1.3. Грамматическая категория, лексема и парадигма
Для дальнейшего изложения нам понадобятся два важных понятия – лексема и парадигма; оба они непосредственно опираются на понятия грамматического значения (как бы ни интерпретировать это последнее) и грамматической категории. Но прежде чем мы перейдем к их характеристике, следует вернуться к некоторым свойствам грамматической категории, о которых выше было сказано достаточно бегло.
Согласно определению, напомним, в одну грамматическую категорию объединяются взаимоисключающие значения – т.е. такие, которые не могут быть выражены одновременно в одной и той же словоформе данного языка. Так, в русском языке имя не может быть одновременно в единственном и множественном числе, глагол – одновременно в настоящем и прошедшем времени, и т.п.; русские граммемы ед. и множ. (равно как наст. и прош.) исключают друг друга; можно также сказать, что они «синтагматически несовместимы».
Случаи грамматической омонимии, разумеется, не нарушают этого правила: ведь омонимия как раз и свидетельствует о том, что перед нами разные словоформы, у которых лишь совпадает план выражения (в отличие от подавляющего большинства других словоформ данного языка, которые эти значения – в данном языке – различают формально)7. Это феномен формального неразличения значений, а не их синтагматического совмещения. Так, русская словоформа печали может быть формой ном.мн и акк.мн, а также дат.ед, ген.ед и лок.ед (все эти значения в русском языке морфологически различаются у слов других типов склонения); но в каждом из своих контекстных употреблений она выражает только одно из этих падежно-числовых значений, а не все одновременно. Точно так же, словоформа организуют может быть формой либо настоящего времени нсв (спасательные работы всегда организуют и проводят быстро), либо будущего времени св (чтобы слоны не погибли, завтра организуют и проведут спасательные работы; у большинства русских глаголов эти формы, как можно видеть, морфологически различаются), но в естественном контексте она не может одновременно выражать оба эти значения.
Невозможность одновременно присутствовать в одной словоформе – это некоторый объективный факт, который и дает основания для объединения соответствующих значений в категорию. Заслуживает внимания, однако, вопрос, почему те или иные значения оказываются друг с другом синтагматически несовместимы.
Наиболее естественный ответ, который сразу напрашивается, состоял бы в том, что эти значения несовместимы друг с другом логически. Действительно, один и тот же объект не может быть в количестве одного и больше одного; событие не может одновременно быть завершенным и незавершенным, и т.п. Конечно, такие случаи явной логической несовместимости среди граммем грамматических категорий бывают; но они, как кажется, в естественных языках составляют лишь меньшинство. Во многих случаях никакой специальной априорной несовместимости между граммемами одной и той же грамматической категории нет; то, что они оказываются объединены во взаимоисключающее множество – факт, характеризующий грамматическую систему именно данного языка. Таким образом, языки мира различаются не только количеством грамматических значений (о чем говорилось выше), но еще и тем, как именно эти грамматические значения распределяются по категориям в рамках каждой конкретной грамматической системы.
Одну из наиболее ярких иллюстраций этого свойства грамматических значений можно найти в бретонском языке, где показатель двойственного числа daou- способен сочетаться с показателем множественного числа -où: ср. lagad ‘(один) глаз’ ~ daoulagad ‘глаза́, пара глаз’ ~ daoulagadoù ‘несколько пар глаз’ (см. Ternes 1992: 415-417); тем самым, мы вынуждены признать, что в бретонском языке существуют две разные грамматические категории: «парности» и «множественности», совместимые друг с другом. Этот пример наглядно свидетельствует о том, что к понятию «категории вообще» (независимому от конкретного языка) нужно относиться с очень большой осторожностью: в разных языках могут действовать совершенно разные «объединительные стратегии».
