдающегося языковеда И.И. Срезневского) (Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Энциклопедический словарь, XXXI, с. 359], ответил на него так; «С тех самых пор, как бокъ – бок’а, глазъ – глаз’а, рукавъ –рукава и пр.; вýкъ же – вýки и вýк’а; брегъ – бреги и брег’а, берегъ – берег’а и береги, лугъ – луг’а, рогъ – рога и роги, островъ – остров’а, парусъ – парус’а и парусы, лýсъ – лýс’а, снýгъ – снýги и снýг’а, но стражъ – стражи, а сторожъ –сторож’а» (СО, 1821 г., № 16,c. 85). В этом полемически заострённом ответе представлена наглядная картина характерных для первой половины века колебаний форм именительного падежа множественного числа с окончаниями –а и –ы (и) в кругу имён мужского рода: даны примеры существительных, встречающихся только с флексией –а (это наименования парных предметов бок – бок’а, глаз – глаз’а и т.п., унаследовавшие старые формы двойственного числа); - существительных, для которых единственно возможно окончание –и (здесь это наименования со значением лица страж – стражи); и существительных, которые равно возможны , но, естественно, в разных контекстуально-семантических условиях, с обеими флексиями (век, брег, рог и др.). То есть, по мнению И.Е. Срезневского, номинативная форма год’а, аналогичная многим другим, прочно закрепившимся в языке образованиям, имеет право на существование в литературном языке в целом и в языке поэзии в частности. Важно отметить, что в рассматриваемый период форма именительного (винительного) множественного год’а была значительно более характерна для стихотворных текстов, чем для прозаических. По данным Национального корпуса русского языка (НКРЯ), в прозе 1-й половины XIX века данное образование было представлено лишь единичными случаями периода 40-х годов (например, у В.А. Соллогуба и Ф.М. Достоевского) на фоне широчайшего распространения формы годы. Доминировала форма годы и в поэзии (более 300 вхождений в Поэтическом подкорпусе), однако наряду с нею достаточно часто (в Национальном корпусе около 70 примеров) встречалась и форма год’а. Эта форма, к примеру, нередко употреблялась А.А. Дельвигом, Е.А. Боратынским, М.Ю. Лермонтовым и другими поэтами. Не избегал этой формы и А.С. Пушкин. Хотя он предпочитал использовать образование годы (в поэзии 24 случая), в стихотворных его произведениях 7 раз отмечается- год’а (Словарь языка Пушкина, 1, с. 499). Думается, что форма год’а служила для поэтов не только дополнительным ритмически - версификационным средством, но являлась и особой стилевой приметой жанра элегического размышления о невозвратности времени, а кроме того, по-видимому, привлекала стихотворцев своей певучестью и гармоничной плавностью: Мне вас не жаль, года весны моей, Протекшие в мечтах любви напрасной,- Мне вас не жаль, о таинства ночей, Воспетые цевницей сладострастной (Пушкин А.С. Мне вас не жаль…. 1820 г.); Года пролетали, я часто в слезах Был черной повязкой украшен… Брань стихла, где ж други? лежат на полях, Близ ими разрушенных башен (А.А. Дельвиг. Романс, 1820-1821 гг.); Мы снова встретились с тобой… Но как мы оба изменились! .. Года унылой чередой От нас невидимо сокрылись (Лермонтов М.Ю. К***, 1829 г.) и т.п. (НКРЯ). Как видно из сказанного выше, русские критики проявляли повышенное внимание к грамматической правильности глагольных форм, употреблённых стихотворцами, обсуждая сложные проблемы таких категорий глагола, как время, вид, переходность. Не оставались в стороне и вопросы возвратности-невозвратности. В частности, В.Г.Белинский в статье «Стихотворения Владимира Бенедиктова» (1835 г.) определил употреблённую Бенедиктовым глагольную форму (камень) лопает, вместо лопается, как «ошибку ума», противоречащую здравому смыслу (Белинский, 1, с. 362), по всей вероятности, имея в виду глагольную омонимию лопать «рваться, разрываться, трескаться» и лопать «уплетать, есть много, жадно», отражённую впоследствии в «Толковом словаре» В.И. Даля (Даль, 2, с. 267). В соответствии с данными этимологических словарей, известное в современном русском языке просторечно-вульгарная лексема лопать «жадно есть, уплетать» представляет собой лексико-семантическое производное на базе литературного слова лопать «рваться, разрываться, трескаться» [Шанский, Иванов …, 1971, с. 246]. Об этом отзыве Белинского упоминает также Л.