Глава 2. Проблемы описания семантики грамматических показателей
Прежде чем переходить к обзору основных именных и глагольных граммем, необходимо хотя бы бегло обсудить три группы принципиальных вопросов, связанных с методикой описания семантических (несинтаксических) граммем – как наиболее сложно устроенной группы грамматических значений (а может быть, и языковых значений вообще).
Первая группа вопросов связана с природой грамматического значения как такового: какие сущности стоят за обозначениями-ярлыками типа ‘единственное число’ или ‘прошедшее время’, чем граммемы отличаются от других морфологически и неморфологически выражаемых значений и как следует их описывать в рамках теории грамматики. Эти вопросы частично уже обсуждались в предыдущей главе, но некоторых более специальных проблем семантического описания (например, проблемы инварианта грамматического значения) мы там не касались вовсе.
Вторая группа вопросов связана с тем, как устроены семантические граммемы в разных языках, возможно ли сравнение разных грамматических систем друг с другом и если да, то каковы должны быть принципы типологического описания грамматической семантики.
Наконец, третья группа вопросов касается тех проблем анализа лексики, которые оказываются неизбежными при анализе грамматики: это проблема влияния лексических и грамматических значений друг на друга и особенно – связи определенных классов грамматических значений с определенными классами лексем; в лингвистике эта проблема известна, в частности, под традиционным названием проблемы «частей речи».
Все эти вопросы будут поочередно рассмотрены в настоящей главе.
§ 1. Что такое значение граммемы
Во всех наших предыдущих рассуждениях мы апеллировали к понятию граммемы и грамматического значения так, как если бы это было нечто единое и легко выделимое. Такого рода упрощение при решении чисто дескриптивных грамматических задач неизбежно. Действительно, можно много рассуждать о том, что, например, за ярлыком ‘настоящее время’ скрывается разнообразное (и часто совершенно несходное) содержание: так, настоящее время у глагольной формы идут в предложениях (1)-(5) соотносится, вообще говоря, с совершенно разными типами временных интервалов, между которыми если и есть общее, то, по крайней мере, выявление этого общего требует нетривиальной лингвистической рефлексии:
(1) Смотри, по соседней улице опять идут танки [ ‘сейчас’]
(2) Людям в вашем возрасте не идут малиновые галстуки [ ‘всегда’]
(3) И вот вспоминаю: идут они, бывало, зимою в пальто нараспашку... [ ‘в прошлом, но как бы на глазах говорящего’]
(4) Только опытный Сильвер догадался, что пираты идут не той дорогой [ ‘в прошлом, но именно в то время, когда он об этом догадался’ – ср.: ...что пираты шли не той дорогой ‘шли до того, как он догадался – может быть, даже много лет назад’]
(5) На этой картине художник изобразил, как три девушки идут в Библиотеку иностранной литературы [‘сейчас’? ‘всегда’? ‘в прошлом’? – честно говоря, я не знаю, уважаемые читатели]1
Тем не менее, мы каждый раз говорим о глагольной форме «настоящего времени», и во всех случаях, когда нас специально не интересуют проблемы грамматической семантики (а, например, интересует проблема количества спряжений в русском языке), мы отождествляем идут в (1)-(5) как одну и ту же граммему (т.е. одну и ту же единицу плана содержания!), несмотря на то, что наличие общего содержания во всех ее употреблениях как раз проблематично. На это естественно возразить, что форма у этих употреблений общая: то, что объединяет в русском языке значения, условно определенные нами выше как ‘сейчас’, ‘всегда’, ‘как бы сейчас’, ‘одновременно’ и т.д., и т.п., – это именно их единое формальное выражение, один и тот же грамматический показатель.
В действительности, однако, единое формальное выражение граммемы – это такая же иллюзия, как единое семантическое содержание у грамматического показателя. Так, в русском языке насчитывается по крайней мере два главных типа спряжения глаголов в презенсе, которые различаются набором личных окончаний (ср.: ид-ут, молч-ат), но общее число типов спряжения (различающихся дополнительными чередованиями в основе) – около десятка; кроме того, имеются нерегулярные глаголы (ср., например, личные окончания глаголов дать и есть); наконец, в русском языке выделяется и нулевая связка (Сильвер – матрос), которой тоже приписывается значение настоящего времени. Что же объединяет между собой все эти разнородные единицы – от подверженных морфонологическому варьированию алломорфов до нерегулярных показателей и нулевого элемента? Ответ очевиден: их... общее значение «настоящего времени», т.е. то самое, в эфемерности которого мы только что убедились.
