Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. В. 04 Проблема автора в русской прозе второй половины ХХ века
Скачать 1.84 Mb.
|
| современных людей: здесь он ощущал какое-то скрытое неблагополучие. Пристальное прочтение его книг обнаруживает, что его интересовали характеры не сами по себе, а в сложном сцеплении друг с другом; можно сказать, что сцепление характеров, составляющее в конечном счете социальную жизнь — человеческие отношения, интересовало его больше всего (так, например, в «Обмене» Трифонова больше интересует «олукьянивание» Дмитриева, чем сам Дмитриев, а оно возникло только в процессе отношений Дмитриева и Лукьяновых). «Ведь все мы расползались в разные стороны, каждый в свою комнату, к своим делам и тайнам, своему молчанию...» — так думает Геннадий Сергеевич в «Предварительных итогах». Так могли бы сказать о себе все герои книг Трифонова—Дмитриевы в «Обмене», где «расползлась» их семья — внутри себя и в отношениях с миром, и Ребров и Ляля в «Долгом прощании», и бывшие товарищи и коллеги в «Доме на набережной», и вместе воевавшие и любившие когда-то друг друга герои романа «Старик», и Ольга Васильевна с Сергеем в «Другой жизни», и герои романа «Время и место» с их друзьями, их учителями, их женщинами... Кажется, что отношения перетирает само время и что человек не властен над этим: «Двадцать лет! — думает Геннадий Сергеевич. — Срок, не оставляющий надежд». Глубоко знающий реальность этой правды, Трифонов исследует ее по множестве составляющих ее моментов. Рефлексия по поводу убывающих отношений, распадающейся жизни, истончающихся связей стала лейтмотивом произведений писателя, ассоциируясь с модным сейчас (хотя и неточным) представлением о грозящей нам «энтропии» человеческих отношений. Впрочем, писатель относился к самому факту --------------------------------------- 1 Л. Гинзбург. О психологической прозе. Л., 1971, с. 75. 2 Вопросы литературы, 1982, № 5, с. 73. серьезно. Не употребляя занесенного чужим ветром слова, он действительно тревожно фиксировал разрушение человеческого миропорядка. «Идея разлуки сидит потаенно в каждом из нас, как дремлющая бацилла», — эти слова героя в двуголосой прозе Трифонова, где часто неразличимо слипаются голоса автора и героев, звучат как горькое обобщение относительно жизни современного человека. Вслед за В. Распутиным и оп мог бы сказать: «Господи, как легко расстается человек с близкими своими, как быстро забывает он всех, кто не дети ему... Что это? Так суждено или совсем закаменел человек?». Поначалу кажется, что Трифонов более всего чуток к иррациональным причинам разрывов, — он действительно остро чувствует оползни отношений, медленные, подчас незаметные самим героям психологические смещения и сбои. «Но неизвестно отчего умирают люди», — говорит он в «Другой жизни», и смерть читается и контексте повести прежде всего как смерть человеческих отношений, анатомией которой и стала «Другая жизнь». «Неожиданно что-то иссякает, благо жизни, как говорил Толстой». Не претендуя па окончательные ответы, всегда делая допуск на действительно существующие иррациональные причины истечения человеческих отношений (это находит отражение в безличных глаголах, часто используемых писателем: «Все кончилось», «как-то все длилось, тянулось, жилось...», «только еще намечалось, мечталось втайне» и др.), блестяще воссоздавая их ежесекундные изменения, их текучесть. Трифонов все-таки попытался художественно исследовать видимую, поддающуюся человеческому разумению часть этого айсберга. Наиболее выразительной и законченной, вобравшей в себя не только вопросы, но и ответы писателя, явилась его повесть «Другая жизнь». «Другая жизнь» испытала на себе все удары упрощенной критической методологии. Долгое время критика уклонялась от определения ее темы; то же, что было сказано, находилось крайне далеко от истины. Венцом критических заблуждений оказалась статья В. Дудинцева «Стоило ли умирать раньше времени» («Литературное обозрение», 1970, № 4). Пересказывая содержание повести, автор приходил к выводу, что главным для писателя было изображение «несчастной семьи», «холодной войны» внутри маленькой семьи», несчастья которой происходят от того, что «все четверо недостаточно умны». Что же касается концепции повести, то В. Дудинцев от ее анализа уклонился, и единственный вывод, который он сделал, приписав его автору, был таков: «Повесть Юрия Трифонова «Другая жизнь» еще раз убеждает пас в том, что по уровню умственного и духовного развития люди заметно отличаются друг от друга и что в этом смысле человечество далеко не однородно»1. Как мы видим, и тема была определена крайне поверхностно, и вывод, сведенный к банальной истине, окапался банальным, не отражающим многозначности трифоновской философии жизни. Неудачный опус В. Дудинцева был вскоре забыт. После напоминания Ю. Трифонова о том, что он и этой повести писал о «смертельном горе», критика начала по-новому определять тему произведения. «Когда я писал «Другую жизнь», — говорил в интервью с Р. Шредером Ю. Трифонов, — я вовсе не думал о том, что эта книга станет поворотным моментом в моем собственном творчестве да еще сможет дать серьезные ответы на вопросы читателей. Если это и получилось, то только потому, что я поставил перед собой очень сложную задачу: показать душу человека, охваченного большим горем, овдовевшую женщину, которая одновременно и страдает, и чувствует себя виновной и оправдывается, мучается страхом перед будущим, по в конце концов