Несколько менее экзотический (но также очень показательный) пример связан со взаимодействием значений времени и наклонения. В одних языках показатели времени сочетаются с показателями наклонения (так например, в латинском языке конъюнктив различает настоящее и прошедшее время) и, таким образом, входят в две разные грамматические категории; но во многих других языках выбор показателей косвенного наклонения исключает употребление в глагольной словоформе показателей времени (чему, кстати, вполне можно предложить логическое объяснение: ирреальное событие, обозначаемое формами косвенных наклонений, не может относиться к реальному времени; подробнее см. Гл. 7, § 2). Такое явление особенно характерно для тюркских языков, применительно к которым можно говорить о единой грамматической категории времени-наклонения (ср. Володин & Храковский 1977). Похожая картина наблюдается и в языках банту, где, однако, в отличие от тюркских языков, глагольная словоформа, как правило, вообще может содержать только один показатель некоторой максимально общей глагольной категории, выражающий то вид, то время, то наклонение, то таксис; не случайно многие специалисты по языкам банту настаивают на том, что при описании этих языков следует отказаться от терминов типа «вид» или «наклонение» в пользу нейтральных обозначений типа «глагольный заполнитель» (франц. «tiroir», букв. ‘выдвижной ящик’).
В связи с этим попытки говорить о типологии грамматических категорий (в отличие от типологии грамматических значений!) представляются в значительной степени рискованными, так как грамматическая категория оказывается существенно более системно-обусловленным и конкретно-языковым понятием, чем грамматическое значение. Иной подход представлен у И. А. Мельчука: в Мельчук 1998 «исчисление логически возможных значений» организовано именно в терминах категорий (таких, как «наклонение», «результативность», «реактивность» и т.д., и т.п.), которым, тем самым, приписывается универсальная значимость. Как мы видели, в естественных языках это далеко не так. Решение И. А. Мельчука основано на том, что он видит в категории прежде всего набор «семантически или логически» исключающих друг друга элементов (Мельчук 1997: 247-248), что в данном случае представляется преувеличенной рационализацией реальной картины. Даже внеязыковой пример И. А. Мельчука – категория цвета – не является с этой точки зрения безупречным: реальный физический объект, как уже отмечалось выше, вполне может быть нескольких цветов одновременно (или же быть «смешанного» цвета), безо всякого нарушения «семантической или логической» совместимости. А. А. Зализняк при определении грамматической категории прибегает к более осторожной формулировке (предпочитая говорить не о «семантической или логической взаимоисключительности», а об «однородности» элементов грамматической категории: см. Зализняк 1967: 23); правда, понятие однородности подробно не поясняется (ср. также содержательно сходное определение грамматической категории как «notionally coherent» в Boye & Harder 2007 и у ряда других авторов). Впрочем, по-видимому, даже свойство однородности – сколь бы широко его ни интерпретировать – не является для грамматических категорий универсальным: например, в грамматических системах языков банту и подобных им это свойство часто отсутствует (подробнее см. Плунгян 2003; см. также ниже о «линейных» системах).
Итак, мы можем констатировать лишь один бесспорный эмпирический факт – в естественных языках некоторые наборы грамматических показателей исключают друг друга в одной и той же позиции (в общем случае не потому, что они логически не совместимы друг с другом, а потому, что таковы принципы организации грамматической системы данного языка). С точки зрения морфологии, этот факт имеет следующее важное следствие: в языке с морфологическим (т.е. внутрисловным, или «синтетическим») выражением грамматических значений корневые морфемы, выражающие лексические значения имен и глаголов, никогда не выступают изолированно, а сопровождаются морфологическими показателями соответствующих граммем. Именные и глагольные словоформы в таких языках складываются из двух частей: основы (состоящей из корня и, возможно, каких-то неграмматических, т.е. словообразовательных аффиксов) и флексии (состоящей из грамматических показателей).
Традиционный синоним термина флексия в русской грамматической традиции – термин окончание – с точки зрения морфологической типологии не вполне корректен, поскольку грамматические значения в языках мира могут выражаться не только «оканчивающими» основу суффиксами, но и «начинающими» ее префиксами, не говоря уже об инфиксах и трансфиксах. С другой стороны, не всегда верно и то, что флексионные морфемы являются наиболее периферийными в словоформе (т.е. самыми первыми или самыми последними, при условии их префиксального resp. суффиксального выражения): в языках мира хорошо известен феноменом так наз. «экстернализованных» аффиксов (см. Плунгян 2000: 32-35; ср. также Haspelmath 1993a), нарушающих этот принцип. Мы предпочитаем термин окончание в данном очерке не использовать.