Получается, что призрак содержательного единства граммемы дразнит лингвистов исключительно тогда, когда они пытаются описать ее формальное выражение, а призрак формального единства граммемы является лингвистам только в той ситуации, когда они начинают задумываться о ее реальном содержании. На самом же деле, граммема – это вовсе не некое одно значение, выраженное некой одной формой (такая ситуация может мыслиться только как результат двойного упрощения картины, в очень общих рассуждениях о языке, к которым и нам приходилось прибегать в начальных разделах); граммема – это, в первом приближении, некое множество значений M, которому особым образом соответствует множество форм F. Но для понимания природы грамматического значения самым важным как раз и является уточнение механизма этого соответствия – механизма, который можно было бы назвать «двусторонним одно-многозначным соответствием» (англ. «one-to-all correspondence»). Поясним, что имеется в виду под этим несколько громоздким термином.
Пусть множество значений2 M некой граммемы G состоит из значений ‘m1’, ‘m2’, ‘m3’, ... ‘mi’; пусть также множество F показателей этой граммемы состоит из морфем f1, f2, f3, ... fk. В этом случае оказывается, что каждому элементу из M могут соответствовать все элементы из F и, наоборот, каждому элементу из F могут соответствовать все элементы из M. (Иначе говоря, о каком бы редком варианте значения граммемы ни шла речь, для его выражения равно доступны все мыслимые алломорфы соответствующего показателя; и о каком бы маргинальном показателе граммемы ни шла речь – пусть он даже встречается только у одной лексемы – всё равно он будет выражать всю ту гамму значений, которая данной граммеме в данном языке свойственна.) Схематически это соответствие можно изобразить так:
(       6) ‘m1’ f1
     ‘m2’ f2
‘m3’ f3
......... ........
 ‘mi’ fk
Таким образом, каждая граммема, с которой мы имеем дело в описании языка – это, в конечном счете, лишь сокращенное имя («этикетка», или «ярлык») для соответствия типа (6); граммема лишь называет (но не описывает!) соотнесенные друг с другом ряды форм и значений. Пользоваться такой этикеткой, конечно, удобно – говоря о правилах распределения алломорфов, не нужно каждый раз перечислять все значения граммемы; рассуждая о значениях граммемы, допустимо отвлечься от правил выбора ее многочисленных показателей. Однако следует помнить, что наименования типа «настоящее время», «повелительное наклонение», «дательный падеж» и т.п. являются результатом абстракции и не заменяют реального семантического описания граммемы.
Но каким тогда должно быть это семантическое описание? Вообще говоря, описание граммемы не должно, по всей вероятности, сильно отличаться от описания значений многозначной лексемы (к тому же, существует много примеров таких единиц, у которых лексические значения свободно соседствуют с грамматическими, причем, как мы убедились ранее, границу между первыми и вторыми бывает не так просто провести – и в языке в целом, и тем более внутри одной лексемы). Все те проблемы (решенные, а по большей части нерешенные), которые в современной лингвистике связаны с описанием многозначной лексики, сохраняются и при переносе исследовательских интересов на грамматику. Поскольку детальное обсуждение этих проблем увело бы нас слишком далеко в область «чистой» семантики, мы ограничимся тем, что отметим лишь несколько положений, представляющихся нам принципиальными.
1.1. Проблема семантического инварианта граммемы
Необходимость выделения разных значений у многозначной лексемы, в общем, никогда всерьез не подвергалась сомнению: и теоретики, и тем более лексикографы-практики понимали, что, например, для лексемы пробка совершенно необходимо отдельно зафиксировать как ее способность обозначать небольшой цилиндрический предмет для закупорки бутылок, так и, с другой стороны, ее способность обозначать предохранитель в электрической сети, по форме бывший когда-то отчасти сходным с предыдущим. (Можно сколько угодно рассуждать о семантической общности этих двух значений, но факт остается фактом: для правильного владения русским языком такую многозначность можно только запомнить – хотя, конечно, чем более «закономерными» и регулярными будут связи между двумя значениями, тем легче будет это запоминание.) Напротив, семантическое «дробление» грамматических единиц по большей части встречало интуитивное сопротивление лингвистов – не только теоретиков, но даже многих дескриптивистов-практиков. Не в последнюю очередь это сопротивление объясняется тем, что представление о граммеме как о единой сущности, которой соответствует единая форма, в известной степени навязывается самим способом организации грамматики языка: когда лингвист думает о морфологии, ему не только можно, но и следует отвлечься от многозначности граммемы3. Тем не менее, это не означает, что о многозначности граммемы можно вообще забыть – а между тем именно так во многих случаях и происходило: лингвисты как бы забывали, что их «множественное число» и «прошедшее время» – в каком-то смысле лишь придуманные ими условные сокращения.