начинает другую жизнь. Вначале я хотел как можно более точно художественно передать феномен такой жизни (подчеркнуто мною. — Г. В.). Ответы формировалось постепенно, в процессе --------------------------------------- 1 Литературное обозрение, 1976, № 4, с. 52. работы. Только потом оказалось, что этот роман, вероятно, стал поворотным пунктом на моем писательском пути»1. В этом интервью Трифонов, как мы видим, определяет внешнюю тему своего произведения и только намокает на существование темы внутренней («феномен такой жизни»). В интервью с Л. Аннинским, как мы помним, писатель, отбиваясь от слова «быт», определил глубинный смысл темы повести: она — о «смертельном горе». Вслед за этим С. Еремина и В. Пискунов внутреннюю тему повести тоже перенесли в философско-этический план, но акцепты их оказались крайне неточными: «Внешне, фабульно она - о смерти, ранней, преждевременной смерти историка Сергея Троицкого. Но по сути сюжет повести о другом: о поиске человеком путей к бессмертию, об «общем деле» всех людей, ибо...». И далее критики связывают свою идею с мыслью Трифонова о тол», что «человек есть нить, протянувшаяся сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить и — по нему определить многое»2. Критики правы в том, что они видят связь внешней темы и фабулы; правы они и фиксируя связь внутренней темы и сюжета. По С. Еремина и В. Пискунов оказались неправы в том, что истолковывают тему повести «Другая жизнь» вне связи с основной, внутренней темой творчества писателя. Оглядываясь назад, вороша прошлое, Ольга Васильевна чувствует: «Прошла очень быстро жизнь». И еще не раз: «Так быстро все пронеслось». Ведь была долгая жизнь, не обозримая памятью, — отчего же так быстро? Все перепуталось. Оно и быстро, и кратко. То, что было долгим, теперь похоже на миг, а нынешний миг тянется без конца, без смысла...». Таков общий план, восприятие мира, присущее Трифонову. Смерть же, как мы помним, интересовала Трифонова только как веха, обостряющая чувство жизни: трудно предположить, что он мог быть сосредоточен на изображении смерти как таковой. К тому же и сам писатель, говоривший о «смертельном горе», на котором была сосредоточена его героиня, направлял нас в другую сторону, и композиция его повести, в центре которой стоит Ольга Васильевна в ее отношениях с миром, — это подтверждает. При таком подходе оказывается, что слова «другая жизнь», вынесенные в заглавие повести, — не случайная метафора для писателя. Смысл ее вынесения в заглавие имеет целью создать первоначальный смысловой импульс, своеобразную установку читателя на восприятие того, чем впоследствии будут обрастать эти слова. Это как бы исходное определение темы, которое постепенно, как признавался Трифонов, «в процессе работы» наполнялось новыми оттенками смысла, развивалось. В первом же абзаце мы встречаемся с раскаянием Ольги Васильевны («...жить дальше невозможно, умереть самой»), и непониманием ею причин краха «их жизни», и попытками вырваться из круга этих чувств («...тайное и стыдное: неужели на этом все кончилось?»). Этот клубок, разматываясь, становится основанием метафоры «другая жизнь» в ее последующей бытовой реализации. Именно отсюда ведет свое начало тема новой жизни Ольги Васильевны, начавшейся после смерти мужа: другая любовь, другая жизнь. Слова «другая жизнь» часто произносятся и Сергеем, испытывающим потребность все зачеркнуть и все начать сначала: «Другой вариант, другая жизнь, — писал Л. Теракопян, — маячат перед историком как искушение, как альтернатива» («...надо начинать другую жизнь»). Однако и этот пласт — только один из рефлексов темы и, как оказывается, не главный. Повесть «Другая жизнь» представляет собою «сцепу», на которой как бы вновь (в воспоминаниях Ольги Васильевны) разыгрывается «действо» прошедшей и ушедшей жизни. Это — духовное действо, напряженная психологическая («экстремальная») --------------------------------------- 1 Вопросы литературы, 1982, № 5, с. 72—73. 2 Вопросы литературы, 1982, № 5, с. 47. ситуация. Художественное развертывание темы осуществляет себя в ряде событий (женитьба Ольги Васильевны и Сергея, его устройство на работу, потом уход из музея и поступление на работу в институт, потом конфликт в институте и разрыв с друзьями): мы видим, тем самым, связь фабулы и темы. Но главное все-таки другое: психологические процессы, протекающие в общей жизни героев и характеризующие жизнеотношения многих современных людей (сюжет). Корнями они уходят в глубь характеров, как всегда у Трифонова. Но исследует он все-таки — течение отношений, их кризис, их нисходящую кривую, их истечение. Именно потому, что повесть Трифонова психологична по своей структуре, оказываются так важны смысловые обертоны, перекличка мыслей, связь мотивов, интонаций. Различение смысловых обертонов — задача сложная, и это хорошо понимал сам писатель. Поэтому он говорил в одном из интервью: «Я, как писатель, ориентируюсь на читателя искушенного. На читателя, у которого уже есть опыт отбора литературы, который понимает, как нужно читать, умеет сопоставлять, о чем-то догадываться, что-то видеть между строк...»1. Исследуя течение человеческих отношений, Трифонов, как мы помпам, был особенно внимателен к разрушительным началам, их подтачивающим. Изображение коррозии человеческих отношений присутствует в повести «Другая жизнь» во множестве моментов, прежде всего — в направленности этих отношений, имеющих одну и ту же тенденцию: они, как в пропасть, катятся в бездну