Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. В. 04 Проблема автора в русской прозе второй половины ХХ века
Скачать 1.84 Mb.
|
| разыгрывается определенная духовная ситуация: «сцена» обмена — в повести «Обмен»; сцена подведения «предварительных итогов» в одноименной повести; «сцена» затянувшейся любовной развязки в повести «Долгое прощание»; «сцепа» переживания смертельного горл в «Другой жизни» и т. п. Так же и роман «Время и место» представляет собою ряд внутренне законченных «сцен». Поэтому же писатель не мог ответить па вопрос о том, какие стимулы в конечном счете управляют поведением человека — нравственные, психологические, идейные, социальные. «Разумеется, — говорил Трифонов, — все эти струны, и еще другие... звучат почти одновременно. Поступок — всегда сложный аккорд...», в «полимотивности поступков... главная трудность для изображения»5. Работа над сюжетом ассоциировалась у него не столько с событием или цепью событии, сколько с психологическим развертыванием окружающей, героев атмосферы. Так возник и стиль Трифонова — плотный, в одной фразе совмещающий наплывы воспоминаний и ощущения реальности, напряженный по ритму, всегда стремящийся передать пульс человека, живущего современной жизнью, вбирающий в себя полноту впечатлений — токи обступившей нас жизни. «Мы знали их всех по именам, нас же не знал никто. Мы были просто: «Эй, мальчик! Принеси мячик!» Еще мы были: «Спасибо, мальчик», или же: «Вон там за кустом! Левее, левее!". Они играли с четырех часов до сумерек, а мы сидели на изрезанной ножами скамейке — я и мой друг Савва - и вертели головами направо-налево, направо-налево, направо-налево. У нас болели шеи. Это длилось часами. Ни голод, ни жажда, никакие земные желания не могли отвлечь нас от этого замечательного занятия. Направо-налево, направо-налево мелькал маленький направо-налево белый направо-налево теннисный мячик вместе с тугими ударами, которые равномерно направо-налево, направо-налево, направо-налево вколачивались в наши мозги и укачивали, завораживали, усыпляли; мы становились, как пьяные, не могли ни уйти, ни встать, хотя дома нас ждали головомойки, и продолжали одурманенные сидеть, вертя головами направо-налево, направоналево, направо-налево». ----------------------------- 1 Вопросы литературы, 1974, № 8, с. 178. 2 литературное обозрение, 1977, № 4, с. 100. 3 Вопросы литературы, 1982, № 5, с. 73. 4 Новый мир, 1981, № 11, с. 236. 5 Вопросы литературы, 1974, № 8, с. 180. В противоречие с тем, что Трифонова всегда расценивали как художника, объясняющего жизнь, художника испытующей мысли, — сам писатель остерегался объяснять, обобщать свои художественные впечатления: он предпочитал, как сам же писал, «воссоздавать», "отображать" жизнь. Ему всегда казалось, что надо печатать произведения, написанные "по впечатлениям": они «могут быть корявы, оборваны, невнятны, как бормотание человека во сне, но что-то в них пульсирует, что-то перелившееся прямо из жизни». Так с годами стилевая манера Трифонова стала еще большим аналогом жизни — писатель к этому сознательно стремился. Остановленное мгновение описывалось во всей многосоставности одновременно возникающих ощущений, нередко — разного плана: психологических и физиологических, сиюминутных и давно прошедших, случайно мелькнувших и стойких. «Я упал в эту жаркую комнату с потрескивающими жалюзи — когда их поднимешь, они, слегка потрескивая, почему-то медленно, но неуклонно сползают вниз, вызывая впечатление неведомого живого существа, может быть, таинственной рыбы с океанского дна, выброшенной на берег, прибитой к моему окну и доживающей здесь последние минуты,— я упал сюда прямо с московского аэропорта, где было холодно, хмуро и лил дождь» («Смерть в Сицилии»). Стремительность и плотность стиля достигли предела в романе «Время и место», где грустный рассказ о героях укладывался, как в модель, в сжатую фразу: «Отчего она плачет? Забыл, не помню, не догадался, не знал никогда». Трифонов считал серьезным достижением для себя это движение стиля от однолинейного рисунка в «Студентах» к полимотивности, полифонии более поздних его произведений. Он понимал, что смену временных пластов, зыбкую грань между ними, едва уловимые переходы между различными обуревающими человека чувствами поймет, читая его прозу, не каждый читатель. Но и это его не останавливало: «...Так происходит в жизни, — говорил он. — А я не хотел (речь шла о повести «Старик». — Г.