Отсюда возникает очень популярная в лингвистике в 1930-1950 гг. (и до сих пор имеющая сторонников) концепция инвариантного грамматического значения, которая, если суммировать ее в несколько упрощенном виде, сводится к тому, что имя граммемы – это и есть ее «языковое» значение, а всё остальное является «контекстными» или «семантическими» эффектами и должно отражаться с помощью специальных правил, находящихся где-то за пределами собственно грамматического описания (реально такое утверждение обычно означало, что контекстные варианты – т.е. настоящие значения – граммемы просто игнорируются). Отягчающим обстоятельством для этой концепции послужила господствовавшая в то время структуралистская теория значения. Дело в том, что большинство структуралистских теорий языка не очень охотно допускало в модель языка семантику (если иметь в виду современное понимание семантики как отражение свойств мира в языке). Согласно принятым в структурализме взглядам, значение элемента определялось не тем, с каким фрагментом реального мира он соотносится, а тем, с какими элементами внутри языковой системы он взаимодействует; собственно, речь в этом случае шла даже не о значении, а о «значимости» (соссюровское valeur). Так, именно к «значимостям» фонем апеллирует классическое фонологическое описание (для которого существенны не сами по себе физические характеристики звуков, а именно те свойства фонем, которые выявляются в противопоставлении другим фонемам); такая система взглядов обычно называется «релятивизмом» (в отличие от противостоящего ему «субстанционализма»). Идеологию релятивизма структуралисты попытались перенести и в грамматику (наиболее известные опыты этого рода принадлежат Р. О. Якобсону: ср. Якобсон 1932, 1936 и др.). В результате имена граммем стали называться «инвариантами» и представляться – по аналогии с фонемами – в виде комбинации «дифференциальных признаков». Так, в описании русского глагола Р. О. Якобсон (1932, 1957) исходит из того, что всё многообразие глагольных граммем складывается из противопоставления «маркированных» и «немаркированных» элементов. Сходным образом, Е. Курилович сводит всё многообразие видо-временных значений английского глагола к комбинации двух бинарных и предельно абстрактных признаков (см. Kuryłowicz 1964: 24-27); в результате формы типа has / had written оказываются «положительными», формы типа is / was writing – «отрицательными», формы типа writes / wrote – «нейтральными», а формы типа has / had been writing – «комплексными». Для логики структуралистского описания эта схема в высшей степени характерна: важно не то, что, например, форма is writing «сама по себе» может выражать дуративность, т.е. включенность момента речи в ситуацию (это – одно из ее «значений», для теории, так сказать, «не интересных») – важно то, что́ она выражает в противопоставлении другим формам (т.е. ее «значимость»). Не ясно только, как из этих значимостей получить реальные значения – например, как приведенное описание позволяет установить, что одна из двух английских «нейтральных» форм используется для описания постоянных свойств (ср. he writes poems ‘он пишет стихи’ ‘он поэт’), тогда как вторая может описывать завершенные однократные ситуации в прошлом (ср. he wrote a poem ‘он написал стихотворение’)? Подобные же возражения вызывало и известное «признаковое» описание русских падежей, предложенное Р. О. Якобсоном.
Критику структуралистского подхода не следует понимать так, что инварианта у граммемы не может быть в принципе. Разумеется, многозначные единицы часто сохраняют отчетливую общность между своими значениями. Но, во-первых, такого общего компонента у далеко разошедшихся значений может и не найтись, и, во-вторых, констатация этого общего отнюдь не заменяет описания отличий (которые, как правило, являются достаточно нетривиальными и не «вычисляются» автоматически из общей части всех значений). Неудовлетворенность, которую многие современные лингвисты ощущают от концепции инварианта, состоит не в том, что инвариант вводится в описание, а в том, что он остается единственной реальностью описания, т.е. имя граммемы начинает подменять саму граммему во всех ситуациях, а не только в тех, ради которых имя, собственно, и было придумано.