непонимания и разрыва. Так распались отношения Ольги Васильевны со свекровью; когда-то распались отношения свекрови с бывшим другом ее сына Климуком; распалась дружба Сергея с коллегами; распались отношения Сергея и Ольги Васильевны с друзьями, которые когда-то так любили с ними общаться; мнимая близость порождает растущее отчуждение дочери; и, главное, крупным планом в повести изображен кризис и распад отношений Ольги Васильевны и Сергея. Внимательный к трудно уловимым сторонам человеческих отношений. Трифонов воссоздал любопытный феномен, который Ольга Васильевна называет: «их жизнь». «Их жизнь» — это был уникальный и живой организм, тайна союза, связующего двоих. «Их жизнь — это было цельное, живое, некий пульсирующий организм, который теперь исчез из мира». Это произошло «оттого, что исчезла материя, дававшая ток его крови. Странное создание была их ж и з н ь! Никто не мог понять, что это было. Все только догадывались, улавливали какие-то формы в воздухе, фантазировали, неясно предполагали, что их жизнь выглядит так-то, состоит из того-то и этого. А они сами... И они сами не могли бы ничего определить словами». Чтоб понять, какое это было счастье, думает Ольга Васильевна, «должна была исчезнуть их жизнь», — и в этой мысли изучит горечь позднего прозрения, запоздалого понимания. Между тем суть этой общей жизни была непересказуемо проста: «то, чего не хватало одному, находилось у другого, а то, что было у них обоих, соединялось в целое слитно и полно, по это сделалось попятно не сразу, не в первую ночь и не в первый год. Потом она поняла, что ни с кем у нее не могло быть того, что было с ним». Читатель должен поверить Ольге Васильевне на слово: он застает их жизнь в момент ее разрушения; он свидетель того, как «их жизнь распадалась, превращалась в осколки, в мозаику, и это было похоже па сон, всегда отрывочный, мозаичный, в их время как явь — это цельность, слитность». Духовный кризис героев осмыслен Трифоновым как экстремальная ситуация, позволяющая развиться рефлексии его героина. Это «поздняя зарница па краю жизни», во всяком случае — прежней жизни. Писатель стремился показать, что к этому кризису привело и каков его исход. ----------------------------------- 1 Литературное обозрение, 1977, № 4, с. 100. Трифонов вполне осознанно относился к тому, что, строя так свои произведения, он идет в русле открытий Ф. М. Достоевского. Вслед за писателем оценивая наступившее время как «апокалипсические испытания», в которые погрузилось человечество XX века, Трифонов писал: «Для раскрытия характеров Достоевский ставит героев в ситуации, которые теперь принято называть экстремальными. Но в наше время, когда это понятие возникло и стало излюбленным у критиков, оно связано с войной, тайгой, пустынен, кораблекрушениями, прорывом дамбы и прочим в этом роде. Связано с тем, что требует физической смелости и спортивной закалки. Достоевского интересуют экстремальные ситуации духа. Человек мучается, приходит в отчаяние, решается на безумные поступки каждую минуту, ибо все это происходит в глубине сознания, чего мы не замечаем, а он — видит. В экстремальной ситуации находится Раскольников, убивший двух людей, но в экстремальной ситуации находится и Макар Девушкин, терзающийся от собственного ничтожества, и Степан Трофимович Верховенский, который никою не убивал, живет в достатке, но он приживал, неудачник, вынужден терпеть сумасбродную любовь генеральши Ставрогиной, и это делает жизнь невыносимой... Для Достоевского жизнь — экстремальная ситуация»1. Это видение жизни и унаследовал в первую очередь Трифонов от Достоевского. Он с полным нравом мог бы сказать о себе, что и в его представлении обычная жизнь — это экстремальная ситуация. Кризис, в котором находятся его герои, получил, однако, особый, от действительности наших дней идущий оттенок: он выступил в виде проблемы нравственного выбора, которую решает для себя почти каждый из героев Трифонова. Ретроспектива, в которую обычно полностью включены герои писателя, не исключает возможности разрешении кризиса. Трифонову и в этом оказался близок Ф. М. Достоевский с его протестом против «завершенности», как говорил М. М. Бахтин, оценок человека. Нельзя давать людям «категорическое определение, вгонять в какой-то строй...», — считает Трифонов, — «...любое определение не абсолютно...»2. Кризис дает возможность и осознать, и изменить свою жизнь, Но оказывается, что на это способны далеко не все. Вместе с Ольгой Васильевной оглядываясь назад, Трифонов анатомирует процесс разрушения. Он и тут по склонен рационализировать человеческие отношения: что-то кончалось, кончилось, и нача́ло почти вплотную соединилось с этим концом. Ещe в юности, в дни первого знакомства, острой влюбленности, захватившего ее счастья Ольга Васильевна была удивлена тем, что «в такой день» Сережа мог «увлекаться чем-то иным и даже мог, например, не слышать ее, когда она о чем-то спрашивала». Так появился первый намек на тот «наивный», как скажет писатель в другом месте, но всепоглощающий эгоизм Ольги Васильевны, который разрушил их отношения. «Другая жизнь», и прежде всего жизнь любимого человека, всегда оказывалась за семью печатями. Ольги Васильевна примеривала все на свой манер, трактовала согласно собственному душеустройству, и все, что не вмещалось в готовые и предложенные ею решения, тяготило и раздражало ее. Смысловые обертоны этой темы, ставшей в повести основной, рассыпаны по всему произведению, их диапазон чрезвычайно велик. Они — в легкой усмешке автора над «наивным эгоизмом» матери героини, они — в открытой тираде Сергея: «Мы удивляемся: отчего не понимаем друг друга? Все зло отсюда, кажется нам. О, если бы нас понимали. Не было бы ссор, войн... Парапсихология мечтательная попытка проникнуть в другого, отдать себя другому, исцелиться пониманием, эта песня безумно долга... Но куда же мы, бедные, рвемся понять других, когда не можем понять себя? Понять себя, боже мой, для начала! Нет, не хватает сил, не хватает времени или, может быть, недостает ума, мужества...». ------------------------------- 1 Новый мир, 1981, № 1, с. 239. 