Б.) представить феномен жизни. Читатель словно попадает в комнату, полную незнакомых людей, и сначала вообще ничего но понимает: кто, что, почему, с кем? Постепенно он начинает оглядываться, осваиваться. Люди становятся для пего хорошими знакомыми. Он все понимает, даже внутренние мотивы поведения этих людей. Подобную атмосферу можно создать лишь средствами современной прозы»1. На это же работали «кодовые», условно говоря, слова, — слова, обычно написанные Трифоновым вразрядку, ибо 8а ними, считал писатель, стоят отложившиеся, устойчивые в обиходе представления. Такие фразы, как «правда в глаза» (определение характера в «Долгом прощании»), или «принимать участие» (в «Обмене»), пли «каждый вечер приезжает измочаленная» (в романе «Время и место») или «никак иначе нельзя» (там же), — это сгустки бытовых, эмпирических знаков, слова с плотно спрессованным смыслом, прикрепленные к эпохе и выражающие не столько ее быт, сколько ее взгляды и представления. Это слова, как сказал бы М. М. Бахтин, выбранные «не из словаря, а из жизненного контекста, где они отстоялись и пропитались оценками». Так вошли в прозу писателя попятил, которые «непосредственно восполняются самой жизнью», за которыми мы чувствуем «оценки, связанные со словами», и потому видим происходящее с точки зрения «воплощенных носителей этих оценок». Трифонов не только сам остро чувствовал неразложимость феномена жизни, по этим же ощущением были наделены им его герои — главные и второстепенные. «Но ведь все вместе и еще много другого, такого же чужого, нанесенного издалека, — казалось бы чужого! — и составляет громадную нелепицу, вроде нескладно сложенного стога сена, мою жизнь,— думает герой повести «Предварительные итоги». — Одна сухая травинка цепляется за другую, другая громоздится на третью. Все связано, сцеплено, висит, лежит, трется, шуршит друг на друге». Смысловые обертоны, связанные с этим жизнеощущением, пронизали все высказывания писателя. Мысль о многосоставности, ----------------------------- 1 Вопросы литературы, 1982, № 5, с. 75. переплетенности жизни (все во всем, все связано со всем) нашла еще одно часто употребляемое, магическое для Трифонова слово: «слитность». («Но вот — чужое, родное, страдание мешало»). Непредугадываемые, невыразимые ходы жизни наводили па искус называть этот феномен словом судьба («Летающие любовники Шагала — это мы все, кто плавает в синем небе судьбы...»: «Перемена судьбы происходит внезапно»; «...я лишь чуял, что мог — судьбоносный...» и др.). Но гораздо чаще Трифонов отождествлял слово «жизнь» и «время»: в сущности эти слова были для него синонимами. Поэтому время у Трифонова предстает не только как время бытовое, историческое, экзистенциальное, но и как метафора бытия, синоним бесконечности и неисчерпаемости жизни. Притягательность и властность идеи жизни-времени глубоко коренилась в психологическом и душевном строе самого писателя. В книге «Продолжительные уроки» он вспоминал о своей молодости: тогда «...понимали умом, что это благостные минуты, на воле, среди деревьев, в неторопливом гуляньи после двух часов изнурительной чадной говорильни, теперь бы спрашивать, узнавать самое важное и сокровенное, но глупость и вздор уже тащили куда-то. и казалось, что настанет какое-то еще более удобное время для того, чтобы спрашивать, узнавать. Ничего не настало. Тогда, на сырых бульварах, и было лучшее время. Впрочем, так было со мной, а с другими, вероятно, иначе». Писатель очень любил зарубки времени и места (тоже смысловые знаки). По нельзя не обратить внимания на то, что они означают не просто остановку мимолетного мгновения, они не просто — воспоминания, но фиксируют, что остро пережитое — реально существовало. Важно и другое: зарубки, как правило, относятся к жизни, которой уже давно нет, и призваны подчеркнуть именно это: «Дело происходило в центре Москвы, на улице, которой сейчас не существует» («Предварительные итоги»); «Тут протекала лучшая жизнь: до шестого класса» («Долгое прощание»); «Двадцать лет, шутка ли! За двадцать лет редеют леса, оскудевает почва. Самый лучший дом требует ремонта. Турбины выходят из строя...» («Предварительные итоги»). Время от времени у героев возникает «чувство непоправимости, отрезанности» («но было уже поздно, непоправимо, отрезалось...» — «Обмен»; «Далеко же это ушло... Давно нет ни матери, ни той Риты...» — «Долгое прощание»). По отношению к своему прошлому все герои Трифонова стоит в позиции, описанной в повести «Долгое прощание»: «Один Ребров остался из четырех — стоит и смотрит в довоенное... Куда ж они делись все? Нет их ни здесь, ни там — нигде. Так получилось. Он их представитель на земле, где сейчас снегопад, где троллейбусы медленно идут с включенными фарами...». Эта направленность характеров — тоже мета волнующей писателя темы. С годами она приобрела новые акцепты: «...