Подробнее о разных подходах к описанию грамматических значений можно прочесть в работах Апресян 1980: 58-66, 1985 и 2004, Wierzbicka 1980 и 1988, Janda 1993, Гловинская 2001, Перцов 2001, Бондарко 2003, Taylor 2003, Haspelmath 2007.
1.2. Структура значений граммемы
Сказанное выше о несводимости граммемы к называющей ее этикетке не следует, однако, понимать и в том смысле, что в семантическом отношении граммема есть некий аморфный конгломерат слабо связанных друг с другом семантических элементов. В большинстве случаев значение граммемы (впрочем, так же, как и значение лексемы) образует структуру, в которой выделяются центральный и периферийный участки, зоны стабильности и зоны наибольшей вариативности, и т.п.; эту структуру удобно обозначать термином семантическая сеть (вслед за Lakoff 1987 и Langacker 1987a, 1988). Рассуждая ниже о значениях граммем в языках мира, мы не можем, разумеется, анализировать значения всех граммем во всей полноте (к тому же, такие описания для подавляющего большинства языков пока попросту отсутствуют); поэтому мы, следуя обычной лингвистической практике, будем отождествлять значение граммемы с некоторым наиболее важным фрагментом ее семантической сети. Такой фрагмент называется базовым значением граммемы; это значение является центральным сразу в нескольких отношениях (так, оно максимально независимо от контекста, встречается чаще других значений; обычно, хотя и не во всех случаях, оно также семантически проще других значений и предшествует им диахронически). Не всегда базовое значение у граммемы легко выделить; не всегда легко также выделить одно базовое значение; но мы в дальнейшем будем стремиться учитывать лишь наиболее ясные случаи.
Для граммемы русского настоящего времени базовым, по-видимому, окажется то значение, которое представлено в примере (1)4; для граммемы русского множественного числа – значение количественной множественности (проявляющееся, как известно, далеко не во всех употреблениях), и т.п. Грамматическая типология, таким образом, имеет дело преимущественно с «обедненными», «препарированными» граммемами естественных языков (хотя по-прежнему с реальными граммемами, а не их именами), но это ограничение не принципиальное, так как при более глубоком исследовании проблемы все не-базовые значения граммемы тоже могут быть учтены.
Представляет большой интерес анализ семантической структуры граммемы в диахроническом плане. Дело в том, что грамматическое значение не возникает «на пустом месте» – оно появляется у языковой единицы в результате процесса грамматикализации. Но важно, что этот процесс не завершается с приобретением единицей грамматического статуса (так же, как не завершается и процесс морфологизации после превращения, например, служебного слова в агглютинативный формант). Вновь возникшая («молодая») граммема, как правило, имеет относительно простую семантическую сеть; с течением времени ее семантическая сеть расширяется, связи между разными употреблениями ослабевают (и, в конце концов, могут вовсе исчезнуть: так возникают граммемы, лишенные инварианта) и, самое главное, среди употреблений граммемы увеличивается доля «синтаксических» и уменьшается доля «семантически мотивированных». Именно этот процесс мы наблюдали в развитии граммем согласовательного класса (от систем с четкой семантической доминантой – к системам с преимущественно морфо-синтаксическим разбиением лексики), падежа (от семантичных падежных систем к редуцированным синтаксическим системам) и залога (от преимущественно семантических показателей актантной деривации – к показателям изменения коммуникативно-синтаксической структуры предложения); аналогичные процессы (хотя, может быть, и в меньшей степени) свойственны и таким семантическим категориям, как вид, число или наклонение. Для семантического анализа, таким образом, будут особенно трудны «старые» грамматические категории с их разветвленной и фрагментированной семантической сетью и высоким удельным весом синтаксических правил употребления.