2 Литературное обозрение, 1977, № 4, с. 99. «Наивный эгоизм» осмысляется писателем как свойство, присущее природе человека. С течением повествования этот ракурс темы «другой жизни» обретает все более емкий смысл. Трифонов рисует семейные кланы как сшибку двух миров, «уходящих корнями в им самим неизвестную глубь и, столкнувшись, они стремились — невольно — пообмять и потеснить друг друга». «Пообмять и потеснить» «другую» жизнь стремится и Ольга Васильевна. Во всех ситуациях прошлой жизни, как показывает Трифонов, она накрепко привинчена к самой себе, жаждет удвоения себя, отражения себя в Сергее. Но это приходит в кричащее противоречие с той же природой человека. Отчуждение углубляется. Придет момент, и писатель скажет об Ольге Васильевне и Сергее: «Они были совсем разные люди. Из разных недр земных». Развивая тему «наивного эгоизма», присущего человеку, Трифонов необычайно внимателен к тому, что мы назвали направленностью характера. Ольга Васильевна работает над изобретением «биологического стимулятора совместимости». Но «совместимость» для нее — удвоение личности. Даже историю Ольга Васильевна представляет себе сообразно своей психологии: «История представлялась Ольге Васильевне бесконечной громадной очередью, в которой стояли в затылок друг к другу эпохи, государства, великие люди, короли, полководцы, революционеры, и задачей историка было нечто похожее на задачу милиционера, который в дни премьер приходит в кассу кинотеатра «Прогресс» и наблюдает за порядком, следить за тем, чтобы эпохи и государства не путались и не менялись местами, чтобы великие люди не забегали вперед, не ссорились и не норовили получить билет в бессмертие без очереди...». Эта психология обернулась для Ольги Васильевны одиночеством и крахом. Сергей же считал, что «в человеке заложено ощущение бесконечной нити, часть которой он сам. Не бог награждает человека бессмертием и не религия внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение причастности к бесконечному ряду». Наделенный негнущимся, словно стальным чувством личности, Сергей обретает в мысли о причастности к «бесконечному ряду» человечества возможность душевной опоры. Нельзя не видеть, что в вопросах философии личности, раскрытой писателем на уровне мировоззрения и реального поведения, герои помести стоят в разной исходной позиции. С развитием темы мысль об отдельности, непонимании, одиночестве, которое «никто не услышит», разложенная на все отношения в романе (с дочерью, Сергеем, свекровью, подругами и т.п.), разнообразно варьируется. Смысловые обертоны, связанные с интерпретацией «другой жизни» как не «своей» не потому непроницаемой жизни (не потому что — чужая, а потому именно, что не своя), образуют сложное и богатое мерцание темы. То это сцена с овдовевшей подругой, которая стала чужим человеком, и тут же мысль «В этой битве все сражаются в одиночку». То это мысль об овдовевшей матери, прежняя жизнь которой оборвалась со смертью мужа. Ольга Васильевна жалеет ее и думает: «Нет никого жальче тех бедняг, которые зависят душевно от других. Мать кринки всю жизнь таскала. Теперь кончилось. И настала другая мука: душа независима и пуста». Внутренняя тема повести здесь дана в непрямом преломлении: зависимость от ближнего в контексте прожитой жизни матери выступает как «близость ближнего» — благо, о котором, тоскуя, мечтают все герои Трифонова. Но, конечно, главное дано в расстановке действующих лиц: в нарастании отчуждения, в усилении мотива «он жил отдельной жизнью» (который реализуется посредством анализа отношений Сергея со всеми героями повести). Все это приняло вид метафорической формулы: «Ведь было очевидно, что он отходит, отплывает, как корабль от пристани, подняв все паруса и флаги, а она продолжала чего-то ждать, на что-то надеяться. Она не понимала, что он находится на переломе судьбы. Главною мукою было непонимание». И — в открытую: «Нет большей муки, чем непонимание и невозможность помочь». Герои, как мы видим, изображены извне — в позиции, где противостояние нарастает. Они изображены изнутри — в позиции, где «несовместимость» все более осознается как «болезнь». И потому горький вывод — «Какая огромная часть его существа осталась неизведанной! А ведь ей казалось, что она достаточно, сверхдостаточно знает о нем...» — всего лишь следствие, естественный исход той саморазрушительной философии жизни, которую Ольга Васильевна исповедует. Повесть кончается символической сценой, крайне важной для понимания темы этого произведения. Это сон Ольги Васильевны: они с Сергеем заблудились в лесу, никак не могли выйти. «Где-то впереди брезжила светлота, там мерещились прогалы, поляны. Там начиналась другая жизнь». Но выбраться не удалось. Они продирались сквозь хвойную чащу, но опять попадали в топь: «Не было сил идти. Они очень устали. Вдруг женщина сказала: «Вот здесь». Но они опять стояли перед маленьким лесным болотцем...». Эта сцена должна быть рассмотрена в контексте финальных решений всех подтем повести. Не реализовалась идея «другой жизни» у Сергея. Его смерть — не от покорности, не от протеста, не от капитуляции, но от вызова. Исход его жизни убеждает в том, что поиски выхода из суеты сует достойны и плодотворны только в том случае, если жизнь человека осмыслена, если суетность — преодолена и если есть высокая цель, во имя которой меняется жизнь. Сергею эта цель была не до конца ясна, и потому единственное, что мог сделать для пего автор, это вывести его из «мороки» — через смерть. Ибо, считал Трифонов, «люди, как и живут, умирают по-разному». С Сергеем связан романтический оттенок темы «другой жизни». Но правильно писал Л. Теракопян: «...