Поздняя зарница па краю жизни...» — так она звучит во внутреннем сюжете произведений Трифонова. Описания встреч, ощущении счастья, которые не повторятся потом никогда, острых мгновений жизни, — все это смысловые обертоны внутренней темы писателя. Не поняв се, мы будем пе в силах понять и объяснить себе ни нарастающую горечь книг Трифонова, ни их глубинную связь с современностью. В далеком прошлом, о котором вспоминают его герои, была не только жизнь, но была полно, остро ощущаемая неисчерпаемость жизни, ее интенсивное переживание. И это крайне важно Трифонову. Именно о чувстве жизни, радости бытия когда-то был написан Трифоновым рассказ «Победитель» (1908) —- о посредственном спортсмене, рядовом участнике давних Олимпийских игр, который пережил всех, победил в великом жизненном марафоне: «все, кто начал этот бег вместе с ним, кто насмехался над ним, причинял ему зло, шутил над его неудачами, сочувствовал ему и любил его, — все они сошли с трассы. А он еще бежит. Его сердце колотится, его глаза живут, он смотрит на то, как мы пьем виски, он дышит воздухом сырых деревьев февраля — окно открыто, п. если он повернет голову, он увидит в глубоком, густо-синем прямоугольнике вечера дрожание маленькой острой звезды серебряного цвета. Никто из тех, кто когда-то побеждал его, не может увидеть этой дрожащей серебряной капли, ибо все они ушли, сами превратились в звезды, в сырые деревья, в февраль, в вечер... ...И я думаю о том, что можно быть безумнейшим стариком, одиноким, опоздавшим умереть, никому не нужным, по ощущать — пронзительно, до дрожи — этот запах горелых сучьев, что тянется ветром с горы...». Вот почему пьянит прошлое, вот в чем его сила, вот в чем смысл воспоминаний. Жизнь в ее прошлом и настоящем (будущее никогда не становится темой размышлений писателя), тревожная, суетная и драматичная — сегодня, пьянящая острой радостью — в воспоминаниях о вчера, — эти два измерения крайне важны для понимания творчества Трифонова. Герои всех его книг время от времени ощущают напор «сверхчеловеческой силы», с которой никогда прежде не соприкасалась их жизнь («...вдруг она поняла, что эта сила есть время, превратившееся в нечто совершенно реальное, вроде ураганного ветра, оно подхватило Надю и несет» — «В грибную осень»). Но чаще они чувствовали, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. И сюжет Трифонова почти всегда реализует это мироощущение. Моделью многих произведений Трифонова может служить именно рассказ «Игры в сумерках» — о неудержимых и увлекательных детских страстях, о многочасовых топтаниях на теннисном корте в ожидании мяча и ракетки. Дети чувствовали неисчерпаемый запас времени — это и была интенсивно переживаемая жизнь. После игры и теннис, к которой их взрослые допускали нехотя и урывками, дети «долго разговаривая о всякой всячине, брели берегом домой. На другой стороне реки, на лугу, слоями лежал туман. В реке кто-то плавал, а кто-то стоял на берегу и кричал: «Как водичка-а?». И еще кто-то бегал, согреваясь после купанья, но гладкой песчаной полосе вдоль воды, и шлепанье босых ног по сырому песку раздавалось четко и мягко, как удары ладони по голому телу. Выло слышно, как этот, шлепающий босыми ногами, говорил: «Вр-бр-бр!». И звездный июльский и ненужный нам мир лежал вокруг нас, среди сосен и за рекой, где на горизонте дрожали сквозь теплый воздух огни Тушина. Давно это было». А потом герой этого рассказа приехал в места своего детства через десятки лет: «...Я приехал туда и поднялся па холм, чтобы увидеть то место, где начиналось так много всего, из чего потом составилась моя жизнь. А тогда были только обещания. Но некоторые из них исполнились». Все исчезло, было разрушено. Не осталось ни теннисного корта, пи дачников, ни дачниц. «Река осталась. Сосны тоже скрипели, как раньше. Но сумерки стали какие-то другие: купаться не хотелось. В те времена, когда мне было одиннадцать лет, сумерки были гораздо теплее». Так был заявлен писателем тезис и антитезис его художественной программы: неисчерпаемость жизни — и ее ежесекундное течение, вернее — истечение. Его открытием стало изображение текучести жизни, жизненного процесса и, в частности, изображение текучести и изменчивости человеческих отношений. Он поставил себе целью воплотить невоплотимое: «Увидеть, изобразить бег времени, понять, что оно делает с людьми, как все вокруг меняет». Эти изменения чаще всего описаны извне и предстают в книгах писателя как эволюция и логика изображаемого характера; по они же являются самой острой особенностью самоощущения героев Трифонова, которые — все! — наделены особой способностью как бы видеть свою жизнь со стороны, чувствовать, как в них, в ней все время что-то меняется. «...