1.3. Диахроническая грамматическая семантика и «теория грамматикализации»
Интерес к тому, как в языках мира формируются грамматические системы, привел к появлению «теории грамматикализации», получившей в последнее время большой резонанс. Сам термин грамматикализация был, по-видимому, введен в современный научный контекст немецким типологом Кристианом Леманом (Lehmann 1982), но заимствован из ранней статьи А. Мейе «Эволюция грамматических форм» (Meillet 1912; ср. также обсуждение этой проблематики в Kuryłowicz 1965 и Топоров 1986). Более детальную разработку проблемы грамматикализации получили в многочисленных исследованиях Б. Хайне, а также Дж. Байби и ее школы – ср. прежде всего монографии Heine & Reh 1984, Heine et al. 1991, Heine 1993, Bybee et al. 1994, Heine & Kuteva 2002 и 2007, двухтомный сборник статей Traugott & Heine (eds.) 1991, а также относительно менее оригинальные работы Hopper & Traugott 1993, Pagliuca (ed.) 1994, Giacalone-Ramat & Hopper (eds.) 1998, Wischer &. Diewald (eds.) 2002 и ряд других. Большое внимание проблемам грамматикализации уделено в монографии Dahl 2004 – в рамках более общих размышлений о закономерностях исторической эволюции языковых систем. Из немногочисленных работ на русском языке наиболее обстоятельный анализ современных концепций грамматикализации содержится в монографии Майсак 20055; следует отметить также сборник Bisang et al. (eds.) 2004, посвященный анализу грамматикализации преимущественно в славянских языках (в том числе и на русском материале); русский материал рассматривается и в статье Подлесская 2005.
В общем случае грамматикализация понимается как исторический процесс превращения неграмматической единицы языка в грамматическую – или появления у некоторой единицы языка большего числа грамматических свойств. Тем самым, грамматикализацию можно рассматривать как непрерывный процесс усиления грамматичности языковой единицы, при котором неграмматическое превращается в грамматическое, а менее грамматическое – в более грамматическое. Простейшим примером грамматикализации является переход существительных, обозначающих части тела (типа ‘лицо’, ‘голова’, ‘спина’), в пространственные наречия, предлоги или послелоги (типа ‘сверху’, ‘впереди’, ‘сзади’, и т.п.), и, далее, пространственных послелогов – в суффиксальные падежные показатели. Подобные переходы засвидетельствованы, по-видимому, во всех языках мира, факты истории которых доступны для исследования.
Грамматикализация представляет собой совокупность различных диахронических изменений («эволюционный континуум»), приводящих к утрате семантической сложности, прагматической значимости, синтаксической свободы и фонетической субстанции произвольной языковой единицы; в частности, грамматикализация (в прототипическом случае, который, по-видимому, прежде всего и имел в виду Мейе) предполагает превращение самостоятельной лексической единицы в (аффиксальный) грамматический показатель. В рамках грамматикализации различаются, соответственно, фонетические (ассимиляция, редукция и т.п.), морфосинтаксические (аффиксация, клитизация и т.п.) и «функциональные» (т.е. семантические) процессы (например, «десемантизация», т.е. утрата части слишком «конкретных» семантических компонентов). Эти процессы действуют параллельно, но функциональные процессы, как правило, хронологически предшествуют остальным, а морфосинтаксические никогда не могут происходить под влиянием фонетических (обратное возможно). Существуют и другие, более тонкие классификации грамматических процессов, учитывающие промежуточные и комплексные случаи.
Для процесса грамматикализации характерны эволюционные циклы (или «спирали»), когда один и тот же функциональный элемент (например, глагол «идти») на разных этапах истории языка постоянно подвергается грамматикализации, заменяя своего исчезнувшего к тому времени предшественника. Существенно, что грамматикализация представляет собой однонаправленный процесс, хотя из этого правила бывают исключения; см. обсуждение этой проблематики, в частности, в van der Auwera & Plungian 1998 и в сборнике Fischer et al. (eds.) 20046. Еще более существенно, что грамматикализация происходит не произвольным образом, а в соответствии с определенными семантическими моделями, которые называются «пути», или «каналы» грамматикализации. Тем самым, теория грамматикализации может обладать определенной объяснительной силой: зная только синхронное состояние произвольной грамматической системы, исследователь может выдвигать правдоподобные гипотезы как о происхождении тех или иных ее элементов, так и об их возможной будущей эволюции. Этот аспект теории грамматикализации был особенно убедительно развит в работах школы Байби, а также – в несколько иной перспективе – в работах Т. Гивона7. О взаимодействии теории грамматикализации с компаративистикой и проблемами грамматической реконструкции см. также Gildea (ed.) 2000 и Janda & Joseph (eds.) 2003, о возможном вкладе теории грамматикализации в проблему происхождении языка – см. Heine & Kuteva 2007 (в данной книге высказывается гипотеза о сравнительно позднем возникновении грамматических систем в ходе эволюции языка, а также подчеркивается, что именно противопоставление лексики и грамматики является одной из самых ярких черт человеческого языка, отличающего его от других известных систем коммуникации).