не столько к общественно значимых свершениях состоит нравственный урок этой сумбурной, метеором промелькнувшей жизни, сколько в бесстрашном дерзании понять и выразить себя. В несогласии с рутиной. В отрицании духовной инерции, эгоистической озабоченности самоустройством». «...Внезапно и быстро наступила другая жизнь...» для Ольги Васильевны, и это — еще одна грань темы. Она. как верно заметил Р. Шредер, может быть истолкована как идея новой жизни, которую «пытается создать — в духе романа сознания — овдовевшая жена историка Сергея»1. Критик видит в этом повороте темы и более широкий смысл: «Жизнь стала иной, чем думалось, и с ней надо справляться по-иному». Но этому патетическому звучанию явно противостоит рисунок повой роли Ольги Васильевны: она осталась сама собой. Ее новый возлюбленный часто болел, и опять она мучилась, но оттого, что «он болел вдали». И опять ей «хотелось заслонить, спасти...» (ведущие слова в повести, определявшие позицию Ольги Васильевны по отношению к Сергею). И опять ей «казалось, что люди, которые окружали его, не могли помочь ему, как нужно». Все как было. Внешне жизнь переменилась, но жизнеощущение, жизневосприятие — остались прежними, теми же, которые стали источником душевной драмы и разрушили отношения в прежней жизни. А последние слова о «неисчерпаемой жизни» и мысль «другая жизнь была вокруг» обращены, в сущности, не к героине, а к читателю повести. Мы не случайно говорили о сложной диалектической связи внутренней темы отдельного произведения и внутренней темы творчества: внутренняя тема произведения не может быть понята вне связи с внутренней темой творчества, которую она одновременно развивает и обогащает. В данном случае тема «другой жизни» связана с мотивом «великих возможностей» и «другой жизни», как они проходят через все произведения писателя. Так же важен для понимания темы повести сквозной мотив Трифонова о «великих пустяках жизни». --------------------------
Критика давно заметила, что писатель умеет удивительно точно изображать «драматизацию суеты», которой так часто заполняют свою жизнь современные люди. Это — «изнурительные войны «из-за пустого, из-за химеры какой-то» (Л. Теракопян). Войны ничтожные, даже постыдные, но в своем разгаре воспринимающиеся всерьез, с убежденностью, что от их исхода «зависит жизнь». Многие из героев писателя могли бы сказать о себе то, что подумал Геннадий Сергеевич»: «А я всю жизнь куда-то карабкался, карабкался. Старость оттого, что устаешь карабкаться. Какая-то мура, понимаете». Изображению этой муры Трифонов уделял большое внимание. Его занимало «коловращение» жизни. С этой точки зрения плотное, концентрированное, перенасыщенное внимание писателя к деталям быта имело, в сущности, внебытовой смысл: ведь это и были, как любил говорить Трифонов, «великие пустяки жизни». Писатель понял их решающую роль в жизни человека, и это стало одним из его открытий. В художественном произведении «великие пустяки жизни» были малыми сигналами больших, стоявших за ними миров, обозначением сферы реальной жизни, образа жизни героев (Трифонов придавал его изображению большое значение), реализацией стремления «изобразить как можно более многообразно и сложно весь слой обстоятельств, в которых человек живет»1. Говоря о переплетенности человеческих отношений («взглядов, дружб, знакомств, неприятий, психологий, идеологий»), Трифонов считал, что «...каждый человек, живущий в большом городе, испытывает на себе ежедневно, ежечасно неотступные магнитные токи этой структуры, иногда разрывающие его на части». Трудность ориентации человека в этом магнитном поле состоит в том, что там перемешано все — серьезное и пустое, значительное и иллюзорное, великое и смешное. Уравнивание писателем разномасштабных впечатлении бытия, сопряжение сиюминутного и непреходящего, сплав мелочен жизни и коротких вспышек великих жизненных мгновений. — все вытекает из мысли, что в жизни они находятся в нерасторжимой связи. Но, как бы ни было все слито. Трифонов видит, что есть в жизни «мура», «морока», «коловращение» — и есть высокие минуты, когда «идеальное начало» торжествует в человеке; более того, есть люди, которым удается прожить свою жизнь вне «муры» и вне «мороки». Так, в «Долгом прощании» Гриша Ребров думал о незаметном герое истории прошлого века Клеточникове: «...ведь история Николая Васильевича была примером того, как следует жить, не заботясь о великих пустяках жизни, не думая о смерти, о бессмертии». Он «...исполнял волю собственной совести. Вот и все. Объяснить это почти невозможно, ибо совесть — понятие туманное, вроде словечка «рябь»... ...