Человек не замечает, как он превращается во что-то другое», — думает в «Долгом прощании» Гриша Ребров. Но герои писателя — замечают: «Все вокруг продолжало меняться, — думает Ляля в том же «Долгом прощании»,— в она менялась сама, она это чувствовала. Так и должно быть, ничего страшного. Не нужно удивляться. Все, что ее окружало и было с нею связано, менялось, менялось неумолимо и ежесекундно, и люди, кажется, это чуяли, как птицы чуют перемену погоды». Так же остро чувствуют они, что «бесплодно утекает жизнь» («Долгое прощание»). Рефреном проходит мысль, высказанная в «Долгом прощании» родной сестрой суматошной и вздорной Лялиной матери: «Знаете, какая Ирина была красивая! Сколько у нее было предложений в двадцать третьем году! Она были просто замечательная. Она же балерина». И тут же: «Ведь вся Ирина молодость, все ее надежды, таланты какие-никакие, но что-то ведь было — все в землю ушло. Вот вам, Гриша, и счастье, жизнь кончается». Вспоминая заглавие пьесы Дж. Пристли «Время и семья Конвей», Трифонов говорил о том, что и его книги можно было бы назвать так: «Допустим, «Время и дом на набережной», «Время и Ребров и Ляля...». Это и было внутренней темой его творчества. Именно в этой основной теме он оказался близок Л. Толстому, хотя сам говорил о нем реже и глуше, чем о Достоевском. «Толстой, как никто другой, — писала Л. Гинзбург, — постиг отдельного человека, но для него последний предел творческого познания не единичный человек, но полнота сверхличного человеческого опыта. Толстой величайший мастер характера, но он переступил через индивидуальный характер, чтобы увидеть и показать общую жизнь; не в том только смысле, что свойственное данному человеку свойственно и людям вообще, но и в том смысле, что предметом изображения стали процессы самой жизни, действительность как таковая»1. Трифонов любил вспоминать Достоевского, его мысль о том, что человек — это тайна. Его интересовало то, что заложено в «человеческой психике»2. И действительно, писатель затратил много сил, чтобы разгадать своих героев — и Дмитриева, и Лукьяновых, и Ксению Федоровну, и Гришу Реброва, и Ольгу Васильевну, и Ганчука, и Глебова, и Кандаурова, и старика Летунова, и многих, многих других. В то же время — здесь нет противоречия — он видел, что современный человек живет «на скрещении множества связей, взглядов, дружб, знакомств, неприязней, психологии, идеологий». И это его формирует и деформирует. Поэтому человеческие отношения интересовали Трифонова не в том виде, как они существовали извечно и всегда, — ему хотелось найти ключ к отношениям, связывающим |
Похожие:
 | Учебно-методический комплекс Учебной дисциплины «История зарубежной философии» Цели курса: познакомить студентов с философскими идеями второй половины 19 века и начала 20 века, которые позволяют не только осознать... | | Цикл стихотворений в прозе как автопсихологическая форма Автопсихологизм стихотворений в прозе состоит в напряженных отношениях лирического «я», в котором читатель опознает автора произведений... |
| Учебно-методический комплекс дисциплины история отечественной литературы Русская литература ХХ века. Понятие культуры и литературы «серебряного века». Основные направления, поиски в области художественной... | | Фгбоу впо «Марийский государственный университет» Факультет филологии и журналистики утверждаю Учебная дисциплина: б 17 актуальные проблемы русской литературы второй половины ХХ века |
| Рабочая учебная программа по дисциплине История русской литературы 2-й половины 20 века | | Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. Р. 02 «История стран... Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Московский государственный... |
| Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. В. 02 «Внешняя политика... Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Московский государственный... | | Реферат По литературе «Цинковые мальчики» «Тенденции литературного развития 2й половины 1980-1990х и жанрообразовательные процессы в современной русской прозе». Мамедов Т.... |
| Учебник по русской литературе второй половины 19 века для 10 класса.... Рассмотрена и рекомендована к утверждению на заседании методического объединения учителей |  | Ый план учебного предмета «Литература» Знать основные темы и проблемы русской литературы 19 века, основные произведения писателей русской литературы первой половины 19... |
| Учебно-методический комплекс по дисциплине «Культурология. Философия и теория культуры» Культурология: Учебно-методический комплекс для студентов очного отделения факультета русской филологии/ Автор- составитель Статкевич... | | Учебно-методический комплекс дисциплины русская литература первой... Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования города Москвы |
| Семинар по современной журналистике Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | Тема «Условия плавания тел» (14 урок по теме) Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... |
| Урок математики в 5В классе моу «сош №124» Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | 1. Какое литературное направление господствовало в литературе второй половины 19 века? |