Напомним также в связи с обсуждаемой проблематикой тот хорошо известный факт, что, хотя русский язык и относится к типичным «синтетическим» языкам, в русском именном словоизменении имеются отступления от синтетической грамматической модели: это так называемые «несклоняемые существительные» типа метро или кенгуру (в современном просторечии к ним примыкают и топонимы типа Измайлово или Строгино, уже практически утратившие противопоставление падежных форм). Падежно-числовые грамматические значения у таких слов выражаются только при согласуемых с ними лексемах: нашему метро, настоящими кенгуру и т.п., переходя в разряд так наз. «скрытых категорий» (см. подробнее ниже 3.1 и Гл. 3, 1.2). Существование «скрытых категорий» обычно считается признаком аналитического строя; на рост аналитических тенденций в современном русском языке указывали многие исследователи (см., например, Панов 1971, 1993 и Князев 2007: 163-173). Помимо несклоняемых существительных в этом же ряду, как правило, упоминают и так наз. «аналитические прилагательные» типа беж (термин принадлежит М. В. Панову). Русское глагольное словоизменение с точки зрения сохранения синтетических тенденций более консервативно, если не считать загадочных образований типа плюх или шмыг, которые в традиционной русистике обычно называются «глагольными междометиями»: употребляясь в предложении исключительно в предикативной позиции (т.е. как типичные глаголы), эти слова не обладают никакими морфологическими показателями глаголов. Возможно, впрочем, что они и не выражают никаких типичных глагольных категорий и в русском языке являются представителями особого класса слов – так наз. идеофонов, засвидетельствованных практически во всех языках мира, но далеко не во всякой грамматической традиции должным образом замеченных и описанных. Подробнее об этом классе слов см., например, Журковский 1968 и Voeltz & Kilian-Hatz (eds.) 2001; об аналитическом выражении грамматических значений см. также ниже, 3.1.
Флексионные показатели, как известно, образуют в языке особую морфологическую подсистему, часто обладающую собственными формальными свойствами: так, на стыках флексии и основы (а также при соединении разных флексионных показателей друг с другом) могут развиваться разнообразные сандхи и усиливаться алломорфическое варьирование; для флексионных показателей также крайне характерна кумуляция (см. подробнее Плунгян 2000: 37-67). Все эти свойства гораздо менее типичны для необязательных словообразовательных показателей. Но главное следствие обязательного выражения грамматических значений состоит в том, что словоформы, содержащие грамматические показатели, объединяются в особые замкнутые классы – парадигмы. Парадигмой называется множество словоформ с одинаковым лексическим значением (= с общей основой8) и разными грамматическими значениями (= с разными флексиями). Парадигму часто представляют графически как своего рода таблицу с несколькими входами; строки и столбцы этой таблицы содержат названия граммем, а в клетках таблицы фигурируют флексии (или целые словоформы), выражающие соответствующие комбинации граммем; неаддитивность парадигмы, естественно, повышается с ростом в ней доли кумулятивных показателей.
Представление словоизменительной парадигмы в виде таблицы – очень давний и традиционный прием морфологического описания. Однако не следует думать, что таблица – оптимальный способ представления (и описания) любой парадигмы любого языка. Выбор формата описания в сильной степени зависит от типа грамматической системы, т.е. от того, (i) насколько широко в языке представлено кумулятивное выражение грамматических значений, и от того, (ii) обладают ли граммемы одной грамматической категории явно выраженной семантической однородностью. Табличный формат в наибольшей степени подходит для систем с кумулятивными показателями и в целом однородными категориями – это и есть классические флективные системы. Системы с однородными категориями, не склонные к кумуляции – обычно называемые агглютинативными – гораздо лучше описываются с помощью морфосинтаксических моделей, задающих не только способ выражения граммем, но и линейную позицию грамматических показателей в словоформе (следует учитывать как положение показателей относительно корня, так и их взаимное расположение), чего уже нельзя сделать с помощью таблицы. Кроме того, агглютинативные парадигмы, с их легкостью сочетания различных показателей, могут насчитывать по нескольку сотен словоформ, что тоже делает использование таблицы нецелесообразным. Структура агглютинативной словоформы – особенно при широком распространении полиаффиксации (см. Плунгян 2000: 95-97 и Plungian 2001a) по многим признакам гораздо ближе к структуре синтагмы, и для ее описания более пригодны методы, напоминающие методы синтаксического анализа; из довольно большой литературы на эту тему, начиная с наблюдений Ш. Балли, укажем работы сторонников теорий «внутрисловного синтаксиса» (в первую очередь, Lieber 1992 и Toman 1998; ср. также обзор более ранних версий в Spencer 1991 и «функционалистский» анализ в Haspelmath 1992) и «распределенной морфологии» (Halle & Marantz 1993) и в особенности исследования по грамматике полисинтетических языков (de Reuse 1992, Baker 1996, Rice 2000 и др.).