И однако тут гигантская сила. Правда, в разные времена эта сила то прибывает, то убывает, в зависимости, может быть, от каких-то взрывов солнечного вещества». Тем самым Трифонов вывел «муру», «химеры» и «коловращение» за пределы жесткой обязательности их для человека. Если Геннадий Сергеевич в «Предварительных итогах» олицетворяет тип человека, погребенного «химерами», то Сергеи в повести «Другая жизнь» — это реальный портрет нашего современника, попытавшегося выпрыгнуть из «мороки» — и это тоже один из оттенков темы «другая жизнь». Так же важна для понимания смысла повести трифоновская интерпретация «великих возможностей». Слово «возможности» приобретает в интерпретации Трифонова явно выраженный экзистенциальный оттопок, равный по столько случаю, сколько идее вербализовавшейся жизни, — жизни, какою она могла бы быть при других, как кажется ого героям, обстоятельствах. Герои Трифонова всегда проигрывают в уме упущенные возможности: «А ---------------------------------------- 1 Вопросы литературы, 1974, № 5, с. 175. мог бы, наверное...». Но возможность в жизни героев Трифонова редко реализуется в своей позитивной потенции: она почти никогда не становится возможностью для человека стать самим собой. Чаще всего она осмысляется как идея «запасного выхода», как «сознание возможности в любую минуту...» выйти из сложной ситуации — оно «отрадно, и оно должно быть, чтобы легче дышалось». Герой всегда ощущает бесконечное количество таких возможностей и в известном смысле подменяет этими иллюзиями необходимость реальных действии. Незадолго до смерти Трифонов написал рассказ «Опрокинутый дом», где «великие возможности» и желанно «переменить судьбу» были связаны в один клубок со смертью и незаметно пролетевшей жизнью. Игра в «в е л и к и е возможности» ощутимо сопровождалась в этом рассказе горькой иронией автора: она была игрой в пустяки жизни незаметно поглотившей жизнь. До поры до времени герои Трифонова тешат себя идеей другой жизни: ими владеет мысль о «перемене судьбы». Но эта идея почти во всех произведениях Трифонова заметно снижена. Она имеет ее разные ипостаси — иронические и серьезные. Иронические — в «Предварительных итогах», где он проецировал ее на некоторые современные представления о браке: «Современный брак,— думает Геннадий Сергеевич, — нежнейшая организация. Идея легкой разлуки - попробовать все сначала, пока еще не поздно, - постоянно витает в воздухе, как давняя мечта совершить, например, кругосветное путешествие или проплыть однажды па теплоходе «Победа» из Одессы в Батуми». Иронией автора сопровождаются и колебания Гриши Реброва. все переживающего свое «долгое прощание». Правда, критике порой казалось, что повесть кончалась «решительным шагом, бунтом, разрывам» (М. Синельников)1. Но так ли это? Гриша Ребров сделал карьеру — пишет сценарии, у него есть квартира и машина, он, как кажется людям, «процветает». Вряд ли, однако, это молено принять за благополучный душевный исход: Гриша вписался в параметры той жизни, от которой долго стремился уйти. Не потому ли он, часто думая о своей жизни, оценивает ее «так и сяк...»? «...Это его любимое занятие повсюду, — пишет автор, особенно в путешествиях, — и ему кажется, что те времена, когда он беседовал, тосковал, завидовал, ненавидел, страдал и почти нищенствовал, были лучшие годы его жизни...». Дано ли человеку прожить другую, нежели ему предназначено, жизнь? Вот вопрос, над разгадкой которого размышляет читатель, закрывая повесть. Пафос писателя смешан с иронией. Пафос идет от реальности самого явления, получившего массовое распространение в психологии и образе жизни современного человека. Иронию выдает печальная усмешка писателя над незадачливыми попытками его героев уйти от самих себя... Р. Шредер верно заметил, что источник нравственной слабости современного человека Трифонов видит в его всепоглощающем эгоизме п жажде покоя. Об этой «древнейшей» болезни человечества Трифонов много раз и сам писал в своих статьях. Эгоизм и альтруизм — «оба свойства существуют в человеческой природе рядом, в вечном противоборстве... И задача, может быть, в том и состоит, чтобы помогать — слабыми силами литературы — одному свойству преодолевать другое, человеку меняться к лучшему». И все-таки его художественное изображение вскрыло и другое начало в психике человека: химерическое и облегченное представление о счастье. Счастье — всеохватное, полное, безоблачное — такое оно, на взгляд людей, — в будущем. Это восприятие жизни Трифонов расценивает как инфантильное и не соответствующее реальной действительности. Оно дезориентирует человека. Человек, не вобравший в себя всю полноту драматических моментов жизни, не в состоянии понять истинную сущность жизни. -------------------------------- 1 «Вопросы литературы», 1072, № 2, с. 57. Истоки разрушения человеческих отношении лежат и узости людских представлений о счастье, в столкновении эгоизма и нравственного долга человека, обязывающего его к терпимости и пониманию. Философски смерть в ее необратимости и неизбежности должна, но мысли писателя, вести к обретению человеком особого взгляда на жизнь, всепонимающего и мудрого. Трифонов не создал образ такого героя, но, как мы видели, его талант был направлен па то, чтобы читатель вовремя — не на краю жизни — понял, какой огромный и поистине неисчерпаемый мир лежит вокруг него. Роман «Время и место», опубликованный уже после смерти Трифонова, венчает его творческий путь не только хронологически.1 В нем ясно выступило то, что всегда было достоянием зрелой прозы