Представляет интерес также эволюция грамматических элементов в обратном направлении, т.е. в направлении утраты ими всех или части грамматических свойств. Эти процессы связаны с распадом грамматической категории в языке и с полной или частичной утратой грамматическими показателями своих первоначальных функций. Подобные процессы (называемые обычно «деграмматикализацией» или «лексикализацией», см. Ramat 1992) изучены существенно хуже, чем грамматикализация, хотя в цитировавшихся выше работах определенное внимание им также уделяется (ср. в особенности Himmelmann 2004); работа Brinton & Traugott 2005 представляет собой первое специальное монографическое исследование этой проблематики.
Поскольку грамматические показатели в ходе исторической эволюции проходят в своем развитии строго определенные семантические стадии, эти стадии можно отразить на специальной схеме, иллюстрирующей для каждого грамматического значения (например, ‘будущее время’ или ‘пассивный залог’, и т.п.): (а) возможные лексические источники этого значения; (б) все последовательные этапы, которые проходит семантическая эволюция показателей, выражающих это значение, после начала процесса грамматикализации; (в) возможную эволюцию показателей данного значения в ходе деграмматикализации / лексикализации. Подобные схемы в настоящее время принято называть семантическими картами грамматического значения (англ. semantic map; различными авторами использовались также термины mental map, cognitive map и conceptual space, не получившие, однако, столь же большого распространения). Впервые этот подход был предложен американским лингвистом Ллойдом Андерсоном еще в середине 1970-х гг.; им же были позднее составлены и первые «ментальные карты» (как он их называл) перфекта (L. Anderson 1982) и эвиденциальных значений (L. Anderson 1986). В дальнейшем метод семантического картирования завоевал большую популярность и стал применяться во многих работах по грамматической типологии в качестве наглядного и удобного способа соединения описания структуры грамматического показателя с объяснением особенностей его диахронической эволюции. Наиболее важная особенность этого метода состоит в том, что семантически близкие значения на семантической карте оказываются пространственно смежными, диахронически сменяющие друг друга значения показателя обозначаются направленными стрелками. Тем самым, семантическая карта задает некоторое структурированное «концептуальное пространство», или «семантическую зону» (например, семантическую зону перфекта, или модальности, и т.п.), учитывающую возможность различного членения этого пространства грамматическими показателями разных языков.
Наиболее характерные иллюстрации возможностей этого метода можно найти в Kemmer 1993a, Bybee et al. 1994, Haspelmath 1997a, van der Auwera & Plungian 1998, Croft 2001, Татевосов 2002 и др. «Теория» семантических карт наиболее полно изложена в Haspelmath 2003.
Завершая этот краткий обзор современных представлений о грамматикализации, важно напомнить также, что эволюция лексических единиц в грамматические показатели – хотя и главный, но вовсе не единственный источник появления грамматических значений. Подобно тому, как аффиксы могут возникать не только путем морфологизации автономных словоформ, но и с помощью переразложения морфологических единиц (см. Плунгян 2000: 46-53), грамматические показатели также могут возникать на основе реинтерпретации уже существующих в языке грамматических элементов. В частности, важным источником грамматических показателей является так называемая «реграмматикализация» тех морфем, которые, утрачивая продуктивность в ходе языковой эволюции, не исчезают бесследно, как можно было бы ожидать, а начинают новый жизненный цикл в качестве носителей новых грамматических значений (ср. Lass 1990). К известным примерам реграмматикализации в славянских языках относится переход реликтового окончания 1 ед. презенса -m (в русском сохранившегося только у глаголов ‘есть’ и ‘дать’ и их приставочных производных) в показатель продуктивного класса спряжения в южных и западных славянских языках (ср. польск. czyta-m ‘читаю’ и под.; см. подробнее Janda 1996 и Boretzky 2000), а также появление в русском языке особых показателей «второго родительного» и «второго предложного» падежей у части существительных, «высвободившихся» в ходе перестройки системы склонения с уменьшением числа различных наборов окончаний. Процессы такого рода достаточно многочисленны и в истории других языковых семей.
|