С другой стороны, системы с неоднородными категориями, известные в лингвистической литературе как «линейные» (Welmers 1973: 343 и след.; Плунгян 2003, Плунгян & Урманчиева 2004), плохо допускают описание как «синтаксическими» методами, так и с помощью таблиц (поскольку не ясна структура входов для таких таблиц). Словоформы линейной системы адекватнее всего задаются обычным списком, так как грамматические показатели в таких словоформах выражают самые разные наборы значений без четкой внутренней структуры (например, в одну глагольную категорию могут входить исключающие друг друга показатели перфекта, хабитуалиса, императива и будущего времени). Поэтому способы представления структуры парадигмы зависят не только от морфологической типологии языка (флективная vs. агглютинативная), но и от такой характеристики грамматической системы, как линейность (преобладание однородных vs. неоднородных грамматических категорий).
Таким образом, мы получаем, в первом приближении, следующую типологию грамматических систем в зависимости от преобладающего в них способа объединения граммем в одну категорию и способа выражения этих граммем в словоформе: многомерные системы (обладающие семантической однородностью и кумуляцией), ранговые системы (обладающие семантической однородностью и агглютинацией) и линейные системы (не обладающие семантической однородностью). «Табличный» метод описания парадигм наиболее пригоден для многомерных систем и – по разным причинам – плохо применим к ранговым и линейным системам.
С понятием парадигмы тесно связано и понятие лексемы9 (фактически, лексема и парадигма – это две стороны одной и той же «морфологической медали»); лексема – это общая часть парадигмы, т.е. слово в отвлечении от его грамматических значений. Говорят, что та или иная парадигма свойственна (или приписана) той или иной конкретной лексеме, что две разные лексемы могут иметь одинаковые (или разные парадигмы), и т.п.
Заметим, что если парадигма является, так сказать, наблюдаемым объектом (это особым образом организованное множество реальных словоформ), то лексема представляет собой некоторую абстракцию: это парадигма «минус» ее переменные грамматические элементы. У лексемы нет непосредственного материального носителя. Тем не менее, принято считать, что в словарях фигурируют именно лексемы (что, впрочем, естественно: ни один словарь не в состоянии вместить всех словоформ языка со сколько-нибудь развитой словоизменительной морфологией, да и практической ценности в таком словаре было бы немного). Каким образом разрешается это противоречие? Дело в том, что когда словари и грамматические описания апеллируют к лексеме, а не к словоформе (а это происходит всегда, когда хотят абстрагироваться от грамматических значений слова), они обычно предъявляют – в рамках некоторых общепринятых условных процедур анализа – тот или иной представитель лексемы, т.е. материальный объект, который «замещает» лексему, или «представляет» ее в соответствии с явным или неявным соглашением. Этот объект сам по себе не является лексемой, но его договариваются считать лексемой.