Трифонова, лежало в ее глубине, — дыхание «печных», основных вопросов человеческого бытия, точнее — человеческого существования. Среди них, как мы видим, главной для писателя была мысль о неповторимости, однократности этого существования — и тем самым о долге каждого не упустить спою жизнь, данную нам лишь однажды. В романе «Время и место» эта мысль служит внутренней темой, лежит в подпочве повествования. Перед вами прожитая, пройденная жизнь — от детства до начавшейся старости. Это жизнь писателя Антипова. Как всякая биография, она пересекается с другими судьбами, с жизнью других людей, и это втягивает в повествование все новые истории, характеры: историю со скользким издательским дельцом Саясовым, судьбу писателя Киянова и многое другое. Последний роман Трифонова — вместительное и искусное сооружение. Но главным предметом изображения остается именно жизнь, прожитая самим Антиповым, ее решающие моменты, узловые эпизоды. Впрочем, если быть точнее, то предметом повествования служат узловые эпизоды двух биографий. Один из самых сложных моментов в структуре романа в том, что герой раздваивается. Рядом с Антиповым появляется герой-повествователь. От его имени, от первого лица изложено несколько глав, в которых рассказывается о жизни этого героя, воспроизводятся эпизоды его детства, юности, старости. Герой-повествователь в очень многом совпадает с Антиповым: их окружают одни и те же обстоятельства, одно и то же «время и место»; они одинаково воспринимают данное им место и время их жизни. Несомненна автобиографичность этих героев, так сказать, разделенная на двоих. Пройденный ими путь, их стремления, судьбы сходны до деталей, притом детален весьма существенных, и вместе с тем это два разных человека, выступающих в романе отдельно друг от друга. Надо сказать, что образ героя-повествователя возникает в прозе Трифонова не впервые. Он появился еще в «Утолении жажды», затем очень ощутимо выступил в «Доме на Набережной». Но здесь раздвоение автобиографического героя на Антипова, о котором рассказывается в третьем лице, и на повествователя, «я», — момент, трудный для истолкования. Жизнь, которая проходит перед нами, — это достойно прожитая жизнь. Этим герой (точнее, герои) «Времени и места» отличаются от большинства предшествующих персонажей Трифонова. Казалось бы, в нем нет ничего героического, он не вступал в прямые столкновения с социальным и нравственным злом. Но он не уступил тому, что не менее опасно не страшно, — повседневному напору обстоятельств. Антипов не поддался Саясову, отказался убить еще не родившуюся дочь, не поспешил осудить вместе со многими своего учителя Киянова, не стал преуспевающим литературным конъюнктурщиком. Словом, заброшенные рождением в нелегкие для людей время и место своего существования герои достойно прожили жизнь, разделили со своим поколением трудности и радости общей судьбы. Оба теряли отцов, юнцами по двенадцать часов ---------------------------------------- 1 Фрагмент о романе «Время и место» написан В.Г. Воздвиженским. - Г. Б. клепали радиаторы для самолетов в годы войны, встречались с подлостью, с тяготами, неудачами. Но зато оба переживали и те острые, неповторимые моменты жизни, которые и есть счастье. Вот в чем смысл финала романа: «Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения». Герои достойно прошли через свое нелегкое, непростое, опасное, как темный лес, время и место. Однако — и в этом многозначность, глубинный смысл романа — обнаруживается, что этого еще мало. Об этом говорит пронизывающая роман интонация ностальгии, острого сожаления по утекшей жизни, как бы неудовлетворенности прожитым. Собственно, это даже не интонация, а скорее сама атмосфера повествования. Острое сознание, что все бывает только однажды, не повторяется, утекает навсегда, — это сознание то и дело всплывает наружу. Все эти встречи и расставания, привычный круговорот жизни и ее неожиданные события, суета, тревоги, вздор, которые владели героями, недолгие радости и сменяющие друг друга заботы — они-то и были настоящей жизнью. Они-то и несли в себе то, что называется счастьем. И вот они утекли, истаяли навсегда. Уже само начало романа задает эту атмосферу: «Надо ли вспоминать... Надо ли вспоминать об августе, который давно истаял, как след самолета в синеве? Надо ли — о людях испарившихся, как облака?.. Надо ли — о том, как мальчик мечтал пойти с отцом на авиационный парад... как отец не вернулся из Киева ни пятнадцатого, ни шестнадцатого... Надо ли все это?» Ответ жесток и прям: «...Отец Саши не вернулся из Киева никогда. Мальчик Саша вырос и давно состарился. Поэтому никому ничего не надо». Значит ли это, что роман дает пессимистическую оценку нашей, т. е. человеческой жизни: «все пройдет, утечет навсегда»? Думается, нет. Трифонов действительно предостерегает: все для нас существует лишь однажды и не повторяется. Но потому-то и надо научиться ценить настоящее. Тогда это «проклятое однажды» не просто утечет, но отложится как часть нашего существования. Вот почему в конце вступительной главы романа, как ее итог, дается еще одни ответ: «Надо ли вспоминать? Бог ты мой, так же глупо как: надо ли жить? Ведь вспоминать и жить — это цельно, слитно, не уничтожаемо одно без другого и составляет вместе некий глагол, которому названия нет». Поэтому же мы читаем тут и про облако, которое видел мальчик Саша сорок пять лет назад: «Оно не испарилось, не исчезло в синеве до сих пор: по-прежнему в августе белая гора возвышается