А. Булаховский, который в своей книге «Русский литературный язык 1-й половины века» приводит аналогичный пример из «Подражания Данте» А.С. Пушкина (1832 г.): И лопал на огне печеный ростовщик [Булаховский, 1954, с. 123]. В материалах Поэтического подкорпуса Национального корпуса русского языка имеются и другие случаи употребления непереходного глагола лопать «разрываться, трескаться»: Сколь громко лопает воловей иль овечий, Когда надут пузырь и сильно напряжен (И.С. Барков. Пень Фиговой я был сперьва…, 1763 г.); ядры жужжат, и лопают бомбы (Воейков А.Ф. Послание к С.С. Уварову, 1818 г.) (НКРЯ). В.И. Чернышёв определял употребляемые писателями невозвратные глагольные образования типа дожидала, распоряжал, лопал, вместо правильных форм дожидалась, распоряжался, лопался, как признак народного языка [Чернышев, 1911, с. 116]. Следует отметить, однако, что в XVIII веке использование глагола лопать («трескаться») без постфикса -ся не считалось нарушением грамматических норм. В частности, иллюстрируя в «Российской грамматике» образование прошедшего однократного времени, М.В. Ломоносов поместил среди прочих глагольных пар (киваю - кивнул; кидаю - кинул и т.п.) и формы лопаю - лопнул [Ломоносов, 1952. с. 488]. О возможности свободного употребления в литературном языке XVIII века невозвратного образования лопаю «трескаюсь, рвусь, разрываюсь» свидетельствует и тот факт, что в третьем томе «Словаря Академии Российской» (1792 г.) возвратная и невозвратная формы этого глагола, приводились как одинаково правильные: Лопаю, ешь … гл. ср… Говоря о сосудахъ: трескаюсь, разрываюсь съ трескомъ… Лопаюсь, ся, ешься, гл. возвр. Тоже (sic! – И.С.) что Лопаю (САР, 3, с. 1313 -1314). Примечательно, что в этом лексикографическом источнике, который не чуждался просторечной лексики [Виноградов. 1982, с. 232-233], не отражено слово лопать «есть, уплетать». Сравните приведённое в шестом томе данного словаря семантическое образование трескаю: Трескаю, ешь, стрескалъ, стрескаю, трескать, стрескать. Гл.д. простонар. И въ грубыхъ токмо разговорахъ употребляемый: жру, ýмъ. Собаки трескаютъ. (САР, 6, с. 259). В связи со сказанным, вероятно предположение, что в русском языке XVIII – начала XIX века лексико-семантическое производное лопать «есть, уплетать» ещё отсутствовало, а если и существовало, то в узкой, локально-диалектной или социальной среде. Очевидно, впоследствии, когда этот просторечный глагол стал достаточно общеупотребительным, семантическое и функционально-стилистическое расхождение между производным и производящим словами оказалось здесь столь резким, что ранее невозвратный глагол лопать «рваться» стал употребляться в литературном языке только с постфиксом –ся. (Ср. аналогичные лексико-словообразовательные и стилистические отношения в глагольной паре трескать «есть» - трескаться «покрываться трещинами»). Обращённое к стихам Бенедиктова замечание Белинского – свидетельство того, что уже в 30-е годы XIX века употребление глагола лопать «рваться, разрываться» без –ся воспринималось как грубая смысловая ошибка. Таким образом, анализ всей совокупности замечаний, сделанных русскими критиками 1-й половины XIX века по поводу морфологической составляющей стихотворной речи, свидетельствует о том, что наиболее многочисленными здесь были оценки узуального и грамматико-стилистического характера. Реже обсуждались собственно нормативно-ортологические вопросы, среди которых особенно активно рассматривались проблемы семантической наполненности грамматических форм. В ряде случаев велись рассуждения о степени рациональности, ясности и недвусмысленности грамматической формы, касавшиеся различных омонимических совпадений. Эстетико-грамматические замечания, когда во внимание принималась степень соответствия какой-либо формы общественно-групповым эстетическим образцам или индивидуальному вкусу рецензента, судя по нашему материалу, были очень нечастыми, ибо в сфере грамматики наивысшей ценностью считалась правильность. К примерам такого рода можно, в частности, отнести мнение А.