Обычно в качестве таких представителей лексемы выступают объекты двух типов: либо это просто одна из словоформ в парадигме, либо основа всех или некоторых словоформ. На выбор той иной словоформы в качестве представляющей могут влиять разные соображения: например, ее меньшая морфологическая сложность (т.е. формальная исходность, позволяющая на ее базе получить все остальные словоформы данной парадигмы), какие-то особенности ее семантики либо просто традиция. Представляющей словоформой обычно оказывается: для существительных – словоформа номинатива единственного числа, для глаголов – словоформа инфинитива, словоформа 2 лица ед. числа императива или словоформа 1 лица ед. числа настоящего времени (как это было принято у античных грамматиков), и т.п. Похожие соображения определяют и выбор основы в качестве представителя лексемы: основ в развитой флективной парадигме может быть, как мы уже отмечали, несколько, и обычно выбирается основа формально наиболее простая (либо принадлежащая «представляющей» словоформе). Использование основы в качестве «имени» лексемы имеет то преимущество, что наглядно осуществляет абстракцию от грамматических значений (значение лексемы обычно совпадает со значением основы); напротив, недостатком здесь является то, что основа, в отличие от словоформы, всё же объект искусственный, возникающий в результате аналитической деятельности лингвиста (и поэтому, в частности, ее внешний облик в принципе может быть неоднозначен). В любом случае, следует ясно представлять себе, что формулировки типа «лексема стена», «лексема стен «, «лексема нести», «лексема нёс-», «лексема fero» и т.д., и т.п. отражают лишь какое-то из возможных условных соглашений.
В обыденном (а нередко и в научном) языке термину «лексема» – как и термину «словоформа» – соответствует понятие «слово»: так, мы можем говорить о «формах слова» (имея в виду словоформы лексемы) или о том, что стена и стенами являются «формами одного и того же слова» (т.е. одной лексемы). Как можно видеть, форма в определенных контекстах выступает синонимом термина словоформа (если речь идет о словоформе как носителе грамматического значения); словоформу, не имеющую парадигмы (как например, наречие или предлог в русском языке), нельзя назвать формой.
Если лексема является единицей словаря, то парадигма является основным объектом грамматического описания. Тем не менее, во многих (если не в большинстве) современных формальных моделей морфологии понятие парадигмы отсутствует (исключением являются только так называемые словесно-парадигматические модели, в которых это понятие как раз является центральным). Задача описания парадигмы как особого объекта, строение которого подчиняется сложным закономерностям – одна из наиболее интересных задач морфологии, решение которой пока лишь намечено в некоторых работах.
Само понятие парадигмы (греч. paradeigma ‘образец’) восходит к античной традиции грамматического описания, согласно которой именно словоформа (а не морфема) оказывалась наименьшей единицей лингвистического анализа; соответственно, вместо свойства «состоять из таких-то и таких-то морфем» грамматическое описание моделировало другое свойство – «иметь одинаковый / неодинаковый набор словоформ» (т.е. «грамматически изменяться так же, как лексема, принадлежащая к определенному образцу»). Такая модель имеет определенные преимущества при описании языков с затрудненным морфемным членением; в XX веке многие идеи античной «безморфемной», «парадигматической» морфологии получили весьма широкое распространение, особенно применительно к описанию языков классического индоевропейского типа. Одним из первых пропагандистов «словесно-парадигматической» модели был британский лингвист Р. Робинз; позднее его идеи были более систематически разработаны его соотечественником П. Мэтьюзом (см. Matthews 1972 и 1991). В нашей стране приблизительно в то же время во многом сходные идеи развивались А.И. Смирницким; в наибольшей степени понятие парадигмы разработано у А. А. Зализняка (см. прежде всего его классическую книгу Зализняк 1967; ср. также Крылов 1997).
В 1990-е гг. наблюдался новый рост интереса к понятию парадигмы со стороны представителей разных теоретических направлений. В рамках генеративной модели языка американский морфолог Стивен Андерсон создал особую теорию, названную им «расширенной словесно-парадигматической теорией» (см., в частности, S. Anderson 1992 с характерным названием «А-морфная [т.е. ‘безморфемная’] морфология». В то же время понятие парадигмы играет большую роль в теориях функционального и когнитивного направления, а также в близкой к ним «естественной морфологии»; из исследований, специально посвященных этой проблематике, можно назвать Wurzel 1984, Plank (ed.) 1991, Carstairs 1987 и 1992, Aronoff 1994, Stump 2001 и др.
К основным задачам «теории парадигм» (решенных в настоящее время с разной полнотой) можно было бы отнести следующие.