над... аэродромом, над многоэтажными домами, над излучиной реки, одетой в гранит...». Только что в открывавшем роман абзаце прозвучал вопрос об истаявшем августе и людях, испарившихся, как облака. Но облако не испарилось — значит, и они исчезли не без следа. Именно в этом, надо думать, смысл романа «Время и место». Он утверждает, доказывает, что в человеческой жизни возможна та полнота переживания ее, та полнота существования и полнота соприкосновения с миром, которую и обозначают как счастье. Нужно, однако, уметь ощутить, уловить эту полноту существования, выделить ее в повседневном течении дней, в «великих пустяках жизни». Ибо такое полное соприкосновение с миром происходит именно в беге дней, в простых, обыкновенных моментах нашего бытия. Счастье, удовлетворение жизнью — не то, что настанет где-то позже, когда что-то изменится, наладится, когда мы чего-то добьемся: оно возможно именно как настоящее, — если сможешь ощутить полноту этого настоящего, сможешь ощутить свой текущий день как ту единственную жизнь, которая нам дана, — другой не будет. В этом содержание одной из венчающих роман сцен. В финале предпоследней главы, которая, как и весь роман, назвала «Время и место», когда сраженного инфарктом Антипова несли на носилках, он «думал сквозь боль: не было времени лучше, чем то, которое он прожил. И нет места лучше, чем эта лестница... с голосами и запахами жизни, с распахнутым окном, за которым шевелился огненный ночной город». Наша жизнь действительно ограничена временем и местом, которые нам «отведены», — и тем не менее нам дано пережить, воспринять ее полноту и достоинства, открыть ее ценности. В этом положительная идея Трифонова. Роман позволяет сделать вывод, что в любой, даже заурядной и «несложившейся» жизни есть свои достоинства, радости, ценности, — и человек способен ощутить, уловить их, противопоставить утеканию времени, круговороту пустяков. Это и значит открыть в своей жизни тот смысл, который в ней содержится. Юрий Трифонов выбрал крайне сложный ракурс для изображения мира. Но, размышляя о жизни и смерти и о том, как мало успевает человек между этими роковыми рубежами, Трифонов хотел укрепить дух человека. И это придало внутреннее единство его произведениям. ...В рассказе «Прозрачное солнце осени» (1962) Трифонов нарисовал двух старых приятелей, по-разному проживших жизнь. Они случайно встретились и быстро расстались. «Величкин даже не спросил Галецкого, женат ли оп и есть ли у него дети. Надо в следующий раз спросить. В какой следующий раз? Он вдруг понял, что следующего раза не будет. Никогда больше он не увидит Галецкого. Никогда в жизни». У человека, утверждает Трифонов, есть одна-единственная жизнь и одна-единственная возможность — прожить ее интенсивно, не ведая страха перед «открытым морем» жизни. «...Следующего раза не будет...». |
Похожие:
 | Учебно-методический комплекс Учебной дисциплины «История зарубежной философии» Цели курса: познакомить студентов с философскими идеями второй половины 19 века и начала 20 века, которые позволяют не только осознать... | | Цикл стихотворений в прозе как автопсихологическая форма Автопсихологизм стихотворений в прозе состоит в напряженных отношениях лирического «я», в котором читатель опознает автора произведений... |
| Учебно-методический комплекс дисциплины история отечественной литературы Русская литература ХХ века. Понятие культуры и литературы «серебряного века». Основные направления, поиски в области художественной... | | Фгбоу впо «Марийский государственный университет» Факультет филологии и журналистики утверждаю Учебная дисциплина: б 17 актуальные проблемы русской литературы второй половины ХХ века |
| Рабочая учебная программа по дисциплине История русской литературы 2-й половины 20 века | | Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. Р. 02 «История стран... Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Московский государственный... |
| Учебно-методический комплекс по дисциплине дпп. В. 02 «Внешняя политика... Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Московский государственный... | | Реферат По литературе «Цинковые мальчики» «Тенденции литературного развития 2й половины 1980-1990х и жанрообразовательные процессы в современной русской прозе». Мамедов Т.... |
| Учебник по русской литературе второй половины 19 века для 10 класса.... Рассмотрена и рекомендована к утверждению на заседании методического объединения учителей |  | Ый план учебного предмета «Литература» Знать основные темы и проблемы русской литературы 19 века, основные произведения писателей русской литературы первой половины 19... |
| Учебно-методический комплекс по дисциплине «Культурология. Философия и теория культуры» Культурология: Учебно-методический комплекс для студентов очного отделения факультета русской филологии/ Автор- составитель Статкевич... | | Учебно-методический комплекс дисциплины русская литература первой... Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования города Москвы |
| Семинар по современной журналистике Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | Тема «Условия плавания тел» (14 урок по теме) Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... |
| Урок математики в 5В классе моу «сош №124» Классицизм, сентиментализм и романтизм в русской литературе. Становление реализма в русской и мировой литературе. Жанровое богатство... | | 1. Какое литературное направление господствовало в литературе второй половины 19 века? |