С.Пушкина относительно отдельных «усечений», употреблённых Батюшковым: поэт называл их «счастливыми» и «гармоническими» (Пушкин, 7, с.394 – 395). Уместно вспомнить также об отрицательном отношении ряда литераторов к деепричастиям прошедшего времени с суффиксом –вши, типа сделавши, севши. Хотя грамматика не запрещала такие формы, многие мастера слова, по наблюдениям исследователей [Абдулхакова, 2007, с. 128], отдавали предпочтение деепричастным формам с суффиксом –в, типа сделав, сев, чему в немалой мере способствовала неблагозвучность суффикса –вши, вызывавшего не соответствующие изысканному вкусу ассоциации. Л.А. Булаховский [Булаховский,1954, с. 132] приводит эмоциональное высказывание А.И. Тургенева, который в 1822 году писал о том, что «вши не должно впускать в слова, да и не нужно», т.к., по его убеждению, формы с суффиксальным –в « и чище и короче», а от слога –вши «с души прёт». Аналогичное суждение имелось также у филолога Г.П. Павского, писавшего о необходимости избегать, «где можно», неприятных для слуха - вши и - ши [Павский, 1850, с. 134-135]. Показательным представляется сведённое в таблицу процентное соотношение в собранном материале разных типов аргументации применительно к прозаическим и стихотворным произведениям. Большое количество нормативных ссылок в отзывах о прозе – «языке рассудка» и, соответственно, - стилистических - в оценках языка поэзии, где каждая отдельная словоформа должна быть гармоничной частью целого, связано, очевидно, со спецификой двух основных видов организации литературного текста. Таблица Типы аргументации морфологических оценок в прозе и поэзии и их процентное соотношение в собранном материале
|
Похожие:
 | Семинар по современной журналистике Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | Урок математики в 5В классе моу «сош №124» Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... |
| Тема «Условия плавания тел» (14 урок по теме) Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. В. 04 Проблема автора... Учебно-методический комплекс разработан для курса по выбору «Проблема автора в русской прозе второй половины ХХ века», который изучают... |
 | Ый план учебного предмета «Литература» Знать основные темы и проблемы русской литературы 19 века, основные произведения писателей русской литературы первой половины 19... | | Учебник по русской литературе второй половины 19 века для 10 класса.... Рассмотрена и рекомендована к утверждению на заседании методического объединения учителей |
| Рабочая учебная программа по дисциплине История русской литературы 2-й половины 20 века | | Тематическое планирование по русской литературе в 10 классе Введение. Русская литература XIX века в контексте мировой культуры. Основные темы и проблемы русской литературы XIX века |
| Урок по теме «Русская культура в первой половине XIX века» Охарактеризовать феномен русской культуры первой половины XIX века, вызванный расположением страны на стыке Востока и Запада? | | 1. Какое литературное направление господствовало в литературе второй половины 19 века? |
| Тема: База данных Учащиеся должны знать общую характеристику и своеобразие русской литературы 19 века; пути становления реализма в русской и мировой... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Образ Софьи в комедии Грибоедова «Горе от ума» в критической литературе XIX-XX века |
| Реферат По литературе «Цинковые мальчики» «Тенденции литературного развития 2й половины 1980-1990х и жанрообразовательные процессы в современной русской прозе». Мамедов Т.... | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Тема. Реализм — новое художественное направление в мировой и русской литературе. Выдающиеся представители реализма первой половины... |
| Фгбоу впо «Марийский государственный университет» Факультет филологии и журналистики утверждаю Учебная дисциплина: б 17 актуальные проблемы русской литературы второй половины ХХ века | | Основные требования, критерии оценки работ различных жанров Исследовательская работа Наличие и качество анализа, критической оценки существующей практики, ситуации, выбор и обоснование темы исследования |