1) Выявление «классов эквивалентности» на множестве всех парадигм данного языка, т.е. парадигм, имеющих одинаковую структуру (= одинаковый набор клеток с одинаковыми названиями) и одинаковое наполнение. Эквивалентность первого типа (т.е. структурная эквивалентность парадигм) описывается понятием «парадигматической схемы»; множество лексем с одинаковой парадигматической схемой составляет грамматический разряд (ср. Зализняк 1967: 33). Так, качественные и относительные прилагательные в русском языке принадлежат к разным грамматическим разрядам, потому что вторые, в отличие от первых, не имеют в составе парадигмы так называемых кратких форм. Аналогично, к разным грамматическим разрядам в русском языке будут принадлежать непереходные и переходные глаголы (первые не имеют форм пассивного залога), глаголы совершенного и несовершенного вида (первые не имеют форм настоящего времени) и т.д., и т.п.
С другой стороны, парадигмы даже внутри одного грамматического разряда могут иметь – в силу алломорфического варьирования – разное материальное наполнение; парадигмы с совпадающим содержимым своих клеток (= с одинаковыми флексиями) образуют словоизменительный тип; именно таким образом формируются традиционные типы склонения и спряжения флективных языков. Так, в русском языке лексемы тот, волчий и морской относятся к одному и тому же грамматическому разряду (поскольку набор граммем у них одинаков), но к трем разным типам склонения (поскольку, например, флексии ном.мн у всех трех лексем разные: ср. т-е, волчь-и и морск-ие).
2) Описание и классификация так называемых «дефектов парадигмы», под которыми понимается появление «аномальных» пустых клеток в составе парадигмы (таких, как отсутствие формы ген.мн у лексемы треска, формы 1ед.наст у лексемы победить, форм множ. числа в целом у лексем тоска или казна и т.п.). Заметим, что отсутствие форм в данном случае трактуется именно как аномальное явление («дефектность»), а не как свидетельство принадлежности данной лексемы к другому грамматическому разряду. Особенно показателен в этом плане пример лексемы голубой. Это слово относится к грамматическому разряду качественных прилагательных (и так и описывается, например, в Зализняк 1977); между тем, кратких форм у него не существует. Однако отличие грамматической трактовки слова голубой от слов типа речной или типа волчий состоит в том, что если у этих последних появление кратких форм считается в принципе невозможным (и поэтому не ожидается), то у слова голубой, в соответствие с его семантикой, краткие формы возможны; они отсутствуют по причинам формального порядка. Таким образом, грамматический разряд закрепляет скорее наши гипотетические ожидания относительно набора словоформ данной лексемы; реальная картина обязательно должна быть дополнена информацией о дефектах парадигмы. Типология таких дефектов (а их появление во многих отношениях не случайно) – особая область исследований, пока также почти не разработанная.
К описанию дефектов парадигмы примыкает описание других особенностей структуры парадигм, ощущаемых как в каком-то смысле аномальные отклонения от эталона. Наиболее важную роль среди них играет системная и/или случайная омонимия граммем в парадигме («совпадающие клетки»), часто описываемая с помощью понятия нейтрализации (заимствованного из фонологической концепции Н. С. Трубецкого) или предложенного Л. Ельмслевом понятия синкретизма; так, говорят о синкретизме граммем дат.мн и абл.мн в латинском склонении, о синкретизме форм ген.ед, дат.ед и лок.ед у русских существительных 3-го склонения, о синкретизме рода в падежных формах множ. числа русских прилагательных, о синкретизме числа в финитных формах 3 лица литовского глагола, и т.п. (о связанных с этими явлениями теоретических проблемах см. также Булыгина 1968 и 1977: 199-204, Carstairs 1987, Аркадьев 2005a и особенно монографию Baerman et al. 2005.). Нетривиальной проблемой являются и так называемая «неполные» граммемы (которые мы рассмотрим более подробно на материале граммем падежа в Гл. 3, 2.3).
3) Описание закономерностей, связывающих разные словоформы в парадигме, а также описание эволюции и диахронической перестройки парадигм: почему возникают и исчезают нерегулярные формы, увеличивается и уменьшается число словоизменительных типов и их продуктивность; какие формы в парадигме являются исходными; существуют ли «более важные» и «менее важные» формы, и т.д., и т.п. На этом направлении (благодаря работам В. Вурцеля, Ф. Планка, Дж. Байби, А. Карстейрза, Г. Корбета и др.10) уже получены некоторые интересные результаты, но, по-видимому, главные открытия здесь еще впереди.
|
